Ответ на вопрос голландской издательницы книги "Интервью с Эрной Фурман", 2007
Она хотела знать, почему я занимаюсь детьми и концлагерями.
Дорогая Этти!
Начну с конца. Мне не очень хотелось все это рассказывать, а тем более публиковать, но, если нужно для дела, расскажу.
В Москве я попала в интернат для социально неблагополучных детей. 1961 год. Интернатом заведовала бывшая лагерная смотрительница. Например, однажды она заставила меня вылизать языком пол в своем кабинете. В классе нас было 30 человек, из них 24 девочки. Мы жили в одной длинной комнате – 12 кроватей у окна, 12 у стены. Девочки эти были из плохих семей, у некоторых родители сидели в тюрьме, или пили, у некоторых были только бабушки или опекунши., из Москвы и Московской области.
У всех, кроме меня, были русские фамилии. Моя фамилия была еврейская – Коренберг, я приехала из Баку, где у меня были были еврейские дедушка с бабушкой, дедя и тетя, еще одна бабушка со стороны мамы и три молодые тети. Жили все очень бедно, в коммунальной квартире - на 40 соседей одна уборная и кухня, но там было тепло и все как-то более ясно, хотя там у меня умер младший брат, новорожденный, которого так все ждали и хотели, там было тесно, накуренно, у помню, что у нас была только одна смена белья. Меня водили в группу к воспитательнице Луизе Вольдемаровне, немки из прибалтики, летом мы уезжали отдыхать на море.
А тут – холод, лагерные порядки: подъем с горном, линейка, стоять в затылок, проверка комнат – как заправлена кровать, что в тумбочке и т.д. Я ела медленно, и у меня все съедали. Над моей фамилией все потешались, обзывали меня еврейкой, это у них было ругательство. Но, самое страшное, это то, что девочки в этом возрасте занимались сексом. Они после отбоя залезали друг к другу в постели. Там был целый табель о рангах, и меня выбрала староста палаты. Я должна была ей подчиняться. Иначе она меня била. Или натравливала всех на меня во время прогулки.
В интернате нас принимали в пионеры в метро у паровоза Ленина. Нам не разрешили к нему прикасаться пальцем – это святыня. Я прикоснулась – и меня не приняли. И, когда мы вернулись в интернат, меня закатали в одеяло и топтали.
Видимо, я потеряла сознание.
У меня начался невроз, слова застревали в глотке и не выходили наружу.
Мои родители совершенно не понимали меня. Видя, что я плохо говорю, они положили меня в больницу удалять гланды. Оттуда меня перевезли загород, где я жила с чужими страухами, я всего боялась, но на природе мне было легче. Там у меня была любимая собака Малыш, но ее убили и я нашла ее в овраге.
В это время у меня нашли сильное искривление позвоночника и положили в больницу, где я провела 2 года, а потом в лечебном интернате еще два года.
В больнице я ходила в корсете и спала в гипсовой кроватке.
В это время моя мама оказалась в психбольнице, она была как скелет и никого не узнавала. Папа однажды приехал за мной в больницу (100 км. от Москвы) и повез меня в мамину больницу, прощаться. Сказали, что она не выживет. Там (опять же от страшного потрясения – мама меня не узнала) у меня поднялась высокая температура, и меня некуда было девать. Папа отвез меня к маме моей матери, которая бросила мою мать, когда той было три года, и там я 10 дней лежала на столе в корсете – никто не знал, чем я больна и семья моей мамы боялась от меня заразиться.
Я была счастлива, когда вернулась в свою больницу. У нас был очень добрый завотделением, Израиль Исаакович Кон. Одной его улыбки хватало надолго. Больница была на природе – это тоже очень было для меня важно. И главное – маленькие дети-калеки в корпусе, куда мы ходили учиться, меня ждали. Эти игры с калеками в театр, лепка с ними из пластилина, вылечили меня.
Я думаю, что тем, кто я есть сейчас, я в первую очередь обязана молчаливой улыбке Израиля Исааковича Кона и играм с детьми-калеками.
Мои первый интернат был своего рода ГУЛАГ. Я с детства знала про Сталина (часть семьи со стороны мамы была убита, в том числе муж той самой тети Этти, с которой мы начали нашу переписку), но я не знала механизма унижения и уничтожения. В интернате я это испытала на себе. Я помню, как мне хотелось стать, как все, иметь русскую фамилию и родителей рабочих, помню сладкую горечь унижения, когда становится до слез себя жалко.
Но вот еще один и, может, самый важный аспект.
Чувство вины. Я чувствовала себя виноватой в том, что хочу и не могу стать, как все. Не может быть, чтобы все были плохие, и одна я хорошая. Мне папа говорил, что в каждом существе есть Бог. А значит добро. Я изо всех сил пыталась увидеть это добро. Например, один раз директорша интерната угостила меня булкой с изюмом. Значит она добрая, а кричит на всех, потому что устает. Я тут же простила ей в душе историю с полом. Я надкусила булку и крошка упала на пол. Ее лицо тотчас изменилось, и изо рта вырвался крик. Страх перед резкой переменой мимики или состояния мне так и не удалось побороть до конца.
Удушье, которое я испытала тогда, когда меня закатали в одеяло и топтали – было очень похоже на смерть.
Когда я слушаю рассказы переживших катастрофу или побывавших в ГУЛАГЕ, я чувственно все это вспоминаю. Поэтому я идентифицирую себя с этими людьми.
Но я не сказала бы, что я идентифицирую себя с жертвами, вовсе нет. Я идентифицирую себя с теми, чей опыт мне близок, с теми, кто знает, что такое деструкция. Если бы не больница, где я нашла себе судьбоносное, я бы сказала, применение в работе с малышами, мне нужно было бы всю жизнь лечить те раны, которые нанес мне первый интернат.
Еврейско-армянская история.
Баку во времена моего детства был интернационалным городом. В нашей коммуналке жили азербайджанцы, армяне, русские, украинцы и евреи. Никакой нициональной вражды не было.
В Москве я резко ощутила свою чуждость.
Летом 1968 года мы с отцом, поэтом Григорием Кориным (папа взял себе псевдоним, чтобы быть русским поэтом, и не мозолить глаза читателей еврейским именем Годель Коренберг) впервые выехали за границу, посмотреть своими глазами на Пражскую весну, вдохнуть свободу. Свободу затоптали советские танки, это произошло на наших глазах. Я не хотела возвращаться в Советский Союз, но папа настоял на этом. Он сказал, что его и маму посадят. Когда мы вернулись, мама ушла к Семену Липкину, за которого потом вышла замуж.
Я мечтала стать русским писателем, этим объясняется и то, что я сменила фамилию после замужества с Коренберг на Макарову. Макровых очень много, для писателя плохо иметь такую распространеную фамилию, но желание быть своей пересилило.
Еврейская литература считалась второсортной в СССР. Те еврейские писатели, которых не убили, продолжали писать на идише в единственный советский журнал «Советиш Геймланд» и никто их тогда на русский не переводил. Кроме тех вещей, которые были нужны партии и правительству.
Повесть «Танцуйте с нами» в духе Метерлинка, которую я написала в 21 год, была изъята при наборе книги по указанию главного цензора СССР. Это случилось в 1982 году. Почему? Потому что героями повести были евреи, не участвующие в общественном производстве. Кстати, в то время я уже была Макаровой, а не Коренберг, но и это не помогло.
В 1970\71 гг. была первая волна еврейской эмиграции, мы проводили в Израиль многих наших друзей. Я тоже хотела уехать, но мой отец был категорически против. Потом ворота эмиграции закрылись, я осталась в Советском Союзе, и двадцать лет никуда не могла выехать.
Мы жили около диссидентской жизнью, моя мама, Инна Лиснянская, и ее муж, Семен Липкин, вышли из Союза Писателей, их книги были изъяты из библиотек, им грозили высылкой из страны. Меня допрашивали по поводу мамы, угрожали. Но тогда я работала с детьми, и писала уже не романы, а книги по искусствотерапии. И растила наших собственных детей.
Можно еще много писать о Советском периоде.
В 1987 году Сережа привез мне из Праги каталог «Детские рисунки из концлагеря Терезин», и я сразу поняла, что моя жизнь взяла новое направление.
И правда. Все сошлось. Чехословакия ( моя любовь и боль), еврейство ( уничтоженная цензором книга), травма ( мое детство и работа с детьми), лагерь (первый интернат), удушение газом (удушье под одеялом) и т.д.
В 1990 году мы уехали в Израиль. И начался совершенно новый этап моей жизни, вдалеке от родителей (они всегда были моими детьми, н самом деле), в поездках и знакомством с миром, русский язык стал вытесняться ивритом, чешским и английским, в постоянных исследованиях.
Среда полностью поменялась, погибшие художники и дети насылали мне потрясающих людей, своих друзей, которым удалось выжить. Эдит Крамер, Эрна Фурман, Вилли Гроаг, - это список занял бы целую страницу. Появилось ощущение защищенности и открытости реальной всему, что происходит сейчас и здесь.
Вот, собственно, и все на сегодня.