мама Инна Лиснянская сказала сегодня:

[Наталья Югонсон]

Иосиф Бродский:

"Из того, что я читал в последние годы, стихи Лиснянской произвели на меня особое впечатление. Русский поэт, да и вообще поэт, — всегда продукт того, что написано до него, он начинает, отталкиваясь, или, наоборот, по принципу эха. Единственное эхо, которое я отчетливо различаю в стихах Лиснянской,— эхо ахматовское, и слава Богу. Она совершенно замечательный лирик, особенно в коротких стихах, — это стихи чрезвычайной интенсивности. Из всех русских поэтов, которых я знаю на сегодняшний день, Лиснянская, может быть, точнее, чем кто иной, пишет о смерти,— это действительно самое прямое отношение с «предметом», о котором она говорит. А это ведь одна из самых главных тем в литературе..."

* * *
Какая зима падучая-снег падает без конца,
А смерть моя неминучая не открывает лица,
Пришла б и сказала попросту:"Пойдём, за тобой пришла,
Не надо страшиться попусту,
Я ,видишь, лицом бела.
И вовсе я не печальная,
Я жизни самой родня,
Ты бабкою повивальною
Ещё назовёшь меня.
Я дам тебе ложе узкое
И ёлочку в сторожа,
Зато над землёю русскою
Твоя запоёт душа.
Стихи твои, дети кровные,
Найдут наконец приют
В стране, где снега безмолвные
Слышнее людей живут"

Галина Бови :
"Инна Львовна написала это стихотворение очень давно, я выдала его по памяти, то есть, первый вариант.
Можете прочитать в её книге "Из первых уст". Она сделала перестановку строф- закончила стих. "Я ДАМ ТЕБЕ ЛОЖЕ УЗКОЕ"....Прошу прощения за неточность.

[Наталья Югонсон]

Инна Лиснянская

***

Дочери

Недалеко от бухты
В пору большого клева
Я разбросала буквы,
Ты собираешь слово.

Быль это или небыль?
Возле воды — все просто:
Я разбросала пепел
Ты собираешь звезды.

Тысячелетий возраст
Около моря проще:
Я разбросала хворост,
Ты собираешь рощи.

Море. Метаморфозы.
Мысли близкие к тайне.
Я разбросала слезы,
Ты собираешь камни.

15 июля 2009

[Наталья Югонсон]

Инна Лиснянская

25 Августа 1998 г.

Добрый день, моя доченька! А день выдался серый, сырой, для меня – отличный! Вчерашней поездкой я вполне заслужила безлюдный комнатный день. Да и, слава Богу, растерянность Семена я не совсем правильно расценила вчера, - он просто два дня писал одно стихотворение. Только сейчас, перед обедом, написал его, как он объяснил, за одну минуту. Стихотворение прекрасное! Семен мне всегда говорил, что любое свое стих. видит сразу целиком и, видя его, обдумывает и так и сяк, а потом записывает, вот именно, не пишет, а записывает. Редко уже написанное он правит, разве что, когда принимает мои замечания. Сегодня впервые он мне ясно нарисовал технику своего стихописанья. Оказывается, он видит все стихотворение не в символическом смысле, т.е. – его мысль, ритм, приблизительное количество строф, начало и конец, как я думала. Нет, Семен видит его уже написанным своим почерком, а дальше, внутри него углубляет, уточняет смысл и все цветовые и звуковые нюансы, говоря его словами: каждое слово обсасывает. На днях и Кублановский мне сказал, что он видит прямо цикл своих шестистрочных стихотворных пиес. Неужели точно так же, как Семен, видит? Пораcпрошу при встрече. Мне крайне это интересно. Со мной ничего подобного никогда не случалось. Все идет от одной строки, слова, гаммы, ноты. Крайне редко – от цветовой вспышки. Бывает, что стих вспыхивает от двух неожиданно пришедших рифм, хотя сами рифмы могу быть далеко не неожиданными, а пишется и в самом деле, как в бреду. У нас с Семеном и при обсуждении стихов получалось, как в жизни. Беру на веру то, что он говорит. А Семен опирается только на свой опыт, на свое – во всем. … Например, когда я ему втолковывала, что во время отравления мозга, в больнице, я потеряла память на все прочитанное, и в живых осталась память только на события, он мне не верил: так не бывает! Теперь же, забывая по старости то чье-то имя, то слово, то какое-нибудь недавнее событие, он уже мне верит и говорит: так бывает! Поэтому, как он пишет, я понимала, пусть и не детально, да и верила на слово. А он – никогда. Бывало, прочту ему только что написанное, застигнутая при окончательной отделке в тетради, он раздражается, услышав не точный, к примеру, эпитет. Я тут же, поскольку музыка во мне все еще продолжается, вслух произношу замену. Семен начинает распаляться еще больше, не желая и вслушаться в эпитет-заменитель: ищи не по размеру, исходи из мысли! А я и не подгоняю мысль под размер, музыка сама вмешивается в свой же пробел и заполняет его единственным, необходимым ей смыслом. Все происходит быстро, как при импровизации, но вряд ли и кто-нибудь другой на месте Семена это понял бы. Но я-то, как мне кажется, способ его стихотворчества понимаю, наверное, потому что верю. Я думаю: если веришь, то и лучше поймешь. Дерзаю думать,- это относится и к нашей вере в Бога. Избави бог, я не хочу сказать, что Семен не верует истинно. Все дело в том, что он, веруя в Создателя, рассматривая себя как Его подобье, все подобья отождествляет с собой. Кстати, в этом отождествлении сила Семена как эпика. Сама понимаешь, о чем я говорю, не буду своими вариациями на тему уж слишком въедаться в твой слух. Я и без того тебе порядком надоела своими рассуждениями, мемуарными взбрыками, бытовыми неурядицами и стихотворными нескладицами. Ну – пошла рифмовать!

[Наталья Югонсон]

Инна Лиснянская

******
По течению мысли кораблик плывет
Белый парус трепещет.
Это парус надежды – простой переход
От задумки до вещи.

Путь абстрактен, но четко конкретна мечта,
Т.е. греза.
Между мною и ёю всегда пустота,
Т.е. проза.

29 мая 2013

******
Наслаждаюсь прохладой свободы
В этот яростно солнечный день.
И смотрюсь в средиземные воды,
В их жасминовую кипень.
Наслаждаюсь я жизнью продленной,
И уже никогда, никогда
Не пожалуюсь перед иконой
На свои пожилые года.

30 июня 2013

******
В окнах на море дрожат
Паруса и кипарисы.
Вот бы накопить деньжат
И поплыть без всякой визы
В те края, где нету снов –
Только горы и озера.
Будь готов – всегда готов!
Всё исполнится и – скоро.

30 июня 2013

******

Не гневи, дорогая, Бога.
У тебя есть другая дорога –
Восемьдесят шестая весна,
Где так много простора для сна.
Погружайся в свои сновиденья:
В тот участок с лиловой сиренью
И малиновкой на заре,
И с чужим петухом на дворе.

30 июня 2013

[Наталья Югонсон]

http://lit.1september.ru/article.php?ID=200901103

Инна Лиснянская: “А вдруг ты действительно поэт?..”

Инна Львовна Лиснянская — поэт, переводчик. Основные издания её лирики вышли только в последние десятилетия. За книгу «Из первых уст» удостоена Государственной премии России (1998). Лауреат Литературной премии Александра Солженицына (1999) — “за прозрачную глубину стихотворного русского слова и многолетне явленную в нём поэзию сострадания”. В 2009 году стала лауреатом премии «Поэт» (см. «Литература». № 10).

— Вы, как большинство поэтов советского времени, переводили с языков народов СССР ради заработка, потому что Ваши собственные тексты не печатали?

— Кайсына Кулиева, балкарского поэта, переводила по дружбе, а вообще — да, чтобы заработать. С азербайджанского переводила мало, больше всего Фазу Алиеву, аварского поэта.


— Габриэла Мистраль — главный переводной автор для Вас?

— Конечно. Подстрочник делала Элла Брагинская, читала мне эти тексты, записывала на магнитофон. Я старалась быть как можно ближе к оригиналу. В переводе чем-то надо пожертвовать, что-то приобрести, точка в точку не попадёшь. Стихо­творение Гёте, которое мы знаем в переводе Лермонтова, — “Горные вершины // Спят во тьме ночной...” переводили многие, а живёт только этот перевод, хотя тут другой пейзаж. Перевод должен стать русским стихотворением, надо передать смысл, колорит текста и всё остальное, но так, чтобы всё это стало русским.
— В 2004 году в журнале «Иностранная литература» в Вашем переводе были опубликованы стихотворения детей из концлагеря Терезина.

— Да. Оттого ли, что на этих детей все обрушилось, оттого ли, что так мало им было отпущено, они писали зрело. Особенно Гануш Гахенбург.
— Ему было четырнадцать лет.

— Да, а писал как сорокалетний. Поскольку я перед ним в долгу — я жива, а он нет, я переводила его стихи как можно ближе к тексту, почти дословно. И предложила их в журнал «Иностранная литература», хотя никогда этого не делаю: “Есть стихи детей, погибших в Освенциме”. Журнал принял, а потом мне оттуда позвонили: “Стихотворение про расцветающие в саду розы и смерть не может написать четырнадцатилетний. Это ваша рука”. “Нет, в переводе всё, как у него. Могу дать оригинал”. Поверили. Я очень рада, что эти стихи напечатали и у нас, они переведены во многих странах.
— Ваша дочь Елена Макарова работает над четырехтомником «Крепость над бездной» — о Терезине, пересылочном лагере, который фашисты организовали в Чехии.

— Да, а сейчас готовит книжку о Петере Кине. Был такой художник, поэт, драматург, его убили, когда ему было 25 лет. Леночка устраивает выставку его картин в Терезине. Это большая работа, которая требует колоссальной энергии и любви. У внука спросили: “Где мама?” “Ну, где мама? Поехала в концлагерь”.
— У Вас один внук?

— Двое — внуку тридцать три или уже тридцать четыре, внучке двадцать восемь.
— Вы с ними много времени проводили?

— Нет, я была очень занята своими делами и главное — Семёном Израилевичем (С.И. Липкин, муж И.Лиснянской. — Ред.). Он был старше меня на семнадцать лет, его здоровье требовало неусыпного внимания. Внуков я, конечно, видела, но не возилась с ними.
— А дочери Вы много внимания уделяли? Она у Вас писатель, педагог, детский психолог.

— Недавно в «Новом литературном обозрении» вышли две ее книги — «Цаца заморская» и «Как вылепить отфыркивание?». Они для молодых родителей и педагогов, о том, как обращаться с ребенком, чему его учить, как давать свободу. Захватывающее чтение. Лена ведёт по Интернету семинар — учит живописи. Я бы никогда не поверила, что за три месяца можно научить человека рисовать замечательные картины, если бы она не показала мне первые линии своих учеников и их картины в конце обучения. У неё два образования — художественное и литературное, она училась на отделении прозы Литературного института. А работает — как целый исследовательский институт.
— Как Вы её воспитывали?

— Дочка росла, у меня были большие заботы — заработать для неё кусок хлеба. В десять лет у неё нашли искривление позвоночника, ей пришлось лежать в больнице в корсете, мы к ней туда, конечно, ездили. У неё было трудное детство, но она оказалась очень добрым, отзывчивым человеком.
— Вы ведь тоже в Литературном институте учились.

— Да, но не окончила. Диплом мне выдали лет пять назад, когда Олеся Николаева пригласила меня выступить там перед студентами.
— Кто преподавал там, когда Вы учились?

— Бонди, Григорьев — теорию литературы. Но в общем было неинтересно. Там я подружилась с писательницей Инной Варламовой, познакомилась с Астафьевым (он уже отучился и просто приезжал), подружилась с Рубцовым. Когда я болела, он за мной так трогательно ухаживал. В моей книге «Хвастунья» много об этом периоде.
— Читаете ли Вы тексты и книги других писателей? Насколько они Вам интересны?

— Читаю, конечно. Не хочу называть имена, кого-то обязательно забудешь. У многих нравятся отдельные стихи. Когда не пишется, кажется, что все другие пишут очень хорошо.
— Кто главные фигуры в Вашей творческой биографии? Наверное, Вы назовёте Семёна Липкина?

— Нет. Когда мы познакомились и стали жить вместе, Семён Израилевич, поэт уникального, редкостного дара, много мне дал. Однако и моё эмоциональное влияние на нём сказывалось. Иногда, если я его отрывала от работы над собственными стихами, он мог спокойно сказать про мои: “Всё это ерунда”. И тогда стихов я ему подолгу не показывала, он читал их уже в печати. Он был очень умный, мудрый, достойный, некапризный в быту, редкий человек.
В детстве я не могла читать то, что проходили в школе, было отторжение. “Встань на стульчик и прочти «Люблю грозу в начале мая...» или Пушкина”. Только с четвёртого или пятого класса я стала читать прозу, и то зарубежную, не по школьной программе. В шестом классе записывала впечатления от «Мадам Бовари». У меня была тетрадь, куда я вписывала свои впечатления, размышления. У меня было две амбарные книги, в одну я записывала молитвы, в другую — свои влюблённости. Когда началась война, мне было тринадцать, родители были разведены, папа ушёл на фронт, я осталась одна. В четырнадцать соседка, которая меня очень любила, подарила мне Библию. Она знала, что я крещена и хожу в церковь, няня ей об этом сказала. И она же подарила томик запрещённого тогда Есенина. Я читала его с упоением, это был мой первый учитель. Потом совершенно от этого отошла, и моим учителем стала русская классическая поэзия.
— Какие у Вас дома были книги?

— Пушкин, Чехов, дореволюционное издание Достоевского, его переписка. Эти книги я потом раздарила. Был смешной эпизод: у нас стояли десять томиков «Тысячи и одной ночи». Чёрный с золотом переплёт, замечательные картинки. Мне было восемь-девять лет, папу исключили из партии, вот-вот должны были посадить, он был без работы, скрывался. “На что нам столько одинаковых книжек?” — думала я и дарила по одной на дни рождения друзьям. Наконец папу вызвали в школу и сказали, что я развращаю детей. Мне нравились картинки — некто гонится за женщиной на палке, я ничего не понимала. Папа меня спросил: “Почему ты так сделала?” — “У нас же много одинаковых книжек, а у меня не было подарка”. — “Больше так не делай, это многотомник, там разные вещи”.
Книг у нас особенно не было. Папа был врачом, он из комсомольцев, не слишком образованный, но потрясающей души человек, добрейший. Вот дедушка, мамин папа, много читал, был интеллигентным человеком. Его предки — это ветвь от ещё наполеоновских французов. После революции он выдавал себя за армянина, чтобы с ним ничего не сделали. Думаю, он был меньшевиком, мама очень поздно рассказала о его родословной. Он всегда на скрипочке играл, пел французские песни, читал мне Верлена по-французски, иногда говорил сам с собой. Я не понимала почему, но мне это нравилось.
— Как Вас в семье воспитывали?

— Никак. Лену я всё-таки воспитывала, а меня не воспитывали. Даже маленькой я была упрямая. Меня наказывали, долго переучивали на правшу, но я настаивала на своём. Из первого класса меня забрали, родителям сказали, что я бестолковый ребёнок. От школы у меня много впечатлений.
— В основном негативных?

— Да нет, я вспоминаю больше смешное, а смешного и нелепого в жизни было много.
— На что же Вы жили в войну, если отец был на фронте?

— Триста граммов хлеба в день и сколько-то граммов сахара на месяц — я, конечно, съедала всё это вперед. Помогала в госпитале: бинтовала, пела песни (я хорошо пела), писала письма раненым. Но не могла взять у них еду. Даже то, что оставалось, что в ведро выбрасывалось. Думала: “Вот папа на фронте. Вдруг кто-то возьмёт себе его еду”. А на что жила? Страшно жила. В одном сонете из венка сонетов «Круг» сказала о том, что по ночам работала в мертвецкой. Меня заметил заведующий моргом, раньше это называлась мертвецкая. И ещё одного голодного мальчика моего возраста. И мы с этим мальчиком ночью за кусок хлеба с маслом выносили из покойницкой голые тела мёртвых. Это было страшно. Так что меня, к сожалению, воспитывала жизнь, не книга.
— В Вашей поэзии рано появились религиозные мотивы. Можете объяснить, почему?

— Я была религиозным ребенком. Няня и бабушка, мамина мама, тайно в младенчестве меня крестили. Помню, как ещё в трёхлетнем возрасте я ходила в церковь с няней. Первый раз была такая история, я её описала в «Хвастунье» — это такая мемуарная проза, где равноправно существуют фрагменты про поэтов и соседей. Обычно для прозы я вспоминаю смешное, хотя есть там и трагическое, но в основном байки. Я крестилась левой рукой, стоя на коленях рядом с няней. А женщина, продававшая свечи (её называла продавщицей), сказала: “Девочка, креститься надо правой”. Я послушалась. Потом на сцену, как мне показалось, вышел во всём золотом Бог. А когда мне было интересно, что происходит у соседей, в ходу у меня был один и тот же предлог: “Который час?” И тут я подбежала к нему и говорю: “Боженька, боженька, который час?” Он говорит: “Я не Боженька, а батюшка”. Я: “Как же так? «Батюшки» Клавино слово. Когда горят котлеты, она кричит: «Ой, батюшки» и бежит на кухню”. Тут Клава, моя няня, подбежала за мной: “Простите моё дитё”. — “Да что вы, у вас хорошее дитё. Подождите меня на паперти, я хочу с ней познакомиться”.
Потом я стала сама ходить в церковь. Но никогда не знала молитв, у меня импровизационный дар, и уже лет в восемь–десять я молилась стихами, а в двенадцать–тринадцать стала записывать свои молитвы. Мне и сейчас ничего не стоит импровизировать, но теперь это словно игра. Выключите диктофон, я Вам покажу.
— А стихи у Вас так же легко приходят?

— Нет, по заданным словам — “экран” или “стол” — я могу написать любые стихи, но не любые надо писать. Стихи — что-то другое. С вечера в тебе существуют какая-то музыка, слова, строчка, а утром встаёшь с готовой строфой или стихотворением, идёшь к компьютеру, и дальше всё пишется.
— Как, по-вашему, нужно ли вводить в школе религиозное образование?

— Не знаю, я человек не воцерковленный, сейчас в церковь редко хожу, а раньше часто, причащалась. Думаю, надо ввести чтение и объяснение Библии, Ветхого и Нового Заветов.
— Вы признавались, что не можете отличить свои удачные стихи от неудачных. А со временем понимаете, что удачно, а что — нет?

— Я писала, потому что это как болезнь, как графомания, но не перечитывала, мне потом всё кажется плохим. Мне восемьдесят лет, и вот недавно я перечитала почти всю свою книжку «Эхо». Рыженькая такая. Некоторые стихи мне показались неплохими, хорошими «Гимн» (о Семёне Израилевиче) и «В госпитале лицевого ранения». И отдельные стихи, совсем немного. А в основном я скромно о себе думаю. Я не соревнуюсь с теми, кто плохо пишет, — плохому нет предела, а хорошему есть, и на том пределе Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ходасевич, Георгий Иванов и многие другие. Понимаю, что никогда не дотянусь до такой высоты. Это трезвое понимание даёт и спокойное отношение к себе, когда тебя не замечают, и отсутствие суетности. Значит, всё идёт как надо.
— В последнее время Вы очень много пишете, критики говорят о Вашем позднем расцвете. На подходе новая книга, фрагменты которой публикуются в “толстых” журналах. А сейчас Вам пишется?

— Да-да, прошлой весной я писала невероятно много, стихи за стихами. В этом году они в нескольких журналах печатались, была целая полоса в «Литературной газете». Представляете, сколько я написала? Стихотворений восемьдесят. Почти всю эту зиму я провела в больницах, писала мало и плохо, вяло. В «Евгении Онегине» о Ленском говорится: “Так он писал темно и вяло”. А на полях книги Батюшкова Пушкин комментирует: “темно”, “вяло”.
— Стихи приходят волнами?

— Да-да-да, сейчас нет волны. Когда они приходит, то искупают периоды сомнений, неуверенности. Ты полон блаженства, счастья, не думаешь о том, что плохо пишешь, ты — пишешь... А потом волна отходит, и написанное кажется ерундой.
— Вы редактируете стихи или как написалось, так написалось?

— Когда как. Редактирую по ходу — слово, эпитет, строфы меняю местами. В одном стихотворении надо заменить слово, но пока не получается.

Море Гомера толкует, и проза та
Рифмы греховней и ритма
святей.
Сколько прочитано, столько
и прожито —
Тысяча жизней и тыщи смертей.

Волнами камня пустыня
взъерошена,
Там, где народ выводил Моисей.
Сколько нам дадено, столько
и спрошено
Небом, которое — мукосей.

Солью поваренной память
просолена.
Не укоряй её и не жалей.
Столько позволено, сколько
намолено
Скифскими ветрами русских
полей.

Что же ношу я под шляпою
фетровой?
Голову только, и та не умней
Синего снега во мгле фиолетовой
Прожитых дней и прочитанных
дней.

Стихотворение, по-моему, неплохое, но вот тут “Что же ношу я под шляпою фетровой? Голову только...” Слово “только” лишнее, надо или просто “голову”, или “голову разве” или “разве что”, но не вмещается. Стихотворение как заноза сидит у меня в голове. Нет, не опубликовано. А, погодите, вот как будет: “Голову, но и она не умней”. Видите, благодаря Вам закончила его.
— Наизусть Вы свои стихи помните?

— Несколько ранних. Нет, не чтобы читать их на публике, терпеть не могу выступать. Меня долго не печатали, и я держала все стихи в памяти. Когда с 1987 года их снова начали публиковать, отпала надобность держать в голове архив.
— Премии в Вашем самоощущении что-то меняют?

— Нет. Когда мне давали премию Солженицына, я сказала словами Ахматовой, что это моя победа над судьбой. Но мне так показалось на минуточку. Как я жила отдельно, так и живу, ничего не изменилось. Теперь премия «Поэт». Название обязывающее. Я себя поэтом не считала, считала стихотворцем, перед которым великие примеры, до которых не дотянуться. Но премия, конечно, тешит самолюбие: а вдруг ты действительно поэт?.. Но это ощущение тоже пройдёт.
— Стихи остаются для Вас отдушиной?

— Конечно, иначе я бы не выжила.
— В нескольких стихотворениях у Вас мотив обороны: “Кто в обороне сидит, кто идёт в атаку” или “Я — в обороне”. В «Хвастунье» о том, у людей в речи всего два акцента — наступательный и оборонительный. Таково Ваше самоощущение?

— Поскольку на меня были гонения в связи с «Метрополем», я была в тихой обороне. Нигде не выступала с заявлениями, не была диссидентом, меня вызывали в ГБ, грозили, но я оборонялась, не приемля то, что мне хотят навязать.
— У Вас в стихотворении «Слово без имени» такие строчки: “Как мне хочется понятной быть потомку, но, увы, // Прыгнуть выше головы // Не могу. А запах мятный усыхающей травы // Слаще славы и молвы”. Для Вас важно, чтобы Ваши стихи были понятны и другим, и потомкам?

— Конечно. Я пишу для себя, но тёмные места стараюсь пояснить, чтобы стихи были понятны, если кто-нибудь их прочтёт — что большой вопрос. Скорее всего, я уйду — и они со мной.
— Это взгляд поэта. Но позвольте нам, читателям, совсем с этим не согласиться.

[Наталья Югонсон]

Елена Макарова:

Из маминого письма 30.8.2005

"Видимо, в старости время спрессовывается таким образом, что одновременно находишься во всех эпохах сразу. Но мне не хватает знаний о многом, поэтому во мне спрессовались только библейские времена."

Из интервью Татьяны Вайзер с мамой, 2000

Если честно, я мало думаю о читателе. Пишу стихи как бы письма самой себе, где пытаюсь разобраться в бытие и его предмете, в сознании и в подсознании. Видимо, именно область подсознания содержит в себе загадку, которая самому автору не видна. И вот читатель ее замечает и разгадывает. И стихотворение становится гораздо большим событием, чем его прямой текст и очевидная художественная ткань. Это замечательно. Это дано только истинным, я бы подчеркнула, - крупным поэтам. Мне такое заявление делать не трудно, ибо к ним я себя не причисляю. Я не отношусь к себе столь серьезно, чтобы анализировать свои стихи-письма к себе. Но хочу добавить: мысль и чувство, а не замысловатость и рефлексия, оставляет для читателя тайну.


Инна Лиснянская

...И утлое слово моё уплывает в утиль
По мутной волне,
Не слёзы, не горечь, а писчебумажную пыль
Глотаю во сне.

Но лет через тридцать свидетель эпохи иной
Раскроет тетрадь,
И слово моё на свету, словно знак водяной,
Начнет проступать.
1981

[Наталья Югонсон]

28 февраля 2001

Доченька! Сегодня ты позвонила и похвалила мои письма, я как истинная хвастунья, тут же передала твою похвалу Семену, на что он сказал: «сомнительный комплимент». Действительно, сомнительный, если лучшая моя проза - письма. Но я так люблю, когда ты меня хвалишь, что не слишком вдумываюсь за что и почему, - просто радуюсь.


Olga Stepanova: Это было в 2007, и все было хорошо...

[Наталья Югонсон]

******
Сижу, смотрю во все концы,
Заботушка не велика.
Позеленели от пыльцы
Таинственные облака.
В объятьях моря и земли
Они собою хороши,
Сейчас как пальмы-корабли,
Как водоросли-шалаши.

29 апреля 2012

[Наталья Югонсон]

Ольга Клюкина:

На фотографиях с похорон И.Л. Лиснянской вдруг увидела, как Маня внешне похожа на бабушку. То, что по складу характера, по духу, это не раз обсуждалось, но в горестные минуты, как-то особенно обнаружилось еще и внешнее сходство. Или мне просто так кажется? — с Maria Makarov.

[Наталья Югонсон]

Маня Макарова:
"Как некоторые из вас знают, двое любимых мною людей умерли в течение этого месяца.
Эдит Крамер была моей учительницей и вдохновительницей - честнейшая художница, всемирно известная как арт-терапевт (одна из основательниц арт-терапии).
Второй ушедшей была моя бабушка, которую я любила всей душой. Она была особенным человеком и великим поэтом.
Обе, Эдит и бабушка, были разными, совсем не похожими друг на друга, но в обеих было величие, честь, умение любить и редчайший дар - дар творчества."