В НАШИ ДНИ
ЕЛЕНА МАКАРОВА
СТИХИЯ СВОБОДЫ
Письма из Беларуси (11 сентября — 11 октября 2020)
На экране компьютера два текста: один — про терапию в экстремальных ситуациях, другой — письма моих учениц из Беларуси. Два окна. В одном пишу по-английски, в другом — по-русски. На английском — статью для каталога выставки художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898, Вена — 1944, Освенцим).[1] Выставка откроется в 2021 году в Линце. Этот город Гитлер считал своей родиной. Именно там сто лет тому назад он мужал и пестовал великие планы, жертвами коих стала и Фридл, и ее малолетние ученики — узники концлагеря.
В чем же был терапевтический смысл занятий искусством? Ведь вот придет посреди урока повестка на транспорт — и все. Принц не успеет вызволить принцессу из темницы. Так и останется она, тщательно вырисованная, одна. Сбоку — ноги в шпорах, а лошади и самого принца — нет. Некогда. Поезд ждет.
«Неодолимое желание проникнуть в суть вещи может свести с ума», — говорила Фридл своим ученикам в Терезине. Думала ли она об этом по дороге в Освенцим?
«Маленькая женщина с очень короткой стрижкой и большими карими глазами влетала в комнату и уже на ходу распределяла материал. Стремительность ее движений, ее энергия, захватывали, вводили в совершенно иной ритм… Уроки были короткими. Мы работали интенсивно и, как помнится, в тишине. Она давала тему, для воображения. Например, поле, по нему бредет лошадь… Она приносила нам ворохи обрезков и показывала, как „лепить картину“…
Она говорила и об общих вещах — как приступать к рисованию, как смотреть на вещи, как развить пространственное мышление. Как мечтать о чем-то, как воображать что-то, как желать делать что-то, как претворять фантазии… Не помню, чтобы она обращалась к каждому в отдельности. Скорее — ко всей группе… Каждый урок она меняла техники — то коллаж, то акварель, то еще что-то… У нас не было никаких материалов, все приносила она. После уроков собирала рисунки и уходила. Урок кончался так же стремительно, как и начинался. Я панически боялась конца. Я готова была продолжать до ночи… Мы жили на верхнем этаже детского дома. И рисовали из окна небо, горы, природу…
Наверное, это особенно важно для заключенных — видеть мир по другую сторону, знать, что он есть… Это относится и к Фридл. Мне было важно знать, что она существует, что она есть… Стихия свободы… при ней все получалось, как бы само собой…»[2]
Этой историей я занимаюсь уже много лет, и как писатель, и как арт-терапевт. То, что делала Фридл на занятиях с детьми, развилось со временем в мою нравственно-художественную программу, с которой знакомы поколения тех, кто вырос на моих книгах и арт-терапевтических семинарах.
Я дважды проводила семинары в Минске, многие минчане посещали арт-терапевтические курсы в разных городах и странах. Мы говорили о том, что творится в Беларуси еще до того, как начался беспредел.
* * *
В бело-красное мирное шествие врываются серые люди с мячами вместо голов… Молотят дубинками, волокут в автозаки… Это кино можно вырубить одним нажатием кнопки. Но, выключенное, оно продолжает длиться.
«Писала тебе и застыла, поняв, в чем моя боль, — говорит Лена Нижник. — Она о том, что все это делают свои — со своими… Первые недели я задорно пробегала мимо осознания этого: мол, где-то там сошедший с ума от алчности „он“, потом омоновские „они“, а все остальные — это прекрасные — „мы“».
Юлия Русенко из Минска прислала фотографию своей семинарской работы. Вылепленные фигуры из картины Босха: «Удивительно то, что пластилиновым героям я тогда выбрала фоном фасад Купаловского театра с выглядывающим из-за спины „президентским гробиком“. Сегодня картина ожила на улицах родной Беларуси. Потребовались лишь существующий закон и органы, его несущие. А лучше бы с пластилином поигрались…»
В холодильнике я храню Юлин подарок — печенье: фигурки из картины «Босха» «Уличный фокусник». Все целы, кроме фокусника. Он потерял голову. Не снес перепадов климата: в Хайфе +32, а в морозильнике ‒2 как минимум. Однако «выпеченная» публика, которой он морочит голову на картине, жива и невредима.
Безголовый манипулятор и крепкий народ.
На мое приглашение заниматься на арт-терапевтическом семинаре онлайн Катя П. из Минска ответила следующим образом: «Рисовать? Нет. Буду книги про гетто и концлагеря читать. Потому как страна превращается в один большой концлагерь. Бесконечные автозаки, тихари на улицах, и липкий страх, что сейчас и к тебе придут… А ты бессильна перед беспределом…»
Два текста — английский слева, русский справа — разнятся между собой по времени, но не по сути.
Противостояние добра — злу.
Борьба Детей Света с Детьми Тьмы.
«Теорию контрастов» преподавал в Баухаузе художник Иоганнес Иттен, вернувшийся с Первой мировой войны. По рассказу его однополчанина, Иттен сидел в окопе в позе лотоса, медитировал во время пушечных ударов. В 1919 году он стал духовным лидером Баухауза в Веймаре. У него училась Фридл. Различать черное от белого, добро от зла.
«В черном и белом много цветов», — говорила она детям. Но чем сильнее влюблялась в жизнь, в ее свет и цвет, тем темнее делалось вокруг.
В концлагере, с его множественными оттенками серого, Фридл навела порядок по шкале Иттена. Белое, светлое оттеснило тьму. Что не отменило черное, увы.
Там концлагерь — и дети рисуют красочные картины, делают коллажи по картине Вермеера, перерисованной для них Фридл с открытки.
Здесь серые щиты, темно-серые скафандры, унифицированное ХХI веком средневековое одеяние — и мирно протестующие женщины в бело-красных одеждах…
Руки за спину там, руки за спину здесь. Лицом к стенке там, лицом к стенке здесь.
На это невозможно смотреть. Как, впрочем, и на многое, происходящее сегодня. Ни опыт фашизма, ни опыт коммунизма ничему не учат. Хорошие и без того знают, «что такое хорошо и что такое плохо», а для плохих законы не писаны.
И все же нормальному человеку не понять образ мысли злоумышленника. Он и в злостном существе ищет человека, пытается достучаться до его совести.
О такой попытке рассказала сотрудница архитектурой мастерской Дария Чечко, осужденная на 13 суток за участие в несанкционированной демонстрации.
«Однажды ночью, была как раз смена гоблинов, дежурные не давали нам спать. Сначала они очень сильно шумели, потом принимали новоприбывших, грубо, с насмешками. Я лежала и думала о них, и в этот момент мне пришла идея написать им письмо. Наутро я передумала. Какой в этом смысл? Кто меня услышит и поймет? Люди, которые из десяти слов используют два цензурных?
Утром я все же решила письмо написать. Оно было нужно не им, а мне самой. Я переписывала его три раза. Хотела, чтобы оно получилось не очень большим и сложным. Я вложила его в конверт с маркой и подписала карандашом, чтобы конверт можно было использовать еще раз: „Тем, кто находится с обратной стороны металлической двери“.
На следующий день, когда меня уже отпускали, как раз был более или менее адекватный дежурный. К слову, он почти не прятал от нас лицо, иногда ходил без маски.
— Чечко, с вещами выходи.
И назвал еще одну фамилию.
— Постой пока у стены. Чечко… Чечко… Чечко. У тебя сестра старшая в Бобруйске жила?
— Да, но у меня три сестры там жили, какая именно? Маша, Катя?
Но он мне внятно ничего не сказал, думаю, намеренно.
— Постой пока здесь, — сказал он мягко.
Я стояла, смотрела в стену и благодарила Бога, потому как в этот момент уже ясно понимала, что письмо попадет в нужные руки.
Так и вышло. Когда моих сокамерниц переводили в тот же вечер в другую камеру, один из дежурных отказался брать письмо. А именно этот его взял.
Я написала следующее (кратко передаю смысл, как помню): „Ваша работа — тест на человечность. И пусть мы с вами оказались по разные стороны металлической двери, по сути, мы — часть одного целого. Каждый человек, даже самый ужасный преступник, достоин человеческого отношения. Мы каждый сдаем этот тест на своем месте и рано или поздно будем держать ответ. Вам сложно, у вас есть власть. Даже власть лишить человека физической жизни. Но вы НИКОГДА не сможете лишить человека внутренней свободы. Унижая другого, вы в первую очередь унижаете себя. С верой в человечность, ЧД“.
Хочется верить, что меня услышали. Любой человек нуждается в тепле и любви. Другой вопрос, что, следуя приказу, тот же человек запросто может переломать мне позвоночник. Буду идеалистом. Счастливые идиоты — самые свободные люди, именно злость и ненависть нас связывают, делают рабами. Буду верить, что все не зря».
12 октября 2020 года, 17:40.
«В Минске напротив БНТУ <…> закидали бабушек и дедушек <шумовыми> гранатами. Очевидцы сообщают по меньшей мере о пяти взрывах. Полицаи задерживают студентов, которые пришли к пенсионерам на помощь!»[3]
Продолжаем верить в человечность.
* * *
«Время встало столбом и движется в бездну, пробивая дно всякой попытки осмысления происходящего, — пишет мне Юлия Русенко. — Я впервые осознанно выбираю неопределенность, т. к. путь обратно в <…> Беларусь — самый страшный из кошмаров для меня и моих детей».
* * *
Письма психотерапевта Елены Нижник, Бобруйск.
11 сентября 2020 г.
«Со дня наших президентских выборов прошел месяц. И что-то так ничего не изменилось: собираясь на мирный марш, я плотно обедаю, складываю в сумку паспорт и удостоверение инвалида, салфетки, минимальные лекарства, беру воду, бчб-флаг[4], картонку и иду… Мне по-прежнему очень страшно, иногда буквально отказывают ноги, и я договариваюсь с собой несколько часов, чтобы преодолеть этот страх и выйти.
Дома остается сын. Но домом, собственно, для меня стала сама страна.
В мой дом пришла беда, он захвачен „шэрымі быкамі“.[5] Я неизменно плачу оттого, насколько красивым, добродушным, светлым, стойким, смелым и солидарным оказался мой народ… <…> Жить стало страшно. Страшно, что задержат машину за сигнал в поддержку шествия или наличие бчб-флага, дадут „сутки“ в СИЗО. Страшно, что задержат на шествии и прибьют. Страшно, что вычислят после шествия (там всегда присутствуют „вежливые люди“ с цепким взглядом и камерами, снимают, чтобы потом забрать — но уже из дома). Страшно, что что-то случится с кем-то из близких (а со многими — уже случилось).
Но, знаешь, еще страшнее — ощущение внутреннего паралича, внутреннего концлагеря, в котором я так и останусь, если соглашусь, что со мной и с моей страной „так можно“…
Собираясь на марш в это воскресенье и мастеря на коленке свою картонку с „лозунгом“, я вспоминала Львов, семинар и нашу встречу.
Твои рассказы о Фридл. Ее лекарством от страха смерти были краски и картины великих художников, которые она показывала детям. „Накануне депортации из Терезинского гетто в Освенцим, 6 октября 1944 года, она собрала в чемоданы все, что было сделано с детьми на ее занятиях, — около 5000 работ — и оставила их на хранение директору детского дома. К счастью, он выжил. Из 660 детей, чьи рисунки оказались в чемоданах, 550 были уничтожены с Фридл в газовой камере“. Я записывала то, что ты рассказывала, но это не вмещалось в голову: как можно думать о каких-то карандашиках, если вот-вот явится Смерть?!
Для меня это все было про Смерть.
А оказалось — про Жизнь. От первой до последней минуты… И про красоту, которая внутри каждого из нас. Про то, что каждый — важен и ценен и даже „бесполезный“ его рисунок, в котором человек переложил на бумагу свой внутренний мир, — драгоценность.
Про битву между жизнью и смертью, между свободой и рабской покорностью.
Помнишь, на финальном действе Львовского семинара я была девочкой-коробкой? Смастерила себе картонный ящик, из которого на глазах у всех выпорхнула „Я“ — живая, радостная, довольная. Я, которая хотела звучать, творить — стать видимой. Помнишь, я махала этими кусками картонного гробика? Мне они казались крыльями гигантской бабочки, вылетевшей из заперти на свободу. Какое счастье быть самой собой!
И тут контрольный выстрел: давайте, говоришь ты, сделаем на улице выставку всего, что мы натворили за эти дни, — и мы вынесли все из зала на улицу, развесили на оградах, и львовчане восхищались нами и нашими работами, проходящие мимо дети останавливались, как зачарованные, и тоже хотели немедленно что-то такое сделать…
Значит, так можно?!
Не ощущать себя серой, забитой, никому не нужной, а радоваться себе и своим твореньям? И вот я беру картонку, маркеры, пишу свой „бессмысленный“ лозунг и иду на „бессмысленное шествие“… Снова иду „показывать“ миру себя, дать ему услышать мой голос.
Да, мы невероятные. Эти месяцы создали из нас народ, гражданское общество.
Мы безоружны. Но, несмотря на бесчеловечное обращение с нами, мы продолжаем демонстрировать свою законную волю жить в согласии с собственной совестью. Мы поддерживаем друг друга, стоим в очереди за кофе в ту кофейню, которую разгромили силовики; в память о жертвах, в поддержку тех, кто находится в заключении, и с требованием прекратить насилие — мы стоим в связке. Женские цепи солидарности…
Мы собираем деньги для оказания материальной помощи пострадавшим, пускаем на воду бумажные кораблики в поддержку осводовцев, спасавших от ОМОНа людей и посаженных за это в СИЗО, вяжем красно-белые ленточки на заборах, поем песни… Мы хотим жить свободно».
10 октября 2020 г.
«<…> Сегодня ровно два месяца, как все началось… Начинаю писать — плачу. Какое-то днище, одна боль. Устала. В моем маленьком городе в прошлое воскресенье ОМОН задержал весь мирный марш, полностью. Всех, кто отважился выйти. Среди задержанных были четверо журналистов, а также 13-летний ребенок.
Мне повезло не попасться: людей схватили прежде, чем они дошли до главной площади, там, где мы должны были соединиться. ОМОН дотемна патрулировал все крупные улицы и вероятные точки сбора горожан. Несколько десятков людей до сих пор в СИЗО, суды продолжаются.
В это воскресенье я прошла одна весь марш. Шла от центра города и чувствовала, какая на меня (а может, и на всех нас) навалилась усталость. Мне сложно тебе писать, я не могу сложить в слова и предложения то, что лежит на душе каменой глыбой, давит, не дает дышать.
На этой неделе я смогла только работать, а потом лежать зубами к стенке и молчать. Устала я чувствовать это все, знать все это, сопротивляться, ходить, надеяться, ждать…
Все застыло внутри, нечем жить. Не справляюсь. Пишу тебе и начинаю плакать после каждого абзаца. Не знаю о чем.
О том, что теперь в моем городе не будет больше по выходным людей с флагами и светлыми лицами? О том, что все, что нам остается, — это рисовать по ночам трафареты на асфальте и вязать бчб-ленточки на заборах?
Мы продолжаем хоронить своих людей. У кого-то из нас отнимают детей и помещают в приюты. Все семьи, в которых кто-то из родителей участвовал в маршах, ставятся на учет как социально опасные (отнятие у семьи детей — мощный инструмент влияния).
Суды идут десятками каждую неделю. Людям вменяют штрафы от нескольких сотен до нескольких тысяч (долларов). У кого из нас в маленьком городке еще достанет куража выходить? „Вы же понимаете…“ — отвечают мне многозначительно те, с кем мы прежде стояли в одной связке. Им стало страшно. И они дают свое молчаливое согласие на то, что с людьми можно обходиться не по-людски.
Нашу революцию называют „мирной“, лидера нашего протеста Светлану Тихановскую выдвинули на Нобелевскую премию мира.
Одна из наших оппозиционных политиков, выдавленная за рубеж, Ольга Карач, призывает нас ни в коем случае не рисковать, беречь каждого, бороться за каждого и говорит, что „без каждого из нас Беларусь — неполная. Мы не можем себе позволить потерять никого“…
Мы мирные, да. Но ведь за это не истязают… Я хочу дать отпор, кричать, бунтовать, не подчиняться. Белорусская революция — о любви к человеку и его личной свободе.
Вот выплакалась на твоем виртуальном плече, навела хоть какой-то порядок в мыслях».
11 октября 2020 г.
«В маленьких городах сопротивление ушло в подполье. И полные улицы ментов! И автобусы ОМОНа. Мы, несколько человек, устроили сидячий протест с книгами. День промозглый, холодный и пасмурный. Мы рассредоточились по главной площади и старательно делали вид, что читаем. Потом по сигналу разошлись. Лен, мне очень грустно. Позвони!»
Письма от Юлии Русенко, автора детских театральных проектов.
Минск, 11 сентября 2020 г.
«Лена, все какое-то скомканное выходит. Я не поэт, не художник, которому дано вознестись над собственной болью, вглядываться в глаза ужасу и выливать его в слова, линии и мазки. Я сбита с ног этим ужасом, лишена всех человеческих желаний и сил эти желания осуществлять. И всякое слово, вылетающее сегодня из меня, скомкано, сжато этим ужасом.
Мне страшно ходить по улицам одной или писать в транспорте подруге в соцсети. Потому что теперь повсюду рядом ходят тихари. Это такие неопознанные объекты в трико, кепках и масках. Их выдает лишь резиновая дубинка в деле или стоящий где-то за углом микроавтобус без номера.
Я хожу в толпе. На каждый стотысячный воскресный марш в Минске, на женские митинги и молитвы, стою в цепях солидарности в своем районе. И всякий раз жадно всматриваюсь в лица рядом стоящих. Такое своего рода соединение хоть с кем-то в своей боли, любви, вере в светлое. И, пожалуй, это единственное время, когда мне хорошо. Прибавить сюда пару ложек настойки пустырника, и можно даже уснуть.
А утром я читаю новости о том, что очередную женщину украли с улицы или из ее квартиры; о том, что изгнали из страны еще одного-двух-трех умных людей, увидевших свой долг перед народом в помощи ему, народу, дойти до так желаемой свободы; о том, что студенты, спевшие белорусскую „Купалинку“ в своем университете, были жестоко разогнаны, задержаны ОМОНом, который зачем-то там сегодня дежурил. Звонит подруга и в слезах рассказывает, как за пару минут до выбитой теми же тихарями витрины покупала в том же кафе мороженное детям и вовремя успела уйти. Позже с другой подругой мы обсуждаем, как донести информацию об этих всех ужасах тем, кто отрезан от реальности просмотром белорусского телевидения. И что лично мы можем сделать».
11 октября 2020 г.
«Ой, Лена, я как игуана, которая начинает постепенно двигать конечностями после сна. Родители еще корону подхватили, сидят без медицины, все вокруг отсылают, прячут статистику…
Усталость. От хождений, от отсутствия видимых, ощущаемых результатов всех моих попыток внести вклад в общее дело, от новостей, их абсурдности и нелепости. Пришло понимание, что борьба стала частью повседневной жизни, на нее уходят энергия, время, но она уже не поглощает меня целиком — иначе не выживу. Мысленно я уже много раз сидела в тюрьме, представляя свою реакцию на специфику данного места. Мне не страшно за себя, я умею приспосабливаться к неудобствам. Страх только один — подвергнуть страданиям своих детей, которые и есть для меня часть Родины. Видела последствия „социально ориентированного государства“ в детских домах. Поэтому действую, обдумывая варианты последствий. Лютая ненависть к власть имущим и их верным псам сменилась омерзением и игнором. Даже имен не вспоминаю, ибо они слишком омерзительны и ничтожны, чтобы называться. Всякое творчество заменила на „сухое планирование“. На то „потом“, которое настанет.
Едем на марш![6] Держите кулачки!
17:43. Вернулись. Разогнали жестко сегодня. Мы дома. Ой, Леночка, так противно от всего. Липко, противно. Даже не знаю, что еще и сказать. Это отключение Интернета. Ты как пакетик на ветру из песни Беньки[7]… Не верила, что бить будут так жестоко… Всю эту милитаристику с детства не выношу. Т. к. дядю любимого несправедливо осудили… У меня на нее рвотный рефлекс. Но, что самое важное, во мне какая-то прям железобетонная вера, что мы победим. Каждое абсурдное действие нынешней пока еще власти шепчет на ухо: иди, ты уже почти у цели. Вчера с дочкой гуляла по проспекту во время женского демарша. Это праздник красоты! И самые невероятные женщины — старушки с букетиками хризантем, выращенных, видимо, на их же дачах… Дети уже живут борьбой. Мы историю изучаем, политологию, философию. Вообще эта ситуация при всей ее локальной чудовищности высветила в людях силу! Иллюзии машут на прощание. Ресурс жить появляется. Пойду горяченького попью, согреюсь. Вымокла до нитки. Конечно, на Окрестина в таком виде не выжила бы, наверное…
Я думала о Фридл на этой неделе. Думала, почему и откуда у нее были силы ТАМ заниматься творчеством с детьми. Может, она вживила такую борьбу за выживание в реалии тюремного застенка? Тогда у меня похожие ориентиры. Только вот творчество как инструмент борьбы за выживание для меня почему-то оказался неподъемным. Проще делать методично то, что не требует полной внутренней отдачи. Вторая мысль — то, что Фридл не надеялась вырваться из ада. И ей пришлось смириться с пониманием того, что она не способна изменить условия, в которые поставлена, и творчество выступило спасательным кругом.
Я твердо верю в победу».
Письма от художницы Нины Маргаевой.
Минск, 11 сентября 2020 г.
«Елена, пишу ночью, что в голову придет. Сегодня поздно вечером по дороге домой я впервые за этот месяц расплакалась. В трамвай зашла Нина Багинская — 73-летняя маленькая (150, а может, и ниже) — женщина-символ. Она села за мной. Она и ее палка — длинное древко флага. Я заплакала. Я не знаю почему, я сейчас, наверное, пойму, пока буду писать этот текст. Мы вышли с ней на одной остановке, и она зашагала в другую сторону — в темноту, одна. Она и древко, которое выше нее в два раза.
Я же ехала с родительского собрания в частной школе. В этой школе, находящейся на другом конце Минска, теперь будет учиться мой 9-летний сын, который сидел дома, ждал меня и, наверное, боялся, что меня задержали.
…Я помню себя на митингах с 13 лет. Я поступила в лицей, который был неугоден, — его пытались закрыть все время, пока я училась, и закрыли через два года после того, как я его окончила. Его заканчивал и Максим Знак.[8] Теперь в здании моего лицея находится суд Центрального района, и первое дело, которое рассматривал этот суд, было дело о создании антиправительственной, террористической организации. Приговор был обвинительным, и еще один выпускник моего лицея, объявленный лидером этой организации, сел в тюрьму. Бо`льшая часть выпускников лицея и моих одноклассников не живут в Беларуси, остальная часть — это белорусская культурная элита, которая кровью и потом пытается сделать что-то для сохранения культуры и языка.
Я — художник-педагог, мне 36 лет, и я одна воспитываю сына в стране, где 26 лет царит диктатура и человеческая жизнь не значит ничего.
На моем участке предварительные выборы прошли с особым цинизмом. Это большая боль для меня, потому что выборы проходили на базе Дома детского творчества „Светоч“, а я, как художник, много лет работала в таких учреждениях. И я хорошо могу понять, как можно заставить подделать голоса, я знаю, как у нас унижают учителей и во что превращается человек после многолетнего рабства. Но то, что происходило здесь, называется изощренным издевательством над независимыми наблюдателями, и мне стыдно, что все это делали люди, которые имеют право учить детей.
Я не питала иллюзий, результаты были предсказуемы. И вот передо мной встал выбор: выйти на демонстрацию или нет? Сказать, что я не знала, что происходит с теми, кто выходит на Площадь, я не могу… Знала. Я была на Площади 2006 года и 2010. Теперь мне было что терять. Кроме того, свербела мысль, что от меня ничего не зависит и что мой выход бессмысленен. И все же я отправила сына к маме — собрала рюкзак и пошла. Это было похоже на выбор без выбора. Не выйти нельзя, а выйти — почти самоубийство.
В ту первую ночь все еще было полно драйва.
10. 09 ситуация изменилась. Информации не было. Поползли чудовищные слухи. Днем город вымер, люди ехали на работу, сжав зубы, глядя в пол. Ближе к вечеру все с тем же рюкзаком я вышла в город, искала своих — белые ленты на руках, знаки, жесты… Стихийно люди вышли к большому универсаму „Рига“ недалеко от площади Бангалор. Мы строились в цепи, машины гудели три часа, мы вскидывали руки со знаком приветствия и победы. Мы пели,
мы кричали: „Жыве Беларусь!“ Я хочу, чтоб вы поняли, что я стеснительный человек, мне вначале крайне неловко было какому-то незнакомцу поднять руку в знак приветствия. Это было и усилие над собой, и радость.
Машина с ОМОНом ехала сзади, они всегда сзади, со спины… Я бежала, все бежали. Люди рассыпались в стороны как горох, бежишь, не видишь куда. Больно глотать воздух. Дворами, в темноте я вернулась домой. А потом начались взрывы. До трех часов ночи. Интернет отключили.
11. 09 мне позвонил друг и сказал, что у него грузятся несколько сайтов, и рассказал последние новости и слухи о пытках. С этими новостями нужно было как-то жить. Но это было невозможно. Невозможно уместить в себе этот ужас и жить дальше, невозможно, даже если ты мать-одиночка, невозможно, даже если твои действия бесполезны. Поэтому я поехала к маме за сыном и стала думать о том, что нужна связь с людьми — нужны листовки. Моя мама не дала мне их напечатать, она кричала, что я не имею права, что меня посадят на 15 лет и т. д. Я ушла, напечатала их в другом месте и вечером вместе с сыном мы пошли их клеить. Как это страшно. Но! Мы были не одни, нас было много, по двое и трое по дворам и улицам ходили люди и клеили.
Нами НИКТО не управлял — мы просто поняли, что больше невозможно. Это были разные тексты, некоторые даже написанные от руки. Кто-то обращался к военным и милиции, кто-то призывал к забастовке: цель была одна — остановить кровь.
А потом были две самые страшные ночи, когда ОМОН ходил по дворам и охотился на людей. Ночью в пустых дворах кричат люди, визжат, орут — их бьют, чтобы покалечить или убить. Бегу, не успеваю, пока бегу, так страшно, что не гнутся колени.
А потом дали Интернет, и появилась лавина самой разной информации. Море вранья и море ужасной правды. И это опять стало невозможно… И появились женщины с цветами.
Я принимала участие во второй день этой акции. Это был день чудес, после которого у меня появилась вера в то, что все еще возможно, произошел квантовый скачок. Мы шли группой, потом толпой, потом массой. Нас было так много, что нас не вмещали улицы, а девушки, женщины и бабушки всё прибывали. Но самое потрясающее, что к вечеру мы могли ходить парами и поодиночке. Я могу идти по улице, высоко подняв над головой цветок и белую ленту, вскидывать руку в знак приветствия. Еще утром это было невозможно.
Потом я случайно попала в ЛТП[9] Слуцк, куда переводили часть людей после пыток на Окрестина. Дорога из ада выглядит так: ночь, лес, фары машин, из темноты выходит человек, он боится людей и бежит… Он не знает какой день, не знает, может ли он сесть… При любом звуке он падает на землю, как при бомбардировке, и плачет. Это человек, который пять дней назад был гендиректором фирмы, ему 35 лет, он знает 4 языка и воспитывает ребенка. Все, чего он хотел, — это правды, свободы и перемен. Уже на следующий день он попросил у меня белую ленту. Я не знаю, сколько уйдет времени на его физическое выздоровление, на психическое и психологическое могут уйти годы. Среди пострадавших были два моих 18-летних ученика, одному из них на спине выбили крест. Там же, на этой дороге в ЛТП, а также возле Окрестина я встретила своих однокурсников, коллег, родителей, детей — потому что каждый понимал, что больше невозможно ждать, что кто-то другой изменит все, станет лидером, придумает фокус. Каждый день делай что можешь, чтобы стать человеком, и будь что будет.
Я очень долго ждала, что учителя что-то скажут, что они признаются, повинятся. Для этого были созданы все мыслимые и немыслимые возможности. Но этого не произошло. И это чудовищно. Потому что известно о пытках, смертях и убийствах… Не произошло и забастовки 11. 09. Я забрала сына из школы. Теперь прокуратура объявила, что будет проверять каждую семью, которая забрала ребенка из школы. Это очень страшно. Но я не могу войти в школу, где были сфальсифицированы результаты выборов. Ученика этой школы избили, а родителей, которые пытались его найти, посадили на сутки и лишили инсулина. Школа — зеркало и передовой фронт системы, где каждый день происходит унижение человека, а родитель не имеет права зайти за турникет.
Я пробовала ходить на учительские акции протеста. На последней из них я пережила самые унизительные минуты в своей жизни. На учителей (надо признать, что большинство из них были очень молоды и многие из частных школ), собравшихся около Министерства образования, было выставлено 3 водомета, 6 автозаков и несколько бусиков с людьми в черном. Мне пришлось усилием воли приказывать себе не бежать. Я выдержала 20 минут. Потом мне хотелось отмыться, уехать и навсегда забыть это место, где меня заставили испытать этот ужасный и парализующий страх. Но наступил вечер, я собралась и снова пошла на Площадь.
Мы не знаем, что такое свобода, у нас ее никогда не было. Мы можем только пытаться представить, мы отвоевываем ее у собственного страха каждые 24 часа. Каждый день. Например, стало известно, что за флаги в окнах выписывают штраф. Я живу в районе маленьких пятиэтажек. У нас в пятиэтажках флагов было 2 — мой и в доме напротив. Вчера их стало 24. У соседей в больших новых домах висят бело-красные трусы, полотенца, цветы, рубашки, тряпки и рисованные на А3 стяги.
Я верю, что сейчас актов одиночного мужества станет больше. Невозможно больше терпеть, мы хотим быть людьми.
То, что происходит сейчас у нас, наверное, агония насилия — суды с безымянными черными масками, безномерные машины, <…> арест самых лучших и смелых… Это отсылает память к Великой Отечественной войне. И в это время выбор — это жизненно необходимый поступок каждого отдельного человека.
Наверное, поэтому Нина Багинская вызывает во мне слезы — потому что эта маленькая смелая женщина с флагом в одиночку вступает в противостояние с системой.
Многие сейчас пишут и говорят, что нами управляют. Поверьте, давление сейчас у нас так велико — на улицах орудуют бандиты, выбивают двери, проводят обыски без понятых, изымают вещи без описи и т. д., — ни одна чуждая внутреннему цензору идея не смогла бы заставить нас держаться. Появилось что-то большее, чем квартира, работа, льготы. Оно появилось не на словах — это выносилось и рождается сейчас на улицах наших городов.
Я, как на качелях, летаю между страхом и надеждой, отчаянием и верой. Слово „невозможно“ повторяется в моем тексте чаще других. Потому что оно стало возможным — невозможное зло — и невозможная радость. Воевать с вооруженной группировкой, которая захватила власть, я могу лишь одним образом — взять рюкзак и выйти. Свидетельствовать, что я — против, против насилия, лжи, унижения, против пыток <…> и истребления всего того, что мне дорого, — языка, людей и культуры. Я за то, чтобы мой сын учился в школе, но другой, которая невозможна в стране с диктатурой.
Что мы можем сделать? Расправить флаг, спасти человека в воде, предупредить об опасности, остаться в шахте. Порвать паспорт, остаться и стать вместо мужа, выйти и сказать „стоп“. Это революция в голове — это свобода».
Прошел месяц и два дня. Мария Колесникова, с которой Нина сфотографировалась во время протестного шествия, в тюрьме, подруги-художницы — в тюрьме.
«Писать буду немного и про последний месяц. Писать сложно, нет сил говорить. Я с детства читала много о войне, потом про психологию людей, переживших войну, а также психологов, которые работали и работают с людьми, прошедшими горячие точки. Я убеждена, что у нас война. Особенная, но война. Поэтому, когда люди по ту сторону телевизионного экрана пугают войной, я думаю о том, что это уже наступило. У нас есть сводки, набор ежедневных действий, фраз, особых шуток. О чем говорить? Война стала рутиной, все меньше бравады, все больше остервенения.
После инаугурации я перестала что-либо чувствовать. Заглянешь внутрь — там Мунк — выжженное поле, звенящая обугленная тишина после крика. Там не пустота, а как верно заметила Ирина Шумская, психолог из Минска, — это опустошение. Это нутро бесполезно чем-то заполнять, ничто не приживется. Я стала все делать механически — говорить с сыном, есть или забывать есть, спать. Я художник — но я не вижу эту осень. Ни-че-го. Я не могла на нее переключиться — нечего было переключать. Обуглились контакты чувствительности. Напряжение было таким, что невозможно было делать ничего вообще, я только поняла, что 9-го я не дошла до Стелы не потому, что боялась, а потому, что сын дома один. Опустошение, бесчувствие и бесстрашие в некотором роде связаны между собой.
Среди моих знакомых почти не осталось тех, кто не был бы задержан, оштрафован или не отсидел. Раньше это было событие, теперь — быт. В какой-то из этих дней я была на женском марше и отчетливо поняла, что нужно перестать бояться — перестать быть одной ногой не здесь. Просто принять тот факт, что меня арестуют, может, сегодня, а может, завтра. Я стала по-другому собирать сумку, одеваться. Я составила инструкцию для тех, с кем останется сын. Я оставила соседям дубликат ключей. Я делала это очень холодно, без эмоций. Я стала рассматривать свою квартиру с точки зрения возможного обыска — и вынесла из дома ценные для меня фотографии, книги и накопители информации.
Следующий женский марш был посвящен задержанной женщине, чей ребенок оказался в социальном приюте. И именно на нем меня взяли. Меня и еще 400 женщин. Когда тебя ведут люди в балаклавах — это мерзко. Вообще после ареста меня не покидает чувство брезгливости. Противно от маслянисто-добрых речей милиционеров, составляющих протокол, от всего этого действа, когда всех сотрудников РУВД вызывают в субботу вечером, чтобы записать фабулу административного нарушения 50 молодым и красивым женщинам. И да, я помню, что два месяца назад именно в этом РУВД пытали людей. И я узнаю о себе что-то новое — я не могу и не хочу с ними больше говорить. Совсем. Не хочу оправдывать зло, соприкасаться с ним, искать в нем светлую сторону… И бить его не хочу, чтобы не замараться.
Нас отпустили, откатав пальцы и сняв в профиль и анфас, а также отметив, что у нас есть дети.
Мне очень сложно было выйти на следующий день, от страха подгибались колени. Но я смогла. А через неделю арестованных на марше женщин не отпустили, продержали 3—4 дня на Окрестина и судили. Те, у кого дети (были и те, у кого 3, и те, у кого 5), получили штрафы по 300 евро, остальные 13—15 суток.
После задержания мне стало тяжело выходить на контакт из-за внутреннего опустошения. Для работы с детьми это очень важно. Мне хотелось лежать, закрыв голову руками, так же как те, кого я видела, выходящими из Окрестина. А ведь меня не били, просто продержали 4 часа в РУВД.
Потом начались истории с попытками забрать детей, запугиванием матерей и угрозами СОП.[10] Я поехала в частную школу, куда оформила сына на ИП[11], за подтверждением, что он оформлен. Мне сказали, что про моего сына наводили справки. Я стала думать, как готовиться к новому этапу, как снизить риски. Пыталась узнать, могу ли оформить сыну опекуна на случай, если меня заберут, пыталась вернуть его в предыдущую школу, но директор отчитала меня по первое число. Не вышло. Я стала искать возможность сделать визу и уехать. Тоже не вышло. Польша приостановила выдачу виз.
А еще я ждала повестку в суд… Каждый день. Утром и вечером.
В конечном итоге помогала рутина — проверка почты, встреча с соседями, необходимость дойти до работы, — и надежда на чудо, на то, что жизнь и правда на нашей стороне. Я давно заметила, когда совсем худо — смотри по сторонам, обязательно будет ниточка от Бога, хватайся и выберешься.
На акции я ходила молча — надо было просто идти, держаться, дойти. Я не могла ответить на вопрос: зачем мне все это надо?
Ниточка пришла откуда не ждали. Суд.
Сначала я перепутала дату суда и малодушно радовалась, что по независящим от меня причинам он пройдет без меня (это когда суд на Семашко, а конверт ты нашел за 15 минут до суда).
Но не вышло. Утром отправила сына к бывшему мужу и стала думать, что ответить, если спросят: „Признаете ли вы свою вину?“ При задержании я подтвердила свое участие в демонстрации. Из задержанных его подтвердили процентов 5, если не меньше. Выходило, что мы с подругой организовали многотысячный митинг.
Я позвонила Максиму Цурко[12], и он рассказал, чего мне ждать.
Он ответил, что, если я скажу, что вину не признаю, могут дать сутки. А сутки — это 100 % СОП в случае матери-одиночки. К этому я оказалась не готова. Совсем. Но я понимала, что не смогу признать свою вину, потому что тогда не смогу в зеркало смотреть.
Я мыла холодильник и пол — готовилась принять СОП. И собирала сумку. Вина перед сыном выела все нутро. Потом, конечно, девочковый вопрос, что одеть. А одеть же ж в суд на первое свое дело нечего. Бедная сиротинушка. Потом все стали звонить с предложением поддержать, но как тут поддержишь, когда платья нет и ответа на вопрос нет. Вернее, есть, но уж лучше б и не спрашивали. Я стала горячо просить Бога: „Да минует меня чаша cия!“ (Авось не спросят!) Одела теплое, почти монашеское платьишко и поехала.
И начались чудеса. Во-первых, вызвали Маргаева, а не Маргаеву. И это было так неожиданно… Смешно, что я не успела совсем испугаться.
Потом судья (пусть у нее все будет хорошо) спросила меня: участвовала ли в акции? „Да“. Признаю ли я свою вину? „Нет“. Участвовала ли я в других акциях после задержания? „Да“. Участвую ли сейчас? „Нет“ (я же за трибункой стою).
После ответа на главный вопрос мне стало легко. Я сказала, что меня возмутило, что у женщины забрали сына, и я возмущена шантажом детьми. Меня спросили про доход, я сказала „попитсот“.[13]
Свидетели, которые видели меня кричащей „Жыве Беларусь!“, на суд не явились, сославшись на занятость.
И… вот чудо — всего лишь „предупреждение“!
Не знаю, было ли „чудо“ политическим ходом или просто повезло с судьей, но душа успокоилась. Мне так важно было остаться собой — человеком.
Сегодня у нас был новый марш. Он прошел иначе. Не знаю, многие описывают его как поражение, так как колона не собралась вместе. Я же видела, как люди отступали под водометами, а потом снова и снова шли, не расходились. Возможно, я сегодня впервые увидела, что ничего уже не остановить, что все мы слишком сильно изменились».
Я спросила Дарию Чечко, что происходит сегодня, 14 октября 2020 года.
«Власти разогревают конфликт, провоцируют людей. Избиения на Окрестина, оружие на улицах. Чернота и тьма кругом. Я работаю в центре. В воскресенье я шла после марша на автобусную остановку. У Стелы было логовище: вдоль проспекта штук 10 автобусов, 8 автозаков, бусы. „Сотрудники службы порядка“ стояли группами, некоторые сняли балаклавы. Бледные лица, горящие недобрым блеском глаза. Шэрыя быкі. Я старалась на них не смотреть. Помню по задержанию, как это выводило их из себя. Я шла так, словно бы они не существуют».
Нина Маргаева хотела написать о том, что происходит с ее малолетними учениками, какие картины они нынче рисуют, но: «У меня сейчас осудили друга, избитого в карцере, на десять суток».
* * *
После выборов в Беларуси было задержано более 14,5 тысячи человек.
Минских везут либо на Окрестина, либо в другие города — чаще всего в Жодино, а в последнее время и в Барановичи. Прием передач ограничен: в Минске и Барановичах — раз в неделю по четвергам, в Жодино — по средам. Из-за коронавируса (официальная причина) к задержанным не допускают адвокатов, передачи раньше можно было получать чаще, теперь так.
Допустимый вес передачи — 5 килограммов.
Перечень: а) из гигиенических средств: туалетная бумага; зубная щетка и паста; мыло, гель для душа и шампунь; прокладки или тампоны; полотенце; медицинская маска; крем, сухой дезодорант; губка для мытья посуды и резиновые перчатки; б) из одежды: спортивные штаны, байка с капюшоном (без шнурков); нижнее белье; носки; майки, фуфайки с длинным рукавом; постельное белье; резиновые тапочки; в) из продуктов: сухое мясо, сало и колбаса; печенье, вафли, шоколад, сухари, зефир, конфеты, батончики; сухофрукты без косточек и орехи; сухая приправа; вода, соки (до 1 литра в передаче, в прозрачной пластиковой таре); чайные пакетики; г) из области досуга: ручка, карандаш, бумага (не берут, но попытаться можно); книги (лучше в мягкой обложке с нейтральной тематикой; газеты и журналы (официальные).
Передачи принимаются от ближайших родственников по представлении документа. В это число я не вхожу. Но могу передать сообщение от имени вольных духом людей.
Белый-красный-белый.
Отчаяние — радость — отчаяние.
1. Макарова Е. Г. Фридл. М., 2017. В этом, написанном по-русски, романе можно познакомиться с историей Фридл.
2 Интервью с Хельгой Кински // Макарова Е. Вещность и вечность. М., 2017. С. 100.
3. Telegram-канал NEXTA //
https://t.me/nexta_tv/6495.
4. Бчб, бела-чырвона-белы сьцяг (бел.) — бело-красно-белый флаг. Имеет долгую и непростую историю. В настоящее время он стал символом борьбы за независимость. Использование этих цветов где угодно (вплоть до развешанных на балконе трусов и полотенец) власть считает противозаконной акцией, что карается тюрьмой и штрафами.
5. Шэрыя быкі (бел.) — серые быки. Цитата из гимна противостояния «Грай».
6. «Марш гордости». 600 арестованных, жесточайшие избиения, светошумовые гранаты и слезоточивый газ.
7. Бенька — Светлана Бень, актриса кабаре и кукольного театра.
8. Максим Знак — юрист, находится в заключении. «Он объявил голодовку в знак несогласия с беззаконными действиями властей» (Н. Маргаева).
9. Лечебно-трудовой профилакторий.
10. «Социально опасное положение. Они ходят без предупреждения каждую неделю. Проверяют всё: холодильник, вымытые ноги и т. д. Это очень мучительно. 4—5 человек с участковым и местным учителем. И таких дел сейчас много, особая их любовь — неполная семья. Помимо всего остального, особенно в маленьких городах, есть план по СОП, и они издеваются над людьми. Не платят отцам зарплату в колхозах, а семью ставят на СОП, чтобы план закрыть» (Н. Маргаева).
11. Индивидуальный план.
12. Максим Цурко — юрист, правозащитник.
13. «Местная шутка. Лукашенко обещает, что у всех будет зарплата в 500 евро. Это та сумма, с которой имеют право взимать штраф. Если ниже оной, дают сутки» (Н. Маргаева).
Смотреть номер:
декабрь
2020
Мы в социальных сетях:
Новости:
Глубокоуважаемые и дорогие читатели и подписчики «Звезды»! Рады сообщить вам, что журнал вошел в график выпуска номеров: июньский номер распространяется, 23-24 июля поступит в редакцию и начнется рассылка подписчикам июльского. Сердечно благодарим вас за понимание сложившейся ситуации.
Редакция «Звезды».
30 января
В редакции «Звезды» вручение премий журнала за 2019 год.
Начало в 18-30.
31 октября
В редакции «Звезды» презентация книги: Борис Рогинский. «Будь спок. Шестидесятые и мы».
Начало в 18-30.
Смотреть все новости
Подписка:
Всем читателям!
Чтобы получить журнал с доставкой в любой адрес, надо оформить подписку в почтовом отделении по
«Объединенному каталогу ПРЕССА РОССИИ «Подписка – 2021»
Полугодовая подписка по индексу: 42215
Годовая подписка по индексу: 71767
ПОДПИСКА НА ЖУРНАЛ ЗВЕЗДА
Группа компаний «Урал-пресс»
ural-press.ru
Подписное агентство "Прессинформ"
ООО "Прессинформ"
В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27
Новые книги издательства "Журнал «Звезда»":
Мириам Гамбурд - Гаргулья
Мириам Гамбурд - известный израильский скульптор и рисовальщик, эссеист, доцент Академии искусств Бецалель в Иерусалиме, автор первого в истории книгопечатания альбома иллюстраций к эротическим отрывкам из Талмуда "Грех прекрасен содержанием. Любовь и "мерзость" в Талмуде Мидрашах и других священных еврейских книгах".
"Гаргулья" - собрание прозы художника, чей глаз точен, образы ярки, композиция крепка, суждения неожиданны и парадоксальны. Книга обладает всеми качествами, привлекающими непраздного читателя.
Цена: 400 руб.
Калле Каспер - Ночь - мой божественный анклав
Калле Каспер (род. в 1952 г.) — эстонский поэт, прозаик, драматург, автор пяти стихотворных книг и нескольких романов, в том числе эпопеи «Буриданы» в восьми томах и романа «Чудо», написанного на русском. В переводе на русский язык вышла книга стихов «Песни Орфея» (СПб., 2017).
Алексей Пурин (род. в 1955 г.) — русский поэт, эссеист, переводчик, автор семи стихотворных книг, трех книг эссеистики и шести книг переводов.
Цена: 130 руб.
Евгений Каинский - Порядок вещей
Евгений Каминский — автор почти двадцати прозаических произведений, в том числе рассказов «Гитара и Саксофон», «Тихий», повестей «Нюшина тыща», «Простая вещь», «Неподъемная тяжесть жизни», «Чужая игра», романов «Раба огня», «Князь Долгоруков» (премия им. Н. В. Гоголя), «Легче крыла мухи», «Свобода». В каждом своем очередном произведении Каминский открывает читателю новую грань своего таланта, подчас поражая его неожиданной силой слова и глубиной образа.
Цена: 200 руб.
Алексей Пурин - Незначащие речи
Алексей Арнольдович Пурин (1955, Ленинград) — поэт, эссеист, переводчик. С 1989 г. заведует отделом поэзии, а с 2002 г. также и отделом критики петербургского журнала «Звезда». В 1995–2009 гг. соредактор литературного альманаха «Urbi» (Нижний Новгород — Прага — С.-Петербург; вышли в свет шестьдесят два выпуска). Автор двух десятков стихотворных сборников (включая переиздания) и трех книг эссеистики. Переводит голландских (в соавторстве с И. М. Михайловой) и немецких поэтов, вышли в свет шесть книг переводов. Лауреат премий «Северная Пальмира» (1996, 2002), «Честь и свобода» (1999), журналов «Новый мир» (2014) и «Нева» (2014). Участник 32-го ежегодного Международного поэтического фестиваля в Роттердаме (2001) и др. форумов. Произведения печатались в переводах на английский, голландский, итальянский, литовский, немецкий, польский, румынский, украинский, французский и чешский, в т. ч. в представительных антологиях.
В книге впервые публикуются ранние стихотворения автора.
Цена: 130 руб.
Моя жизнь - театр. Воспоминания о Николае Евреинове
Эта книга посвящена одному из творцов «серебряного века», авангардному преобразователю отечественной сцены, режиссеру, драматургу, теоретику и историку театра Николаю Николаевичу Евреинову (1879-1953). Она написана его братом, доктором технических наук, профессором Владимиром Николаевичем Евреиновым (1880-1962), известным ученым в области гидравлики и гидротехники. После смерти брата в Париже он принялся за его жизнеописание, над которым работал практически до своей кончины. Воспоминания посвящены доэмигрантскому периоду жизни Николая Евреинова, навсегда покинувшего Россию в 1925 году. До этого времени общение братьев было постоянным и часто происходило именно у Владимира, так как он из всех четверых братьев и сестер Евреиновых оставался жить с матерью, и его дом являлся притягательным центром близким к семье людей, в том числе друзей Николая Николаевича - Ю. Анненкова, Д. Бурлюка, В.Каменского, Н. Кульбина, В. Корчагиной-Алексан-дровской, Л. Андреева, М. Бабенчикова и многих других. В семье Евреиновых бережно сохранились документы, фотографии, письма того времени. Они нашли органичное место в качестве иллюстраций, украшающих настоящую книгу. Все они взяты из домашнего архива Евреиновых-Никитиных в С.-Петербурге. Большая их часть публикуется впервые.
Цена: 2000 руб.
Калле Каспер - Песни Орфея
Калле Каспер (род. в 1952 г.) – эстонский поэт, прозаик, драматург, автор шести стихотворных книг и нескольких романов, в том числе эпопеи «Буриданы» в восьми томах и романа «Чудо», написанного на русском. «Песни Орфея» (2017) посвящены памяти жены поэта, писательницы Гоар Маркосян-Каспер.
Алексей Пурин (род. в 1955 г.) – русский поэт, эссеист, переводчик, автор семи стихотворных книг, трех книг эссеистики и шести книг переводов.
Цена: 130 руб.
Пасынки поздней империи
Книга Леонида Штакельберга «Пасынки поздней империи» состоит из одной большой повести под таким же названием и нескольких документальных в основе рассказов-очерков «Призывный гул стадиона», «Камчатка», «Че», «Отец». Проза Штакельберга столь же своеобразна, сколь своеобразным и незабываемым был сам автор, замечательный рассказчик. Повесть «пасынки поздней империи» рассказывает о трудной работе ленинградских шоферов такси, о их пассажирах, о городе, увиденном из окна машины.
«Призывный гул стадиона» - рассказ-очерк-воспоминание о ленинградских спортсменах, с которыми Штакельбергу довелось встречаться. Очерк «Отец» - подробный и любовный рассказ об отце, научном сотруднике Института имени Лесгафта, получившем смертельное ранение на Ленинградском фронте.
Цена: 350 руб.
Власть слова и слово власти
Круглый стол «Власть слова и слово власти» посвящен одному из самых драматических социокультурных событий послевоенного времени – Постановлению Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» 1946 г.
Цена: 100 руб.
Елена Кумпан «Ближний подступ к легенде»
Книга Елены Андреевны Кумпан (1938-2013) рассказывает об уходящей культуре 1950 – 1960-х годов. Автор – геолог, поэт, экскурсовод – была дружна со многими выдающимися людьми той бурной эпохи. Герои ее воспоминаний – поэты и писатели Андрей Битов, Иосиф Бродский, Александр Городницкий, Рид Грачев, Александр Кушнер, Глеб Семенов, замечательные ученые, литераторы, переводчики: Л.Я. Гтнзбург, Э.Л. Линецкая, Т.Ю. Хмельницкая, О.Г. Савич, Е.Г. Эткинд, Н.Я. Берковский, Д.Е. Максимов, Ю.М. Лотман и многие другие
Книга написана увлекательно и содержит большой документальный материал, воссоздающий многообразную и сложную картину столь важной, но во многом забытой эпохи. Издание дополнено стихами из единственного поэтического сборника Елены Кумпан «Горсти» (1968).
Цена: 350 руб.
Елена Шевалдышева «Мы давно поменялись ролями»
Книга тематически разнообразна: истории из пионервожатской жизни автора, повесть об отце, расследование жизни и судьбы лейтенанта Шмидта, события финской войны, история поисков и открытий времен Великой Отечественной войны.
Цена: 250 руб.
Нелла Камышинская «Кто вас любил»
В сборнике представлены рассказы, написанные в 1970-1990-ж годах. То чему они посвящены, не утратило своей актуальности, хотя в чем-то они, безусловно, являются замечательным свидетельством настроений того времени.
Нелла Камышинская родилась в Одессе, жила в Киеве и Ленинграде, в настоящее время живет в Германии.
Цена: 250 руб.
Александр Кушнер «Избранные стихи»
В 1962 году, более полувека назад, вышла в свет первая книга стихов Александра Кушнера. С тех пор им написано еще восемнадцать книг - и составить «избранное» из них – непростая задача, приходится жертвовать многим ради того, что автору кажется сегодня лучшим. Читатель найдет в этом избранном немало знакомых ему стихов 1960-1990-х годов, сможет прочесть и оценить то, что было написано уже в новом XXI веке.
Александра Кушнера привлекает не поверхностная, формальная, а скрытая в глубине текста новизна. В одном из стихотворений он пишет, что надеется получить поэтическую премию из рук самого Аполлона: «За то, что ракурс свой я в этот мир принес / И непохожие ни на кого мотивы…»
И действительно, читая Кушнера, поражаешься разнообразию тем, мотивов, лирических сюжетов – и в то же время в каждом стихотворении безошибочно узнается его голос, который не спутать ни с чьим другим. Наверное, это свойство, присущее лишь подлинному поэту, и привлекает к его стихам широкое читательское внимание и любовь знатоков.
Цена: 400 руб.
Л. С. Разумовский - Нас время учило...
Аннотация - "Нас время учило..." - сборник документальной автобиографической прозы петербургского скульптора и фронтовика Льва Самсоновича Разумовского. В сборник вошли две документальные повести "Дети блокады" (воспоминания автора о семье и первой блокадной зиме и рассказы о блокаде и эвакуации педагогов и воспитанников детского дома 55/61) и "Нас время учило..." (фронтовые воспоминания автора 1943-1944 гг.), а также избранные письма из семейного архива и иллюстрации.
Цена: 400 руб.
Алексей Пурин. Почтовый голубь
Алексей Арнольдович Пурин (род. в 1955 г. в Ленинграде) — поэт, эссеист, переводчик. Автор пятнадцати (включая переиздания) стихотворных сборников и трех книг эссеистики. Переводит немецких и голландских (в соавторстве с И. М. Михайловой ) поэтов, опубликовал пять книг переводов. Лауреат Санкт-Петербургской литературной премии «Северная Пальмира» (1996, 2002) и др.
В настоящем издании представлены лучшие стихи автора за четыре десятилетия литературной работы, включая новую, седьмую, книгу «Почтовый голубь» и полный перевод «Сонетов к Орфею» Р.-М. Рильке.
Цена: 350 руб.
Где купить?
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»
Интернет-магазин "Лабиринт"
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"
Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail:
club366@club366.ruсайт:
www.club366.ruГЛАВНАЯ О ЖУРНАЛЕ КНИГИ БИБЛИОГРАФИЯ КУПИТЬ КОНТАКТЫ
© 2006-2020, ЗАО «Журнал „Звезда”». Все права защищены.
Использование материалов без разрешения редакции "Звезды" запрещено