Елена Макарова. Про работу со взрослыми.

Во всех своих книгах о детях я так или иначе пинала взрослых. Они у меня играли роль Бабы Яги. Некоторые, правда, в этой роли закрепились, и тут уж ничего не поделаешь. Бывают такие взрослые. Однако, чтобы помочь детям отпихиваться от зловредных, я решила начать с ними заниматься. И выяснилось, что взрослые вовсе не такие зловредные. Многие просто симпатичные и замечательные, просто ребенок в них свернулся в клубок, подчас очень колючий. Если найти способ размотать этот клубок, и в самой его сердцевине найти ребенка, тот радостно протянет к тебе руки.

И выяснится – одного запугали в школе на уроках рисования, другого обругали за плохой рисунок, который был на самом деле, хорошим, над третьим посмеялись, и т.д. Однако, при всех полученных в возрасте 5-11 лет травмах, есть одна общая не сказать ошибка, но крупная неприятность. С пяти лет бывших взрослых учили не тому. Их учили сюжетному рисованию, пересказу увиденного в картинках, а рисование куда ближе к музыке, чем к литературе. Это вовсе не мое утверждение, почитайте Иттена, Клее, Кандинского – великих педагогов, а не только художников, и вы увидите, что я не брежу.

Со взрослыми я впервые начала заниматься в израильском музее, это были, правда, весьма специфические взрослые, умственно и душевно больные, которых на мои занятия привозили воспитатели из разных домов-интернатов.

Эти взрослые отличались от детей разве что самой длиной жизни, количественное накопление жизненного опыта не приводило к качественному осмыслению, этим заняты люди, относящиеся к категории нормальных.

Им, как и многим детям, нравилось рисовать и лепить вместе, нравилось повторять то, что у них наверняка получается, нравилось, когда их за это хвалят, нравилось пить на переменке чай с печеньями, нравилось устраивать спектакли по праздникам. Воспитателям тоже было хорошо – они обязаны были сидеть в классе, мало ли, вдруг агрессивные больные кого-нибудь поколотят, меня, например, но, поскольку все, в том числе и агрессивные больные, были заняты творческим процессом, то никто никого не побил, - и они тихо кемарили.

Разумеется, взрослые эти и вели себя часто как маленькие – обижались, если у них не оказывалось под рукой то, что им в этот момент было нужно, плакали, если у них не получалось слепить или нарисовать так же хорошо, как у соседа, но все эти недоразумения и обиды легко снимались – иногда просто одним движением руки, которая ложилась на плечо обиженному, или на произведение, которое чудом начинало получаться – еще лучше, чем у соседа.

Самое сложное было увести их с занятий. Зачем? Если им хорошо здесь. Никакие объяснения – автобус ждет, ужин ждет, - не работали. Приходилось воспитателям прибегать к угрозам, не страшным, конечно, но все же неприятным. Угрозы на больных действуют.

Однажды Дуду, двадцатилетний олигофрен, спросил у меня: "ты постриглась"? Я поймала его взгляд – он смотрел мне в бок, где обычно была прицеплена "визитка" израильского музея – фотография с именем. На этой фотографии у меня были длинные волосы. Я сказала "да". Он спросил, а зачем ты это носишь. Я сказала, чтобы знать, что я это я. Он подпрыгнул на месте, замахал руками. "Я тоже хочу знать, что я – это я".

Я предложила ему нарисовать себя, принесла из учительской пластмассовые корпуса для визиток, он сам написал "Дуду", мы вложили его "фотографию и имя" в корпус и прицепили на грудь. Понятно, все захотели такие же свидетельства. Кончился урок, воспитательница той группы, в которой был Дуду, велела снять "визитки", в автобус с этим нельзя.

Только что все готовы были уйти с урока без всяких уговоров, с радостным самоощущением "Я – это я", - но нельзя. Почему, это же не огнестрельное оружие?! В конце концов, я сказала, что поеду вместе со всеми, и со своей "визиткой" на груди. Воспитательница сдалась. Как весело было в автобусе, уставшие после рабочего дня люди улыбались нам, и, кто знает, может, в глубине души и завидовали – ведь знать, что я – это я – дано, увы не всем, подлежащим к категории нормальных.

К счастью, я не педагог и не психолог по образованию, и мне не нужно давать определений ни больным, ни здоровым. Все мы, такие и сякие, плачем, когда нам больно, смеемся, когда смешно, грустим, когда грустно. Однако, бывает, мы вдруг мрачнеем, когда все веселятся, слезы не пророним, если больно и т.д. Значит ли, что наше поведение идет в разрез с ощущениями? Возможно. Но все же лучше ничего не обобщать. Работать по факту. Что есть на сегодня, с тем и иметь дело. В основном, на уровне чувств, и, наверное, опыта, накопленного годами и имеющего некое качество цельности.

После израильского музея я стала проводить семинары для студентов, изучающих еврейскую историю, конкретно, историю концлагеря Терезин. Эта работа меня невероятно увлекла. О ней можно много рассказывать, но не здесь. Здесь для меня важно одно – история оживает в сознании только в том случае, когда она проживается – театральной постановке, рисунке, лепке, выставке.

Делая упражнения, которые давала Фридл Дикер-Брандейс своим ученикам в Терезине, мои студенты проникались ее идеями, работы погибших детей получали осмысление. Дневники погибших мы развернули в пьесу, и их авторы стали для нас живыми людьми, которые влюблялись, решали мировые проблемы, раздумывали над режимом и существованием социума. Мы даже сняли фильм, без монтажа, и даже самые шумные, самые амбициозные ребята, которые приехали на семинар, чтобы "хорошо отдохнуть после сессии с друзьями", отыграв свой кадр, ходили на цыпочках по коридору, чтобы не помешать съемкам очередной сцены. Мы взяли за основу нацистский пропагандистский фильм. Выбрали сцены. Всю ночь шли съемки, а в 6 утра мы пошли смотреть в зал наше кино. Мы сняли за ночь всего пять минут! Но эти пять минут перевернули нашу жизнь. Мы поняли, что способны понять уму не постижимое.

Потом мы все поехали в Терезин. У ребят было ощущение, что они здесь были, они узнавали все улицы, они не знакомились, а удостоверялись в том, что вот в этом доме жил автор вот этого дневника, а вот в этом доме жила Фридл, здесь она учила рисовать.

У каждого было свое задание, по вечерам ребята читали лекции друг другу, как это и было в концлагере Терезин.

Рядом с нами жили студенты из Америки. Они изнывали от тоски, у них было пять учителей по разным предметам, и они во время занудных лекций играли в "крестики-нолики", чтобы не уснуть, и страшно завидовали этим русским, которые целый день ходят по архивам, что-то пишут, фотографируют, рисуют.

Американцы попросили меня прочесть лекцию их студентам про Фридл и детские рисунки. Спросили, могу ли я оставить своих студентов на полтора часа. Разумеется. А вот они ни на минуту не могут своих оставить – сбегут в соседний город пить пиво. Такое уже случалось дважды. А ваши не сбегают? Да нет, они же заняты!

Американские студенты приготовились рисовать крестики-нолики, но я предложила им диктант Фридл. Они растерялись. Рисовать? Да. Они стали рисовать и не могли остановиться. Потом мне было просто рассказывать им про Фридл, а им – понимать, что она делала с детьми, и как это им помогало жить, пока они жили.

Данной историей я не хочу проиллюстрировать глупость американских педагогов, скорее, порочность метода преподавания данной темы. Можно, да и нужно ли молодому человеку знать цифры уничтоженных, не лучше ли открыть их глаза на выдающиеся вещи, которые люди создали в таком не располагающем к созиданию месте как концлагерь. Да еще и на пороге депортации в лагеря массового уничтожения. И как об этом рассказать, если не через то, что они там создали?

Но вернусь к заданиям, которые давала Фридл в Терезине. Разумеется, они были и базовыми, теми, что она сама выполняла в Баухаузе, на звук и линию, на мелодию и цветовые тона, и тематическими. Базовые, в виде упражнений, предшествовали любому тематическому заданию. Понятно, что МП3 у них в лагере не было, поэтому Фридл "пропевала" линии и тона, пела она хорошо, это известно.

И вот мне пришло на ум – а что, если начать преподавать взрослым рисование, по методу Фридл, а значит, Клее, Кандинского и Иттена, у которых она училась. Вдруг, ощутив, что они могут нарисовать круг, который сразу же отделится от плоскости, они смогут освободиться от комплексов, заработанных при неправильном обучении рисунку, и увлекутся искусством? И тогда их дети не будут страдать. А что, если они смогут "отправится в увлекательную прогулку", как называл рисование Клее, и ощутить радость просто от самих сочетаний цветов, что если они смогут образовывать форму движением руки, ведь мы запросто можем образовывать разные формы кручением руки в воздухе, а если в руке будет кусочек угля, то эти формы отпечатаются на бумаге.

Но не слишком ли это просто?

Все же стоит попробовать.