мама Инна Лиснянская сказала сегодня:

[Шуша]

Светлая память Инне Львовне... И спасибо ей за дочь!

[Елена Макарова]

Дорогие мои, спасибо за все слова, участие и поддержку. Особая благодарность Марине, Инге, Насте, Ане и Лизе - они были с нами в горестный день. Что вам еще сказать? Умная природа поддерживает.
Пока посматриваю за происходящим на форуме, через пару недель включусь.

[Наталья Югонсон]

Дорогая Еленочка Григорьевна!!! Желаю Вам сил, исцеления, сильной поддержки от природы и свыше.

Хочется сохранить все и здесь. Лента в ФБ вырастет и не найти потом...


Elena Makarova
20 марта
Сегодня девять дней. Нашла себе утешение в мамином декабрьском письме 2003-го года.

"... Мы с тобой все равно счастливые и сильные, а вовсе не неудачницы. Это те неудачники, кто не оправдывает наших надежд и восторгов. Дорогая моя, милая, очень трудно быть сильными, иногда так хочется расслабиться, пусть – кто-то тебя пожалеет. Но так почти не бывает и снова день изо дня надо напрягать всю душевную мускулатуру, да и все телесные мышцы, чтобы достойно жить. И ты живешь достойно. Не клянчишь, не заискиваешь, не напрашиваешься. Это чудное, хотя и нелегкое течение жизни".



http://lgz.ru/article/-11-6454-19-03-20 ... om-vysota/
«И стала небом высота»



Вчерашний день искать не надо,
Он канул в завтрашние дни...
Вот и стала завтрашним днём Инна Львовна Лиснянская. Так уж повелось – поэта по-настоящему начинают читать, когда он исчезает «с поверхности земли» и занимает место там, где нет «ни плача, ни воздыхания». Лиснянская много размышляла о смерти – всегда с точки зрения вечности и плодотворной, всеми органами чувств источаемой любви:
И неужели меня здесь нет,
Где и среди суеты сует
Каждая буква имеет цвет,
Каждое имя – свет.
Её имя при жизни было вписано в определённый ряд современников: М. Петровых, А. Тарковский, Д. Самойлов, С. Липкин, Б. Ахмадулина, А. Кушнер, О. Чухонцев. Но настоящего поэта рождают голоса предшественников. Не зря Лиснянская написала: «…русскую поэзию я воспринимаю как единый организм с сообщающимися между собой сосудами – кровеносными-мысленосными-словеносными».
Чем поэт значительнее, тем больше у него последователей и тем выше их ответственность перед временем. Для русского поэта – тем паче. Ахматовский голос вёл Инну Лиснянскую через все бездорожья и мраки земного пути. Присутствие рядом друга и мужа – поэта и мыслителя Семёна Липкина – не мешало единственности её лирического воплощения. Напротив: именно рядом с Липкиным это воплощение состоялось и оформилось.
Я видела достаточно много страстных влюблённостей и нежных супружеств. «Но ведь дело не в том, чтоб бурлила кровь кипятком». Пожалуй, никогда я не встречала такой высоты взаимного уважения и бережения, как в отношениях Инны Львовны и Семёна Израилевича. Они безупречно дополняли дарования друг друга, причём каждый считал свою вторую половину бесконечно выше и важнее собственной. «У тебя в глазах вековечный растаял лёд…». Оба покинули этот мир в марте, в пору, когда возрождается преданно любимая ими подмосковная земля, которая теперь покоит их друг подле друга.
Крупная личность похожа на орган, полифоничность которого зависит от количества регистров. Инна Львовна не была простой, хотя во всём стремилась к античной ясности. Но мир никогда не переставал её активно и деятельно интересовать, как свойственно детям. Она в весьма пожилом возрасте легко и радостно освоила и одушевила компьютер («Ждёт компьютер таинственной правды о нашем житье»), а уж в совсем преклонном вдруг увлеклась футболом, поняв его шахматную интеллектуальную природу. Она обыгрывала всех в любые игры – от подкидного «дурака» до «эрудита». Она сохраняла ту меру весёлой самоиронии, которая спасает от прижизненного забронзовения.
«Слово есть незримая Душа». Эти слова Инна Лиснянская, пережившая много разлук, оставила нам в залог нерасставания с её поэзией:
Низкий голос по России стелется,
Словно дым, который был огнём.
Марина КУДИМОВА



http://www.novayagazeta.ru/arts/62693.html

Последний голос Серебряного века

Ушла Инна Львовна Лиснянская
14.03.2014


Меня, впрочем, как и многих, завораживали ее руки. Узкая изящная ладонь. Длинные пальцы в перстнях и часто с сигаретой. И они все время совершали какой-то волшебный танец, добавляющий интонации в то, что она говорила. «Завораживали», «волшебный» — все из сказочного арсенала. А некоторые вообще считали ее чуть ли не ведьмой, чему косвенным подтверждением служили ее очень разные глаза — смотрела она как бы на тебя и в то же время за спину — может быть, на твоего ангела-хранителя. К сему добавьте голос с хрипотцой, которым она умела изобразить любого поэта. Да не просто изобразить, а на ваших глазах сымпровизировать очень похожее на него произведение, иногда пародию. «Инна Львовна, а давайте Беллу или Ахматову!» И вот, пожалуйста, Ахматова. Как будто вселилась в это хрупкое тело, состоящее, в сущности, только из рук, глаз и голоса.

Липкин ее импровизации пытался запретить, по его мнению, они дискредитировали поэзию вообще и поэзию Лиснянской в частности. Но даже он, непререкаемый авторитет и в поэзии, и в этике, не мог остановить эту стихию. Стихию артистизма, необходимого поэзии.

А сколько они вместе пережили! Тяжелый уход из своих первых семей, чтобы быть вместе. Послеметропольские гонения... Это же только слово такое почти равнодушное — «гонения». А вы попробуйте в уже немолодом возрасте постоянно ходить по улицам в сопровождении филера, войдя в квартиру, обнаруживать следы обыска, отвечать на звонки с угрозами, наконец, испытать на себе, что такое запрет на профессию — когда зарабатывать тем, что умеешь, не дают…

Я познакомился с этой уникальной поэтической парой на исходе их опалы. Напомню причину тем, кто забыл: участие в неподцензурном альманахе «Метрополь» (1979 год) и выход из Союза писателей в знак протеста против исключения из СП молодых тогда писателей Виктора Ерофеева и Евгения Попова за то, что тоже были авторами «Метрополя».

Это было странное время — конец 1985-го или начало 1986-го, когда я попал в их дом. Никто не знал, что уже можно, а чего еще категорически нельзя. И на самом деле рамки гласности, объявленной Горбачевым, раздвигались вручную. По поводу Лиснянской официальных запретов вроде бы уже не было, но все боялись ее печатать. А я решил попробовать: взял ее вполне лирические стихи и отнес редакторше «Крестьянки», где тогда работал завотделом литературы. Редакторша была начитанной. Она воскликнула: «Дорогая моя столица!» — и поставила стихи Лиснянской в номер. То, что спутала ее с Марком Лисянским, счастье — стихи Инны Львовны вышли в органе ЦК КПСС многомиллионным тиражом, и опала стала неактуальной. Как же она благодарила и радовалась! По-детски, как, по-моему, ни одной из своих многочисленных последующих публикаций. Ну, разве — кроме тех, на которые восторженно откликались два антипода: Бродский и Солженицын.

Кстати, это случай уникальный. Бродский продвигал и даже составлял ее книги в американских издательствах. Солженицын писал ей восторженные письма и позднее дал премию своего имени. Политически непримиримые гении сошлись на общности поэтических вкусов — на поэзии Инны Лиснянской.

А собственно, почему бы им и не сойтись? Вот, например, из ее стихотворения еще 1967 года:

Забвенья нету сладкого,
Лишь горькое в груди —
Защиты жди от слабого,
От сильного не жди.

Такое время адово
На нынешней Руси —
Проси не у богатого,
У бедного проси...

Не правда ли, кажется, что написано сегодня? А не называется ли случайно подобное пророчеством? Какие уж там, в 1967-м, в сравнении с нашим-то временем, бедные и богатые!

А вот себя Инна Львовна считала богатой. У нее была та самая а-ля Экзюпери роскошь человеческого общения. Однажды ее навсегда приняли в свой круг Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг, Мария Петровых, ну и, конечно, Семен Липкин. Они близко дружили много счастливых, несмотря на внешние обстоятельства, лет. И в какой-то момент в цыганской гриве Лиснянской стали появляться волосы явно из Серебряного века — ну, хотя бы потому что серебряные…

…В последний раз я видел Инну Львовну в Хайфе, почти год назад, в квартире дочери — с пальмой, врывающейся на балкон. Где она и умерла 12 марта, дожив до 85 лет с небольшим. Из разговора помню главное: ее страстное желание приехать в Москву, в любимое Переделкино. Но перелета она бы уже не выдержала.

Теперь ее сюда привезут хоронить. Рядом с любимым Семеном Израилевичем Липкиным…

* * *
Инне Лиснянской


Суета ушла. И тосты величальные
Отлились, оставив рюмку на весу.
Инна Львовна,
птица,
горлица печальная
В переделкинском кладбищенском лесу.
От Семеновой могилы к Пастернаковой
По прямой – лишь только крылышком порхнуть.
Путь проверенный, короткий, одинаковый,
Но сегодня не по силам этот путь.
В эхо, в горький дым Серебряного века
Завернувшись, сигарету засмолит,
Человечий взгляд прикроет птичьим веком,
Горько вздрогнет, но не скажет, что болит.
Что тревожит – не прошепчется, не скажется.
Промолчит седая женщина поэт.
Скоро, скоро тишина на всё уляжется,
Скоро серый цвет заменит белый свет.
И на этой белизне проступит явственно
Всё величие, весь траур тишины.
Инна Львовна!
Птица…
Боль с осанкой царственной,
Все мы вроде виноваты без вины.
Крылья шали распахнув, взлетит и скроется.
Но ничто не исчезает без следа.
Улетай, лети, лети, седая горлица,
Чтоб в конце сюда вернуться навсегда.

Юрий УВАРОВ




Elena Makarova
12 ч. назад
3.Х1 – 1993

Доченька, продолжаю свой дневник-календарь. Оказалось, что и здесь найдется время что-нибудь чирикнуть. Я – то себя уже подготовила к тому, что до весеннего Переделкина буду молчать. Но вот написалось коротенькое стихотворение утром, а сейчас уже половина двенадцатого дня.

В несчастных я себя не числю.
Мне по сердцу моё житьё
В дремучей пропасти меж мыслью
И воплощением её.

Не это ль русская повадка –
Себя блаженно истязать,
Смеяться горько, плакать сладко
И на соломинке плясать.

Оно мне покамест нравится, а как тебе?
Кстати, ты в прошлый раз мне сделала замечание насчет "погожих" (дней). Ты почуяла что-то неладное в самой строке "Сияющих сильнее дней погожих." Но не совсем туда попала. Погожий день" – это от "погоды", т.е. – от ясной, хорошей погоды. Но вот слово "сияющих" по отношению к "прохожим", - не точно, раз человек сияет, значит все в порядке – счастлив. Но выше я говорила: "Влюблено вглядываясь в разные эпохи / Мерцающих, как циферблаты, лиц". Разве все эпохи счастливые, погожие – нет! Далеко не все. Но светятся, ибо "циферблаты"- все. Значит, я исправила: "Светящихся сильнее дней погожих". Ты учуяла нелогичность строки, но не до конца разобралась, однако, по следу меня поправила. Спасибо за твое небеспристрастное чтение, ты меня любишь. Но будь построже, я тебе буду нет-нет вписывать стихи в письма.




http://www.epochtimes.ru/content/view/8 ... I.facebook
Cтихи Инны Лиснянской. Поэты по субботам

Дата: 15-03-2014 22:05 Хава ТОР. Великая Эпоха (The Epoch Times)
12 марта, в эту среду, из жизни ушла выдающаяся поэтесса, писательница, женщина — Инна Лиснянская. На самом деле из жизни она не ушла, она просто перешла к своим самым близким людям.

К Баратынскому, которого считала своим сыном, Батюшкова внуком считала, Мандельштам всегда приветствовал её с Олимпа, и, наконец, к своему самому дорогому, любимому человеку, мужу — поэту Семёну Липкину, который покинул мир в 2003 году, тоже в марте, 31-го.

«Нет, я вовсе не жалуюсь на судьбу, это судьба на меня жалуется. Я, её любимица, так неумно себя вела, что до 79-го года была не выездной, а с 79-го по 86-й включительно — упорно выпираемой из страны. И не зря я хвастаюсь. Да, я — любимица судьбы: меня не посадили, не выслали, не убили, да и сама по себе ещё не умерла. Я — живая, и это также душещипательный предмет моего хвастовства». (Из книги «Хвастунья»)

Дочь Лиснянской, замечательный педагог, скульптор и писатель Елена Макарова говорит, что мама — безбытный человек, она могла подолгу смотреть на ветку, например. Её основной мотив — окна. Она смотрела на ветку, будто в окно, а в окне — глубина…

«Вот пишу, получаю радость, написала, смотрю – какая глупость! Как плохо! И так всегда, так всю жизнь», — говорит Инна Лиснянская.


Из книги «Без тебя»
посвящённая памяти Семёна Липкина. 2003 год

* * *

Ты вобрал всё небо в свои глаза,
А всю землю — в свои морщины.
Престарелую жизнь начинать с аза
Нет ни повода, ни причины.

А друзья говорят, что причина есть,
Говорят мне в благом порыве,
Что должна все начала с концами свесть,
Разбираясь в твоём архиве.

Кто поймёт, что такое есть твой архив,
И какого масштаба и вида.
Это — волны пустынь, океанов прилив,
Это струны в руках Давида.


* * *

Владыка дней моих, владыкой вод солёных
Ты представлялся мне,
Я бытовала в зарослях зелёных
На самом диком дне
Твоих владений, жемчуг чей несметен,
Как в Подмосковье снег.
Я забывала, что ты тоже смертен,
Как всякий человек.
Я счастлива была. И вот ты умер.
А суша так глуха,
Что слышится едва с небес знакомый зуммер
Морского петуха.


* * *

Меж погостом и церковью костерок
На траве развели бомжи,
Варят кашу. Заржавленный котелок
Пахнет варевом сна и лжи.

Меж погостом и церковью три козы
Мать-и-мачехин щиплют простор.
Из-под купола необъяснимой красы
Внятно слышен воскресный хор.

Меж погостом и церковью, ангел мой,
Полон быта Предвечный день,
И, конечно же, я принесу домой
Предкладбищенскую сирень.


* * *

Но исчез. Так, наверно, исчезла Эллада,
Мне оставив в наследье
Гул порывистого стихотворного лада,
Чья волна — междометье,

Чей глагол — быстрый парус, ветрами надутый
И дыханьем Гомера.
Всё осталось: и место, и вплоть до минуты —
Даже времени мера.

Так что плакать не надо, не надо, не надо!
Ты исчез, как Эллада.


* * *

Посредине дворовых галактик
То ли травы, то ль звёзды цветут.
Но, однако, мой серый собратик,
На мякине нас не проведут.

Как себя мы сомненьем ни точим,
Дар наш прост, как трава иван-чай,
Дар о жизни сказать между прочим
И о смерти сказать невзначай.

Клюй зерно и летай, и чирикай!
Только скорби моей не тревожь.
Над моею любовью великой
День встаёт, на себя не похож.


НАБРОСОК

Дождь августовский. Лес от крыльца до калитки
Горбится, как человек, промокший до нитки.
Хорошо рисовать с натуры, но невозможно
Мыслить с натуры — она не даёт подпитки
Искре подкорковой да и подкожной.

А, может, не надо мыслить и чувствовать вовсе,
А просто идти и идти вслед за лесом в осень,
Горбиться и собирать подберёзовики и опята
И, наконец, наткнуться взглядом на просинь
Над низкорослой тучей — тоже горбата.

Значит, и в небе горбы, как на здешнем суглинке.
Это даёт надежду, что дождь августовский
Скоро окончится. На тягомотном наброске
Нежно прорежутся солнечные морщинки.
И если не жизнь, — переменишь хотя бы ботинки.


* * *

Млеко волчицы восстало в Реме,
Восстало и в Ромуле, —
Древнего Рима имперское время
Распалось по формуле,

Мне не известной. Но очевидно
И оку овечьему:
Всё повторяется. К мысли безбытной
Добавить мне нечего,

Кроме того, что курчавою шерстью
Снега и облака
Жизнь обросла и прижалась к бессмертью
Испариной обморока.

Постоянный адрес статьи: http://www.epochtimes.ru/content/view/85086/45/



Elena Makarova
Из маминого письма 12 марта 2004 года:

* * *
Разум мой дремлет, да око мое не спит,
В полном безумье оно озирает места
Дольнего мира, где в дальнем углу манускрипт
Пишет безумец другой: Из Египта бежит
Мир до сих пор, на бегу распиная Христа.

12 марта 2004

* * *

Когда не только над тобой
И под тобою облака,
Иерихонскою трубой
Гром слышится издалека,
Овечьей топчутся гурьбой
Среброкурчавые века.

Но где костер и где пастух
И отпущения козел,
Где шлем земли и где подол?
Ах, как захватывает дух!
А ливень вспыхнул и прошел
Как одуванчиковый пух.

12 марта 2004

[Evgenia13]

Без слез читать эту тему невозможно...Елена Григорьевна, примите соболезнования. К сожалению, я не знала лично вашу маму. Только сейчас, из ее стихов узнаю. Но чувствую, что ушел прекрасный, талантливый человек. Меня уже давно так не трогали стихи...

[Елена Макарова]

Наташенька, спасибо тебе!

Женечка, поэты-счастливчики. Они не уходят. Как ни глумились над Мандельштамом перед тем, как расстрелять его, а мир без его имени - без его стихов - не существует. Маме повезло - она умерла в преклонном возрасте, не в тюрьме и не от пули. Другое дело, что такая потеря для близких непроста, но с точки зрения миропорядка - нормально.

[Frum]

12 марта 2004... ровно за 10 лет.
Леночка, читаю про Инну Львовну, мне кажется много уникальных сторон ее личности перешли и к Вам. Вот эта спокойная отвага и бесстрашие, огромное внимание и интерес к жизни, какая-то удивительная легкость , основанная не на беспечности, а на глубокой мудрости и юморе.. Много всего , не выразить словами.
И да, поэты не уходят.
А еще я слышала, что тому, кто дожил до правнуков простятся все грехи.

[Елена Макарова]

Спасибо, Юль!
Насчет правнуков - ну я не знаю... Как говорил Бедя, что за заслуги? Дожил до 90 лет? Наверное, и у вредных старцев бывают правнуки.

[Наталья Югонсон]

Elena Makarova

Инна Лиснянская

******
Я возвращусь, хоть меня никто и не ждёт,
Я возвращусь, хотя никому не нужна.
Возле порога густая герань цветет,
А за порогом морская шипит волна.
Я возвращаюсь туда, где в детстве жила,
Где изразцами украшена в доме печь.
Видишь, троятся туманные зеркала,
Злые свидетели наших недетских встреч.
Видишь, троятся, и я в них трижды двоюсь
И потерять тебя в их глубине боюсь.

3 апреля 2012

******
На какой глубине затонула моя мечта?
Так легко лишь улыбка и шлюпка умеют тонуть.
На какой глубине потеряла я те места,
Где сошлись человечья дорога и рыбий путь?
Вижу я Галилею и тридцать круглых хлебов,
Вижу я Галилею и тридцать рыбачьих шхун.
Почему-то любая дорога стара как любовь,
А улов, как соблазн, греховен и вечно юн.

3 апреля 2012

******
Половину дороги раздумывала о пути,
Половину вторую я думаю об остановке.
Хорошо бы мне в виде бытовки сарайчик найти
И хранить в нем мангал и прищепки, щипцы и веревки.
Половина меня пусть бы в стирку ушло, половина в ремонт.
Невозможно в себе содержать сразу три половины.
Средиземный ковчег вместо дома, языческий Понт
И античного Рима руины…

3 апреля 2012

Elena Makarova
Тогда вот - из маминого письма 15.2.2007:
"Спасибо за добрый отзыв на мои стихи. Конечно, так много написано за короткий срок, что слабые стихи неминуемы. А сильные в малом количестве, что нормально. Когда я понимаю, что так много слабого, вспоминаю Блока. Он писал потоками, циклами, когда слабые стихи неизбежны, как неизбежны горы с ущельями, подножьями, но ведь у гор есть и вершины! Таким примером я себя успокаиваю. Противоположную Блоку поэтику представляет Мандельштам, у которого – сплошь вершины и никаких пропастей. Пожалуй, еще у Ахматовой так. А вот у Цветаевой – Блоковская кардиограмма, как мне кажется. Взлёты и падения. Но какие взлёты! При том, что она работала над стихами, не покладая рук, а Блок их просто выдыхал. Результат же почти одинаков. Ну я тут неуместно занялась размышлениями о поэтических «пейзажах». А возможно, - и уместно. В моём возрасте только дурак не задумается о своёй далекости или близости к истинным образцам".

[Наталья Югонсон]

ПРОЧТИТЕ !!!

«Новая Юность» 2007, №6(81)

Инна Лиснянская

"Я превратила себя в старую Суламифь"

Журнал “Ностальгия” выходит с 2004 года. Это полноцветное иллюстрированное литературно-художественное ежемесячное издание. На его страницах публикуются проза и поэзия, интервью с деятелями культуры и искусства. Среди этих имен Василий Аксенов, Вадим Абдрашитов, Белла Ахмадулина, Юрий Арабов, Юозас Будрайтис, Борис Васильев, Евгений Гришковец, Фазиль Искандер, Миндаугас Карбаускис, Василий Ливанов, Людмила Петрушевская, Олег Табаков, Виктория Токарева, Людмила Улицкая и многие другие. Значительное место занимают в журнале статьи о театре, кино, телевидении, музыке, живописи, путевые очерки, материалы, посвященные истории искусства.


“Я очевидица двух эпох” — писала она о себе. На самом деле “эпох” в жизни поэта Инны Лиснянской было гораздо больше. В прозаической книге “Хвастунья” (2006) она рассказала о своем детстве в Баку, о войне и работе в “госпитале лицевого ранения” (так позже будет названа большая поэма), о клевете и психушке, о встрече в 1967 году с поэтом и переводчиком Семеном Липкиным (с ним Инна Львовна прожила до самой его смерти в 2003 году), о дружбе с Арсением Тарковским, Лидией Чуковской, Булатом Окуджавой… Сегодня Инна Лиснянская — поэт не только оцененный и признанный (еще бы: лауреат Государственной премии России и премии Александра Солженицына!), но и сверхсовременный и суперактуальный. Недаром Иосиф Бродский назвал стихи Лиснянской “поэзией чрезвычайной интенсивности”, а Татьяна Бек отмечала в ее поэтике “жанровую новизну, гремучую смесь современного жаргона и фольклорной лексики”.

— Инна Львовна, что это за чудовищных размеров растения живут у вас под окном?

— Лопухи. У Лопуха живут лопухи. “На моем дворе не кричит петух, У меня в дверях не стоит эпоха. На моем дворе всех сильней лопух, Да и я сама не слабее лоха. Я в безвременье провожу досуг, Холодильник есть, телевизор продан. Приходи поесть, непутевый друг, Приходи попить, деревенский пройда”.

— Непутевость может быть счастьем?

— Может. В 1979 году мы с Семеном Липкиным вышли из Союза писателей — в связи с альманахом “Метрополь”, — и нас сразу отовсюду отлучили, вычеркнули из списка живых и мертвых, а переводы наши сняли с производства… Однако о том времени я всегда вспоминала как о самом счастливом. И только теперь до меня дошло — почему. До эпизода с “Метрополем” я много переводила. Нужно было как-то жить. За переводы платили деньги. Все уходило в переводы — я их, естественно, ненавидела. Я кидалась на подстрочник как на врага, которого надо убить.

А после того, как мы совершили с Семеном Израилевичем этот безумный шаг, необходимость переводить исчезла. Мы стали много писать своего. Липкин написал две повести, книгу воспоминаний “Квадрига”, кучу стихов; я тоже писала не переставая. Вот было счастье! Жили на его пенсию и мою инвалидность (по сердцу). Я покупала себе творог, говорила, что ничего кроме творога есть не люблю. Семен Израилевич даже не замечал, как в гостях я кидалась на курицу… (Смеется.) Не потому, что был невнимательным. Он просто мне верил — абсолютно.

— Я знаю, что официально вы нигде не учились — кроме начальной школы...

— Нет, год я проучилась на высших курсах, писательских. А спустя сорок лет оказалась в Литинституте (Олеся Николаева уговорила меня выступить перед ее студентами), и неожиданно мне вручили аттестат. Я-то была уверена, что и эти курсы не закончила.

Школу бросала. Скучно мне было. Печально. Особенно на уроках литературы. К Пушкину до десятого класса не могла прикоснуться. Так они мне его отравили — с самого начала. Читала в основном прозу. Скажем, “Мадам Бовари”. Помню, классе в четвертом делала оттуда выписки…

Из поэтов первого я прочитала Есенина. Мне было тринадцать лет. 42-й год, война. Я работала в госпитале. И вот соседка сделала мне два подарка. Библию и Есенина, тогда запрещенного. И сказала, чтоб я никому это не показывала. Есенин стал моим первым учителем.

— Тогда же и начали писать?

— Я с восьми лет ходила в церковь и молилась стихами (у меня дар импровизатора). Потом стала записывать… Позже я захотела писать как все, и раннее творчество уничтожила. Помню, решила написать о рабочем, который с работы несет домой цветы. Расчет был на то, что меня наконец напечатают. Начала так: “Парень был к цветам неравнодушен”. К этой строке приклеилось множество других, столь же беспомощных. Такое было мучение!

— А импровизаторский дар вам когда-нибудь впоследствии пригождался? Герой Пушкина (прообразом которого был Адам Мицкевич) этим неплохо зарабатывал.

— Да нет, я нигде с ним не выступала. Так, в компаниях. У Вячеслава Иванова, у Лидии Гинзбург… Друзья часто просят. Дают тему, называют слово, я тут же зачитываю стихотворение. Но нигде не фиксирую: это моя игрушка. Ко мне даже психологов подсылали… Видимо, поэтому у меня так много стихов записанных. Слишком много. Есть какая-то опасность в многописании. Когда — будто по накатанной. Все-таки из всех поэтов, которых любим, мы выбираем для себя несколько стихотворений — будь то Пушкин, Тютчев, Боратынский… Мандельштам. Но его — всего выбираешь. (Смеется.)

Кроме того, я писала прозу — и так отдыхала. В моих стихах ведь нет никакого юмора. Напрочь. А хочется чего-то веселого…

— Ну, в стихах-то у вас самоирония — вовсе не редкое явление.

— Но, прямо скажем, не этим я как поэт отличаюсь. Проза — другое. Вообще, писание прозы — замечательное занятие! Скажем, пишешь ты стихотворение, оно тебе, конечно, нравится. Ах, думаешь, как хорошо! Проходит два-три часа, и ты видишь, что все плохо. И стихи уходят, как будто ты их и не знал никогда. А проза? Встаешь с утра и начинаешь писать… К вечеру остаются мысли на завтра. Еще не понимаешь, хорошо ли выходит, дурно, но только — желание писать и писать. Это большое счастье.

— А что, вдохновения в прозе не требуется?

— Конечно, требуется! Но оно тянется. Как гармошка. Не знаю, что у других, а у меня — вот так. Перед сном я уже думаю, как завтра сяду и буду писать. Стихи же… Вдруг появляется какой-то звук в ушах, какая-то строка. Встаешь и бежишь к компьютеру. И стихотворение — готово. Всей радости на десять минут. Поэтому прозаики более счастливые люди, чем поэты.

— Пастернак считал, что проза несет поэту формо- и смыслообразующее начало.

— Конечно, это правильно. Но какую правильность можно искать у поэтов? Они все немножко сумасшедшие. Поэтому писание стихов — это избавление от безумия. У Пушкина прадед зарубил топором бабку, у Тютчева был страх одиночества, да и у Фета с психической наследственностью не все в порядке. О сумасшествии Батюшкова тоже известно… А дуэли — пушкинская, лермонтовская — это же такие способы самоубийства!.. В двадцатом веке пошли уже самоубийства не фигуральные, которые ведь тоже не являются признаком душевного здоровья. Есенин, Маяковский, Цветаева… Человек с нормальной психикой никогда этого не сделает.

Иной раз поэты — Гумилев, Ахматова — беду себе наговаривали. Для Гумилева все кончилось ранней смертью, для Ахматовой — множеством бед. Помните ее “Молитву”? “Отыми и ребенка, и друга, / И таинственный песенный дар”. Такая мольба, она очень опасна. У меня тоже тема смерти присутствует всюду.

— Бродский, кстати, отметил, как легко вы с этим предметом справляетесь. Он сравнил вас с Ахматовой.

— Точнее, он сказал: “Единственное эхо, которое я слышу…”. Но, думаю, он ошибся. Я не слышу этого эха. Семен Липкин не слышал этого эха. Знаете, как-то привычно всех женщин-поэтов сравнивать с Ахматовой или Цветаевой. Вот вышла книга Стасика Рассадина, в ней есть статья обо мне. Будто бы раньше я была “цветаевкой”, потом пришла к Ахматовой, стала более сдержанной. Солженицын тоже в своем письме написал: очень трудно нести свою самобытность, когда есть такие поэты, как Ахматова и Цветаева. И тоже почему-то сравнение — по женской линии. Зато Семен Израилевич в своем маленьком эссе, которое он долго от меня скрывал, посчитал, что я иду от “проклятых” поэтов. Почему — не знаю (французским я не владею). Возможно, он видел, как много для меня значит символ. Гораздо больше, чем — “Я надела узкую юбку, / чтоб казаться еще стройней”. Так он считал. Я, например, никак не считаю. Мне считать нечего.

— А Библия, ветхозаветный (ваш любимый) контекст — это тоже мир символов?

— Видимо. Понимаете, мифы живут дольше, чем исторические события. Но вот что интересно: мифы не меняются в сознании. Меняется всё — отношение к ходу истории, к деяниям царей, пророков… Но миф остается неприкосновенным.

— В том-то и парадокс. С одной стороны, сюжеты эти остаются — как мифы — незыблемы. С другой, обращаясь к ним в стихах, вы эти мифы обживаете, становитесь как бы их частью.

— Да! Ты входишь в них, как в живую текущую жизнь. Такое чувство, что это не когда-то, а вот сейчас. Ты меняешь пейзаж мифа — действие может происходить в Подмосковье. Тут, на тропинке, можно и Христа встретить…

— На улице Довженко.

— Да! (Смеется.) У меня есть и такое... Или пишешь от лица Суламифи. “Я твоя Суламифь, мой старый царь Соломон, / Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд. / Тайны нет для тебя, но, взглянув на зеленый склон, / Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят, / Меж старух, собирающих розовый виноград. / И раздев, — не узнал бы, — как волны песка, мой живот, / И давно мои ноги утратили гибкость лоз, / Грудь моя, как на древней пальме увядший плод, / А сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз. / Иногда я тебя поджидаю у Яффских ворот”...

Видите, я превратила себя в Старую Суламифь. Более того, дальше я пишу: “Зажигаю в песчаной посудине семь свечей…” — так полагается у иудеев, хотя я крещеная. Я полностью вошла в героиню. Вобрала ее в себя: состарила.

— Один знакомый поэт недавно начал перекладывать Псалмы Давида — стихами. Он говорит, что уже сама эта тема как бы осеняет, поднимает поэта над всем, что он делал прежде, и дает силы… Вы можете то же сказать — в отношении себя?

— Нет, не могу. Переводить Псалмы — я даже не знаю, как это можно. Настолько потрясающая в них поэзия. Это должен делать гений. Такой, каким был, скажем, переводчик “Илиады”. Перевод — это нечто не поддающееся объяснению. Что-то неизбежно теряется, а что-то приобретается новое. Точка в точку — не переведешь. Это наглядно в стихотворении “Горные вершины…”. После Лермонтова его переводил Тютчев, сохранив буквальный размер строфы Гете и все мельчайшие нюансы, запиночки оригинала… Переводил Аполлон Григорьев, переводил Иннокентий Анненский, переводил Брюсов. Но только перевод Лермонтова остался жить в русской поэзии. Перевод должен явиться как родное для этой речи стихотворение.

Это для меня так же ясно, как и то, что всякий новый истинный поэт есть авангард. И никакого другого авангарда не существует. Абсолютным авангардистом был Блок — стал классиком. Ахматова пришла авангардно — со своей темой, своей интонацией. Стала классиком. Бродский, казалось бы, пришел совершенно отдельный, ни на кого не похожий. Стал традицией. Его поэтику уже никто не может объехать. Она вошла в состав крови русской поэзии... Поэтому всю поэтическую традицию составляют имена поэтов, каждый из которых был авангардом. Жуковский тоже был авангардом — по отношению к Ломоносову.

— Рождение стихов как-то связано с певческим дыханием?

— У меня — да. Я ведь напеваю, когда пишу. Звучит строчка — я ее пою. Семена Израилевича поющим я никогда не видела, тем более что у него не было музыкального слуха. (Обычно стихотворение он сочинял на ходу, зная заранее приблизительное количество строф. Он шел от мысли, я — от языка.) И музыку Липкин не любил, говорил: “Как сказал Кант, музыка — дорогостоящий шум”. А поскольку я полностью ему подчинялась, то со временем перестала и пластинки заводить. Мне лишь хотелось, чтобы он был счастлив — больше ничего.

— Получается, стихотворение и мелодия растут как бы из разных мест?

— Конечно! И Пушкин, прямо скажем, не блистал музыкальным слухом в общем понимании… Арсений Тарковский Ахматову обожал, у него не было к ней никаких претензий. Но однажды он мне проговорился: “У Анны Андреевны нет слуха” (он часто о ней вспоминал в настоящем времени). При этом она считала, что надо писать о музыке, что так “культурно”. Очень это было трогательно!.. Но музыка сама по себе и музыка стиха — это разные вещи. Давайте-ка посмотрим такой пример. Читаем: “Мой дядя самых честных правил, / Когда не в шутку занемог, / Он уважать себя заставил, / И лучше выдумать не мог”. Четырехстопный ямб. Далее. “Я чту обряд: легко заправить / Медвежью полость на лету, / И, тонкий стан обняв, лукавить, / И мчаться в снег и темноту”. Тоже четырехстопный ямб. Блок. А музыка — разная.

— У Блока фонетический упор на согласные звуки, им тесно в слове и строке...

— Дело не только в гласных-согласных… Иная раскачка, иная волна, интонация — иная. А размер — один. Так что, на мой взгляд, истинный поэт от другого поэта перво-наперво отличается музыкой. Мы ведь узнаем поэта, заметьте, не по отдельным словам. Мы слышим его, и все потому, что у него своя музыка.

Беседовал Санджар ЯНЫШЕВ.

[Наталья Югонсон]

…Не прославлена. Не канонизирована. Не растиражирована. Не прочитана по-настоящему. Не доиздана. Не расхватана. Не-не-не-не — сколько угодно подобных «не»…

Мне ль не молчать? Я столько говорила —
И всё-то попусту, всё невпопад…
Словами зацветёт моя могила,
Но сорными, как одичалый сад.

Ах, нет, Инна Львовна Лиснянская, не сорными зарастёт, не сорными. Самыми отборными, отобранными, отшлифованными и огранёнными, будто бриллианты, —
Живыми-преживыми, цветущими всегда свежо и ново.

Михаил Рощин


Пастернак иногда приходил звонить — у него на даче не было телефона, и, видимо, Корней Иванович ему по дороге рассказал, кто я и что я, — а он меня всем представлял и просил, чтобы я стихи читала. Тогда я прочла, по-моему, три или четыре стихотворения, одно из них — «Эпоха». Пастернак сказал: «Откуда в еврейско-армянской крови, взращенной на азербайджанской почве, такая русская музыка, откуда?»
Инна Лиснянская ( из интервью)

***
Ты обо мне не думай плохо,
Моя жестокая эпоха.
Я от тебя приму твой голод,
Из-за тебя останусь голой...

На все иду.
На все согласна.
Я все отмерю полной мерой.
Но только ты верни мне ясность
И трижды отнятую веру.
Я так немного запросила
За жизнь свою -
Лишь откровенность.
А ты молчишь - глаза скосила,
Всевидящая современность.

Молчишь ты. На краю отвесном
Тебе доподлинно известно,
Что даже если все изымешь,-
И хлеб и голос, даже имя,
Я поделюсь остатком вдоха
С тобой, жестокая эпоха.

Инна Лиснянская
1952 год