мама Инна Лиснянская сказала сегодня:

[Наталья Югонсон]

Из письма мамы, лето 1992 г.

Мы с тобой крайне импульсивны в писании, хотя обе не дуры. Но иногда, разбрасывая направо и налево мысли, до конца их не разрабатываем. Бросаем чудные мазки на полотно, но не можем доказать глубины краски. Видишь, как я расхвасталась. У тебя все-таки больше экспрессии и концентрации. Это абсолютно мне очевидно. Но природа наших достоинств и недостатков, по-моему, одна и та же. Просто ты образованнее, чем я, разностороннее. А я часто чую, как собака, но пролаять как надо, не могу.
Эти мои размышления над нашей общностью, конечно, детские. Да, Леночка, и сама-то я – детская. Ей-Богу. Это в чем-то и хорошо, но уж слишком я беспомощна перед жестоким миром. Элла правильно меня поняла: "Инна Львовна, в вас есть что-то такое в характере, что позволяет Вас ударить, не рассчитывая не только на ответ, даже на ссору". И впрямь, именно так. Это я описала в твоем любимом из моих стихотворений – "В лодке".
Музыка жизни одна и та же,
Но, что ни день, словно море, другая -
Цветом, дыханьем, повадкой, походкой волны.
Люди слабы, как все люди. Я же,
Странною слабостью располагая,
Многих прельщала доказывать мне, что сильны.
Что за подробность души? Однако
Даже добрейших друзей искушала
Выказать силу, - и все мне давали под дых.
Если была б у меня собака,
То и она бы меня искусала,
Хоть не кусают собаки хозяев своих.
Я - неудачница высшей марки,
А неудачники толка иного
Верят в посмертность свою, в золотое "авось".
Море подъемлет белые арки, -
Жизнь, если ты не совсем бестолкова,
Сбрось меня с лодки, а там - со счетов меня сбрось.
1983

[Наталья Югонсон]

[Наталья Югонсон]

Щелкаю твоей зажигалкой, помнишь, я тебе писала, что приобрела зажигалку на часть твоего гонорара от эссе. Так вот это, к сожалению, не означает, что я курю крайне редко. Просто мне подарили другую, а твою я оставила до письма к тебе, лежа. Всегда что-то твое либо на мне, либо при мне. Сейчас – ручка, пепельница – помнишь? – и зажигалка. А когда одеваюсь, - то в твой костюм. Так что, моя миленькая, ты меня всем-всем обеспечила...
Инна Лиснянская, январь 1994

[Наталья Югонсон]

Дочери

Недалеко от бухты
В пору большого клёва
Я разбросала буквы,
Ты собираешь слово.
Быль это или небыль?
Возле воды – всё просто:
Я разбросала пепел
Ты собираешь звезды.
Тысячелетий возраст
Около моря проще:
Я разбросала хворост,
Ты собираешь рощи.
Море. Метаморфозы.
Мысли близкие к тайне.
Я разбросала слёзы,
Ты собираешь камни.

Инна Лиснянская
15 июля 2009

[Наталья Югонсон]

Елена Макарова:
А это мама мне:

У меня со всеми близкими свои романы.
Но ты – моя жизнь и моя грёза – это самый сильный, самый неотвязный и вечный мой роман.

Сергей Пакулов
Ваша с мамой переписка это капсулы времени -- послания в будущее, выходящие далеко за пределы короткой человеческой жизни. Это записи без срока давности. Переписка продолжается до сих пор. Думаю, её подхватят ваши дети. Вы с мамой создали некий Wi-Fi вне пространства и времени, к которому могут подключиться все кто способен к сопереживанию и любви. Я на вашей волне.

[Наталья Югонсон]

Elena Makarova
13 сентябрь 2014 г.

Полгода без мамы.

* * *
Я воспою тебя, осенняя печаль,
В краю, где ёрничество служит одичанью,
Я на плеча твои поношенную шаль,
Как царское наброшу одеянье.
Я воспою тебя за то, что ты одна –
Без почитателей, поскольку ты не в моде,
Я воспою тебя за то, что ты пьяна
От бражки дождика и не внимаешь оде.
Позволь, я в очи загляну твои, печаль,
Увижу сдержанную дымчатостъ опала
И догадаюсь, что и мне себя не жаль,
И догадаюсь, что не всё ещё пропало.
2000



Завтра день рождения Семена Израилевича Липкина.
К его 90-летию я написала небольшую статею.

ПОБЕДИТЕЛЬ

1. ДЕВЯНОСТОЛЕТИЕ

Играет солнце в желтеющих листьях березы, играем и мы, усевшись вкруг стола. Семен Израилевич тасует карты.
Последний из могикан, переводчик Махабхараты и Джангра, Калидасы и Гильгамеша, автор “Воли” и “Декады”, – проигрывает в переводного дурака.
– Конченный дурак, с кем тягаюсь! С прославленной поэтессой Инной Лиснянской, которая, по странному совпадению, является мне женой, – и ее дочерью, по странному совпадению…
– Сема, отбивайся! – Мама кладет перед ним шестерку пик.
– Ниже пасть невозможно, беру…
– “Ты, проигрывая, глядишь, как раненный тигр.
И война для мужчин, знать, одна из азартных игр
На аренах времен…Слава Богу, ты вышел живым,
Хоть попал в Сталинградский, кровокипящий тигль…”, –
бормочет мама под нос стихи из своих “Гимнов”.
…В 1985 мы с мамой везли Семена Израилевича на операцию. Прощаясь, он сказал: “Извини, Леночка, я отказал тебе (я хотела его постричь), но если и на этот раз останусь живым, – подставлю голову, и брей хоть наголо”.
Липкину выпала радость в девяностых и двухтысячном годах увидеть опубликованными на родине не только полное собрание своих стихов и поэм, прозы и мемуаров, но и книги своих лучших друзей, Василия Гроссмана (последний экземпляр романа “Жизнь и судьба” хранился у Семена Израилевича) и Андрея Платонова.
“Я счастливец, ибо только тот,
чей низок дух, несчастен.
На вселенную смотрю я:
мир велик, но мне подвластен.
Гончая с огромной пастью
мчится яростно за дичью,
Это – жизнь, и чем я стану,
превратясь в ее добычу?
Я рожден в юдоли скорби,
лжи, греха, коварства, страха,
Но и золото порою добывается из праха.
Юность – это пламя хмеля,
старость – холод и невзгода.
Тот, кто жив, заложник смерти,
и лишь мысль его – свобода.
Мне знакомы ночь, пустыня,
пыль во рту, скупая влага,
Но перо – моя опора, и подруга мне – бумага.
У меня один лишь посох –
луч таинственного света,
У меня лишь два верблюда: нищета и дар поэта.”
В “Песне бедуина” - протяжность степей, и протяженность мысли. “Луч таинственного света” нацелен на самою суть человеческого существования. Липкин – философ, и в стихах и в жизни. Медленная походка, долгий внимательный взгляд. Семен Израилевич обозревает и воспевает Бытие.
– Леночка, задавай свои вопросы, – говорит Семен Израилевич, складывая карты в колоду. – Для кого это?
– “Иерусалимский журнал” хочет поздравить Вас с юбилеем.
– Ты знаешь, мне трудно рассказать “что-то”, проще отвечать на вопросы. Задавай.
– Что для Вас Иерусалим?
– Я с раннего детства, с тех пор, как себя помню, был религиозным мальчиком. Это немного необычно, поскольку мой отец был социал-демократом, меньшевиком, и не верил в Бога. Я же хотел учиться в хедере. В этом мне было отказано. И все-таки, когда я выдержал экзамен в Пятую гимназию...
– В Одессе?
– Разумеется... я же родился в Одессе! – в Пятую гимназию еврею попасть было непросто... Родители были этому очень рады, а я получил от них разрешения поступить и в хедер. В двадцатом году, когда пришли большевики, за учебу в хедере платили уже не деньгами, а хлебом. Лишнего хлеба у нас не было. Хедер пришлось оставить. И я забыл иврит. У нас иврит назывался древнееврейским. О себе я могу сказать – я верующий иудей и при этом – патриот России.
В девяностом году мы с твоей мамой были в Израиле. Иерусалим стал для меня потрясением. Все, что знал с детства, я увидел своими глазами. Со мной случился потрясающий случай. Подойдя к Стене Плача я вдруг вспомнил начало молитвы "Барух ата адонай елохейну мелех а-олам"... я вспомнил слова, которые я не произносил вслух с детства.
– Семен Израилевич, как Вы расцениваете влияние русской алии на Израиль?
– Русское еврейство – это, прежде всего, образованное еврейство. Русская культура – явление всемирного масштаба. В этом смысле для Израиля это большое приобретение, плоды его видны уже сейчас, у этого явления большое будущее.
– А что советская ментальность?
– Мне с детских лет была отвратительна "советская ментальность", будь она у украинцев, евреев или русских. Я надеюсь, что евреи, приехавшие в Израиль в 90-е годы, свободны от этого недуга.
На этом беседа прервалась. По телефону поступило сообщение – в честь 90-летия, Семен Израилевич награждается званием героя Калмыкии, драгоценным орденом и машиной. Но что делать с машиной?
– Сема, вот привезут машину, тогда и будем думать, – сказала мама.
Семен Израилевич подарил маму восторженным взглядом.
“Склонясь, я над тобой стою
И, тем блистанием палимый,
Вопрос, ликуя, задаю:
Какие новости в раю?
Что пели ночью серафимы?”
– Счастливый я человек, мне исполнилось девяносто лет – и я все еще влюблен!

2. ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА СО ДНЯ СМЕРТИ

Семена Израилевича не стало 31-го марта 2003 года.
1-го апреля я взяла с собой “Сталинград Василия Гроссмана” и поехала в Тель Авив за визой. Думала, покажу консулу книгу, и он без лишних слов оформит документы. Но к консулу меня не допустили, оставалось одно, - читать и ждать.
“Любимой Леночке о любимом друге” - это Ардисовское издание Семен Израилевич надписал мне в июне 1986 года. На фотографии он стоит на крыльце у окна, а Василий Семенович сидит на приступочке у лестницы. Перечитывая в шумной очереди “Сталинград Василия Гроссмана”, я вспоминала, как морозной февральской ночью увозила с маминой московской квартиры тяжеленную сумку. “Возьми такси!”, - сказала мама многозначительно. Я не спросила ее, что вдруг такая спешка, в целях конспирации поручения следовало исполнять молча. Такая вот группа террористов-заговорщиков. Сегодня представители органов безопасности досматривают нас на предмет оружия, - ищут в сумках бомбы, на теле – пояса со взрывчаткой, в карманах - колющие-режущие инструменты, - в то время оружием было слово, а опасными предметами – книги и рукописи, то бишь мысли. Другая эпоха. Дома я открыла сумку – в ней было много книг и две толстенные папки. “Жизнь и судьба” Василия Гроссмана. Но ведь этого романа не существует?! Сейчас мы знаем, что единственный экземпляр романа сохранил Семен Израилевич, но тогда у меня было ощущение, что материализовался фантом. Мы с мужем читали роман ночами, тайком, он хранился у нас, как выяснилось позже, после передачи в 85-ом году микропленок на Запад.
3 октября 1988 года, стоя в магазине “Ленинград” в очереди за мясом, (запомнила дату, поскольку это было в день рождения моего сына) я уткнулась взглядом в журнал “Огонек”, его читал впереди стоящий. “Василий Гроссман: “Жизнь и судьба”, главы из арестованного романа”, - было написано на развороте.
“Кто мы? Кочевники. Стойбище –
Это надгробья вокруг.
На Троекуровском кладбище
Спит мой единственный друг”,
- стихотворением “Живой” завершалась книга о Гроссмане. Я закрыла ее, и меня вызвали. Я получила визу.
После смерти Семена Израилевича, ярого противника всяческих непредвиденностей, блюстителя четкого порядка действий, - события происходили в назначенный им час, - время вышло из-под контроля. Мы везде опаздывали, даже в морг, мама все еще по инерции не отрываясь смотрела на минутные стрелки, приговаривая “при Семе этого бы не случилось, при нем такого не могло произойти”…
Гением “ права и порядка” назвала она его в своих стихах.
Вечером после похорон мамины часы стали отставать.
В последний мой приезд, незадолго до смерти, Семен Израилевич отозвал меня в сторону и тихо спросил, который час. Мы сверили время. Его часы стояли. Он был испуган, глядел на меня своими огромными глазами. В его взгляде была детская незащищенность, и - вопрошание. Я сказала, что надо сменить батарейку, но Семен Израилевич покачал головой: “Они у меня механические, заводные”. Он снял часы, я подкрутила колесико, часы пошли. “Вы забыли их завести”. Семен Израилевич пожал плечами: “Неужели! Такое со мной впервые”.
Наверное, ребенком он был “елед хахам” (мудрый ребенок), и на празднике “Песах” (в честь исхода евреев из Египта) задавал вопросы. По еврейской традиции в этот вечер выбирается мальчик, который задает присутствующим вопросы, ибо “хохма” (мудрость), состоит в умении правильно ставить вопрос, и этому следует учиться у детей. Мудрым ребенком нельзя стать, им можно только быть. От рождения. Семен Израилевич был и оставался мудрым ребенком во всем, - в своем творчестве, в отношении к вере, в любви к моей маме.
По просьбе мамы я разобрала личный архив Семена Израилевича. Поразили списки. Десятилетиями не имея возможности публиковать свои стихи, он упорно составлял сборники. В рукописных списках все пронумеровано; ряды, составленные из названий или первых строк, выглядят как ноты. В стихах нет поправок. Словно бы он их не сочинял, а записывал в блокнот под диктовку. В переводах, напротив, видна работа, поиски точных слов, перечеркнутые и заново на полях написанные строфы.
Последней большой работой Семена Израилевича было создание новой версии перевода “Гильгамеша”. Я читала его в рукописи. В то время Семену Израилевичу было около девяноста лет, а “Гильгамеш” в его поэтическом пересказе звучал молодо, - читая, физически ощущаешь и жар любви, и жару пустыни, и неутолимую жажду поиска истины. Так я ему и сказала, он просиял: “Было трудно, я боялся, что по старости не смогу с этим справиться”.

Мы с Семеном Израилевичем переписывались. Он читал почти все, что я писала, и давал этому оценку. Эти письма я оставлю при себе. Приведу лишь выдержки из писем, в которых отражается его взгляд на мир и литературу.

“13.7.1984.
Милая Леночка!
Очень мне было приятно получить от тебя персональное письмо, веющее запахом роз, холодного моря и твоей добротой. Одна фраза в письме горьковатая: “Я, естественно, ничего не пишу”. Конечно, лучше бы писать, но у писателя настоящего, у художника (ты в этом ряду) литературная работа не прерывается ни на миг, она происходит в его голове, в его душе, и не всегда обязательно, чтобы она воплощалась на бумаге немедленно. А работа у нас примитивная: разгадать загадку человека. Над этой загадкой бьемся со времен Гильгамеша и Гомера. Из твоего письма видно, что ты разочаровалась в людях. Но ведь они прекрасны! Подумай только: обычные животные, начиненные мясом, кишками и прочей дрянью, вдруг (именно – вдруг!) создают модели вселенной, книги, картины, музыку. Мы созданы по образу и подобию Бога, но мы ему не тождественны. Один только раз, если верить известному преданию, был создан человек, тождественный Богу, богочеловек, и как это трагически кончилось. Ветхий Завет, или “Махабхарата” или “Илиада” учат нас не только благочестию, но и художественной правде. Они обожают (в буквальном, первоначальном смысле этого слова) людей со всеми их недостатками и пороками. Между прочим, отсюда следует, что остаются жить только те писатели, которые создают вечные характеры людей, создают из ничего, из слов, душу и плоть Дон Кихота или Чичикова так, что мы таких из слов составленных людей, знаем, как будто из чрева рожденных. С другой стороны, писатели, вся суть которых в манере, в словосочетаниях, подчас совершенных, - все эти Шарли Нодье, Теофили Готье вплоть до Хемингуэя или нашего Ремизова, Пильняка, - тонут в Лете, т.к. не вглядывались в человеческую ипостась двуногого животного, создавая человеческие характеры, прошли мимо сфинкса – загадки человека…
… Я временами что-то чиркаю в своих “Картинах и Голосах”, но пока основная работа - в голове. …

3.8.1984.
Милая Леночка, как хорошо ты написала о монастыре. А монастырское варенье мне захотелось у тебя украсть, оно бы мне пригодилось для той вещи, которую я написал, но последние остатки порядочности остановили мою жадную руку…
… Ты напрасно называешь своей инфантильностью то, что веришь тому, что говорит человек. Я тоже верю людям, если ложь не нагла, не глупа. Вообще ложь заслуживает того, чтобы ее исследовал художник. Она многоголова. Некоторые считают, что самая страшная ложь – политическая. Это не так. И не очень страшна ложь мужа перед женой или наоборот. Страшна ложь друга, который лжет, чтобы обмануть сначала себя, а потом тебя, о такой лжи говорит пословица: ржа ест железо, а лжа – душу. Все беды начинаются не с обмана, а с самообмана. Хорошо бы об этом написать рассказ, а уж если стихи, так только гениальные, что непросто.
… Мы в пансионате, не знаю, что день грядущий нам готовит, но пока нам хорошо, хотя идут дожди. Мама написала чудесное стихотворение, сейчас за стенкой трудится над другим. В этом году нам не шибко пишется. Я начал воспоминания о Гроссмане, мне не очень-то нравится, - фраза неточная, и в ней я не слышу музыки. Трудность моей прозаической деятельности заключается в том, что я пишу прозу, даже мемуарную, как стихи, и если не слышу в ней музыки, мне хочется бросить писание. Перечитал “За правое дело”, не все мне близко, но какая мощь письма. Описание Сталинградского пожара, гибель батальона Филяшкина, встреча майора Березкина с женой принадлежат к лучшим страницам русской прозы. Перечти и ты этот роман.
По некоторым оттенкам твоего письма я чувствую, что в душе твоей происходит нечто значительное, может быть, тебе самой еще неясное, но оно обязательно воплотится в слово. Чехов как-то сказал, что надо писать так, как будто ты пишешь в последний раз в жизни. Совет трудно исполнимый, но точный.

[Наталья Югонсон]

Простите, не удержалась...

А работа у нас примитивная: разгадать загадку человека.

Вообще ложь заслуживает того, чтобы ее исследовал художник. Она многоголова.

Все беды начинаются не с обмана, а с самообмана.

Трудность моей прозаической деятельности заключается в том, что я пишу прозу, даже мемуарную, как стихи, и если не слышу в ней музыки, мне хочется бросить писание.

Чехов как-то сказал, что надо писать так, как будто ты пишешь в последний раз в жизни. Совет трудно исполнимый, но точный.

[Наталья Югонсон]

Елена Макарова

Семен Израилевич Липкин родился в Одессе 19 сентября 1911 года.
Он любил подарки. Мы с мамой всякий раз думали, чем его порадовать. Хотя зря.
Он радовался любому подарку как ребенок. Из Израиля я постоянно посылала подарки.
Нашла сейчас в мамином письме смешной параграф на тему распределения подарков:
"Да, я сделала мелкое, но необходимое жульничество. Поэтому, если ты папе сообщила о трёх парах носков, то, припомни,
что было, действительно, 2 пары. Дело в том, что когда я читала, что – кому, то увидела, как выжидательно, с заведомой
грустью ждал Семен – а ему? Поэтому после "туфли папе и носки, я как бы прочла носки и Семену, а Ире сигареты". Прости,
что я так распорядилась, но уж очень жаль было Семена".
Да будет Создатель щедр к Семену Израилевичу и пошлет ему от нас, читателей и почитателей, огромную любовь! Амен.


Ольга Клюкина
16 сентябрь 2014 г.

Наконец-то удалось хоть немного освободиться и заняться привезенным домой пакетом после разбора архива И.Л. Лиснянской и С.И. Липкина.
И первое, что достала рука - стихотворение с автографом Б. Окуджавы.
Обещаю вас знакомить со всеми интересными находками.

В АЛЬБОМ
Инне Лиснянской
Что нам досталось, Инна,
как поглядеть окрест?
Прекрасная картина
сомнительных торжеств,
поверженные храмы
и вера в светлый день,
тревожный шепот мамы
и Арарата тень.
А что осталось, Инна,
как поглядеть вокруг?
Бескрайняя равнина
и взмах родимых рук,
и робкие надежды,
что не подбит итог,
что жизнь течёт, как прежде,
хоть и слезой со щек.

12 июля 1995. Переделкино

[Наталья Югонсон]

Инна Лиснянская
******
Я возвращусь, хоть меня никто и не ждёт,
Я возвращусь, хотя никому не нужна.
Возле порога густая герань цветет,
А за порогом морская шипит волна.
Я возвращаюсь туда, где в детстве жила,
Где изразцами украшена в доме печь.
Видишь, троятся туманные зеркала,
Злые свидетели наших недетских встреч.
Видишь, троятся, и я в них трижды двоюсь
И потерять тебя в их глубине боюсь.
3 апреля 2012
******
На какой глубине затонула моя мечта?
Так легко лишь улыбка и шлюпка умеют тонуть.
На какой глубине потеряла я те места,
Где сошлись человечья дорога и рыбий путь?
Вижу я Галилею и тридцать круглых хлебов,
Вижу я Галилею и тридцать рыбачьих шхун.
Почему-то любая дорога стара как любовь,
А улов, как соблазн, греховен и вечно юн.
3 апреля 2012
******
Половину дороги раздумывала о пути,
Половину вторую я думаю об остановке.
Хорошо бы мне в виде бытовки сарайчик найти
И хранить в нем мангал и прищепки, щипцы и веревки.
Половина меня пусть бы в стирку ушло, половина в ремонт.
Невозможно в себе содержать сразу три половины.
Средиземный ковчег вместо дома, языческий Понт
И античного Рима руины…
3 апреля 2012

[Наталья Югонсон]

Мама - мне:

"30.10.92
Леночка, солнышко мое, как чудесно, что ты позвонила, вот и держусь, вися на твоем голоске. Голосок – не волосок, а куда как прочнее. Звук для меня означает, и не только теперь, самую сильную связь с миром. Ведь я служительница слова, и жизнь моя зависит от его наполненного звучания. А твой голос – самый лучший повод для моей жизни. Пространство и время сократились, звук твоего голоса как бы расширяет для меня два этих понятия. И я пишу тебе на всю пешеходную дальность от меня к тебе".
И что же пишет мне мама?!
* * *
Что делать? – спросила у Жизни, – сказала: умри!
Что делать? – спросила у Смерти, – сказала: живи!
Чтоб что-нибудь делать, в духовке сушу сухари,
А дождь за окном, как мерцательный трепет в крови.
То ангел меня посещает, а то – сатана,
И каждый выходит из зеркала против окна,
И только себя я не вижу в стекле никогда,
А время течёт, как течёт дождевая вода.
Я ангелу плачусь, но тут же приходит другой,
Меж нами я воздух крещу обожжённой рукой.
Мне кажется, ночь – это уголь сгоревшей зари,
А это сгорели в духовке мои сухари.