• Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Re: Ссылки на публикации, интервью

    Сообщение Marie » Вт ноя 05, 2019 5:30 pm

    НЕВИДИМОЕ СИТЕЧКО ФРИДЛ

    https://takiedela.ru/2019/11/nevidimoe- ... EFDa5opCWE
    Текст Полина Иванушкина
    Художница Фридл Дикер занималась с детьми арт-терапией в Терезинском гетто, а потом погибла в Освенциме. Художница Лена Макарова возрождает ее метод и ежечасно возвращает Фридл к жизни


    Я пишу в уме этот текст с марта, когда мы с Леной Макаровой встретились в первый раз, и понимаю, что его, как ремонт, можно только остановить — выплеснуть, потому что закончить его, дописать невозможно.

    Лена ведь тоже не заканчивает эту историю, историю Фридл, — и не закончит никогда. Она просто живет в метатексте своего письма о ее жизни, смерти, посмертьи. Просто живет.

    И я думаю: кто же моя героиня? Лена Макарова — дочь поэтессы Инны Лиснянской, преподавательница изостудии в Химках, израильская художница, писатель и арт-терапевт? Или Фридл Дикер-Брандейс, про которую ее наставник из Баухауза говорил: «Принадлежит к наиболее разносторонним и оригинальным женским талантам современности», преподававшая рисование в Терезинском гетто? Я буду про арт-терапию? Или про гитлеровскую выставку дегенератов? Про Вену тридцатых — или про Химки восьмидесятых? Или, может, начать отсюда: Бейт-Джалла, в которой Лена читает старые письма, переданные ей седой подругой Фридл, Хильдой, — и висящий у рабочего стола пейзаж пастелью: Фридл Дикер-Брандейс, Ждарки?

    Ждарки, декабрь 1942-го. Хильда привозит на рождество гуся контрабандой, они с Фридл читают «Замок» Кафки и гуляют — не за руки, за руки уже нельзя, но бредут друг за дружкой (у Фридл на груди желтая звезда, а Хильда — арийка и доживет до 2000-го). Про что я? Про жизнь? Про смерть? Про любовь?

    Я заворожена этой спиралью закручивающихся времени и смысла, и я никогда не смогу закончить этот текст. Дай мне бог его хотя бы начать.

    Рисунки из Терезина

    Фридл Дикер-Брандейс в 1916 году
    Фото: UtCon Collection/Alamy/ТАСС
    Как начала однажды свой текст-жизнь Лена Макарова, которой в 1988 году попал в руки каталог с пражской выставки детских рисунков из Терезина. Пять тысяч работ шестисот маленьких узников гетто, которые занимались рисованием с Фридл Дикер-Брандейс, художницей и пленницей. Все пять тысяч рисунков Фридл бережно упаковала и спрятала на чердаке Терезинского гетто перед тем, как отправиться в Освенцим (не спрятав ничего своего — все ее потом будет отыскивать по Европе и Новому свету Лена Макарова). Отправиться добровольно.

    Нет, она не Корчак. Фридл погибла одна. Все ее служение, поступок, дух были до. Это шесть сотен детей стали первыми, кто пройдет на своем опыте то, что потом ученица Фридл, Эдит Крамер, положит в основу метода арт-терапии: вырисовать, выплеснуть, выговорить, вычертить, пережить, выжить, жить.

    Из книги «Арт-терапия» Э. Крамер, переведенной на русский Леной Макаровой: «Искусство помогает дезориентированному, забитому ребенку обнаружить себя и мир вокруг себя — оно становится его новым языком, еще не обремененным воспоминанием о травме и не заглушенным привычкой к насилию. <…> Арт-терапия не может отменить прошлые травмы или излечить глубокие эмоциональные нарушения. Она может мобилизовать и развить внутренние ресурсы, уменьшить ужас одиночества и открыть путь к эмоциональному росту и реабилитации».

    Рисунки из двух чемоданов: дети, играющие в шарики. Много карандашных рисунков, где дети играют в шарики (потом выжившие дети расскажут Лене, что эти шарики — пуговицы, срезанные с пальто мертвых). Оборванные дороги. Трехъярусные нары. Дерево под окном. Сюжеты… Материалы — кисточки, карандаши, краски, бумага, ножницы — все наперечет, в ограниченном количестве. Бумагу Фридл сразу упаковала с собой, собираясь в Терезин, когда получила повестку на депортацию. С мужем Павлом они красили простыни: будем там, в гетто, ставить с детьми спектакли, нам понадобятся занавес, костюмы… Там же можно спектакли? Там же будут дети? Возьмем, Павел, на всякий случай.

    Ситечко для воды
    Фридл отправилась из Терезина в Освенцим добровольно — выбила повестку на транспорт после двух лет в гетто, чтобы последовать за мужем, отправленным в лагерь уничтожения накануне, — найти, нагнать, разделить участь, может, спасти, может, быть вместе до гроба. Уже мелкая, предсмертная суета, не имеющая отношения к вечности. Вечность была — в жизни. Куда нас везут, как вы думаете? В другой рабочий лагерь, должно быть! Не похоже. Говорят, в Польшу. В Польшу?! Я видела в тамбуре нацарапаным это слово: Освенцим. Что это значит? Не знаю. Может, местечко…

    Я не успею написать этот текст ни к дню конца войны (май), ни к ее началу (июнь), ни к дню рождения Фридл (июль). Я стараюсь успеть к октябрю, возьмем эту дату за инфоповод, отправную точку, — день, когда транспорт с 1550 узниками вышел из Терезина, и когда вы будете читать этот текст — после 9 октября — Фридл уже не будет: не прошла сортировку.


    Пейзаж (1936). Портрет ребенка (Терезин, 1944)
    Фото: личный архив Елены Макаровой
    Отправилась в газ прямо с перрона.

    С собой у нее не было кисточек, красок, рисунков — ни своих, ни детей.

    В кармане у нее было только ситечко для воды.

    Петр Гинц (подросток из детского дома для мальчиков, кричал по ночам так, что его приходилось обливать водой из ведра; буддист, пришедший к вере уже в Терезине и так и не смогший обратить в нее любимую учительницу рисования и раскаявшуюся коммунистку) подарил на прощание это ситечко Фридл: чтобы, когда пьешь воду, не погубить живую тварь.

    Фридл не прошла сортировку.

    46-летняя, подслеповатая, хорошо умевшая держать в руке кисть, карандаш, ножницы, ткань, бумагу, делать коллажи, проектировать мебель, творить руками красоту, Фридл, еще очень живая, но уже очень уставшая. Не годная на работы и эксперименты. Фридл провалилась в широкое сито доктора Менгеле.

    Но все остальное осталось.

    Лена все оставила здесь.


    Елена Макарова и Инна Лиснянская
    Фото: личный архив Елены Макаровой
    «По версии берлинской ясновидящей, в предыдущем рождении я погибла в Освенциме… Была ли я тобой или твоей ученицей, пока не ясно».

    Я пишу этот текст не для того, чтобы рассказать историю Фридл — это делает Лена Макарова, но для того, чтобы просто дать прозвучать этим именам. Чтобы вы знали. Нет, не чтобы помнили. Вы и так не забудете. Как я не могу уже почти год перестать думать о Лене и Фридл — с тех пор как случайно положила в интернет-магазине в корзину одну из макаровских книг, то ли «Вещность и вечность», то ли «Как вылепить отфыркивание» (бывает ли вообще что-то случайное?..). Наверное, я пишу этот текст для того, чтобы смерть Фридл травмировала вас так же, как она сделала это, например, с Леной Макаровой, которая, узнав в 1988 году о пяти тысячах детских работ, не смогла дальше жить… ну, по-прежнему.

    Я пишу для того, чтобы невидимое ситечко Фридл Дикер-Брандейс навсегда поселилось в кармане у вас.

    «Нормальная жизнь в камере смертников»
    В рабочем кабинете Лены Макаровой в Хайфе — две работы Фридл Дикер, по мужу — Брандейс. Глядят вместе с ней в окно, на Бейт-Джаллу, в которой сейчас затишье. «Ждарки», 1939–1942, пейзаж, в котором Брандейсы укрывались перед депортацией в Терезин. И «Цветы», написанные уже в гетто. Просто цветы. Как всегда. Как при Еве, Лилит, кайзере, Гитлере, Санта-Клаусе… Цветы. Дети жизни.

    «Рабочий транспорт из 5000 мужчин в возрасте от 18 до 50 будет отправлен в кратчайший срок. Соблюдайте дисциплину! Сделайте все, чтобы облегчить нашу задачу!»

    Фридл догонит мужа на следующем транспорте (Павел пройдет селекцию в Освенциме, после войны женится на вдове терезинского композитора — или нужно говорить на терезинской вдове композитора? — и родит троих детей).

    Лена будет гнаться за Фридл всю оставшуюся жизнь.


    Фридл Дикер-Брандейс. Сидящая с крыльями, 1920 год
    Фото: The Picture Art Collection/Alamy/ТАСС
    В 1999 в Вене, в которой Фридл не удалось собрать все заслуженные еще при жизни овации, она соберет их посмертно — на своей первой персональной выставке во дворце Харрах (Лена словно достанет Фридл из нафталина, сна, Леты, забвенья, стряхнет пыль, поцелует в уста — и посадит во главе стола. Как в сказках Гофмана и братьев Гримм). На площади перед музеем Лена установит электронное табло. Какие бывают на вокзалах — перрон и поезда, мы все куда-нибудь прибываем, где-то одновременно убывая… На этом табло будет гореть всего несколько цифр. Вех. И две, начальная и финальная, — 1898 и 1944. Главные ли?

    «Повседневное существование Терезина состояло из сотен контрастов и походило на желание наладить нормальную жизнь в камере смертников. Получивший повестку на транспорт в лагерь уничтожения шел лечить зубы, миллионер барон Гутман грузил уголь, люди умирали по несколько десятков в день, но в то же время устраивались свадьбы и детские праздники; молитвы проходили в кабаре, заключенные писали картины, сочиняли пьесы и воровали, сионисты не на жизнь, а на смерть спорили с ассимилянтами о вопросах устройства будущего еврейского государства».


    Хильда Ангелини
    Фото: личный архив Елены Макаровой
    Это одна из цитат в одной из Лениных работ на сайте http://makarovainit.com. Я покупаю книгу за книгой. Смотрю Ленины фильмы — черно-белые хроники, интервью с выжившими, открытия выставок Фридл, путевые заметки — восьмидесятые, девяностые, двухтысячные. Каталоги. Сайты. Рабочие группы. Творческие форумы. Я гуглю бесконечное количество имен, геотегов, философских концепций, художественных течений тридцатых годов, скачиваю пэдээфки уже не продающихся в магазинах Лениных книг (Лена, сколько их? Они все — о Фридл?! Или — вдохновленные ею…), перевожу с английского или гуглом — с немецкого и, уже думая, что вот-вот смогу сесть и все это хоть как-то подытожить, задаю в этой связи непринципиальный вопрос Лене в мессенджере фейсбука (типа «Лена, политические разногласия Фридл и Хильды — они были связаны с разочарованием первой в партии?» Или: «Почему любимая дикеровская картина Хильды — “Дон Кихот и Ленин”?» Или: «Так они были подругами или все-таки любовницами?») — на что Лена отсылает меня к очередному многостраничному тому, не переведенному на русский фильму, зовет на свои мастер-классы… Она — в Израиле, я — в Москве. И я понимаю, что так действует Учитель. И что, похоже, Лена специально рассыпала все свое знание о Фридл, все пазлы ее биографии, ставшие агар-агаром для целых пластов психологии, искусства и духа, по разным носителям. Секретный код. То ли не хотела класть все яйца в одну корзину. То ли не могла остановиться.

    То ли просто — вела за собой.

    Как Фридл.

    «Да, это займет время, но поверь, оно стоит того. Вот здесь, такие-то страницы, и здесь, страницы такие-то…»

    Оно того стоит.

    «Убегая, вы уносите страх с собой»
    Терезин. Городок. Военный гарнизон. Тюрьма. Гетто Терезиенштадт.

    Морг, эшафот, крематорий, корыто для смыва крови, бассейн, библиотека, кинотеатр, катакомбы, одиночные камеры, детский дом для девочек, детский дом для мальчиков.

    Все, что может понадобиться для жизни и смерти. Тщательно продуманный быт человеческого существа в периметре нескольких последних улиц гитлеровского протектората.

    Парк, высокие деревья в темном небе, на тропинках — брошенные детские коляски, много их, как облаков.

    «Детские коляски», Фритта Берджих, лагерь Терезин, 1944. Уголь, картон.

    В этих же деревьях, на этих же тропинках — брошенные люди. «Очередь на транспорт». Уголь, картон. Лео Хаас.


    Бедржих Фритта. Транспорт покидает гетто. Терезин, 1942–1943 годы
    Фото: личный архив Елены Макаровой
    В 2003 в Терезине было наводнение, из подвалов вымыло культурный слой. Деревянные игрушечные коляски и тряпичных кукол, которых Фридл Дикер шила с девочками из детского дома L 410. Лена купила их в антикварной лавке Терезина. Женщина, которая сейчас живет в здании детского дома для девочек, не знает, что в закутке двора, в ее кладовке прежде жила Фридл. «В моей кладовке? Как она там помещалась?!» — «Она была маленького роста…»

    До кладовки Брандейсы жили в хибаре в Ждарках — думали, в деревне им безопаснее. До этого — на съемной квартире в Гронове, перед этим — в Праге. Совсем раньше Фридл блистала в Баухаузе, была ученицей Клее и модным дизайнером, как назвали бы это сейчас, в Вене. Когда фашистская тень стала наползать на Австрию, ей предлагали бежать в Палестину — или на выставку собственных работ в Лондон. Но Фридл осталась. «Отказавшись от визы, ты сослалась на Декарта: “Убегая, вы уносите страх с собой”».

    Голод, холод… Объявляют сбор всех евреев Краловоградской области. Откладывают. Велят пока сдать домашних животных. С животными тоже решают не спешить — заменяют на электроприборы. Начнем с электроприборов… И теплых пальто — на нужды немецкой армии.


    Фридл Дикер-Брандейс. Слева: Франтишкови Лазне, вид из окна. 1936 год. Справа: Женщина за столом. Дата неизвестна
    Фото: The Picture Art Collection/Alamy/ТАСС(2)
    Фридл уже знает, что в гетто нельзя курить, — и все чаще дымит трубкой Павла. Как будто можно накуриться вперед.

    Повестку в итоге приносят на завтра. Они складывают все по списку в Хильдин рюкзак. Хильда — стрекоза, пламенная коммунистка, подпольщица и партизанка, бесстрашная, сухая, соломенная каланча, в письмах они обсуждали в том числе прочитанное: Хильда — записки Казановы, Фридл — Къеркегора. Эти письма так и жили всю оставшуюся жизнь у Хильды под подушкой в ее квартире в Генуе — пока в 1993 году к ней не приехала Лена. «Все, что у меня осталось от Фридл, — эти письма».

    Вокзал. Перрон. Номера на груди. Они с Павлом теперь номера. Ch-549. Ch-438.

    «Работа искусства — приручить смерть»

    Фридл Дикер-Брандейс
    Фото: Wikimedia Commons
    Катафалк с хлебом. Катафалк с гробами. Нары. Цветы в вазе. Замученные еврейские старики. Сюжеты с рисунков терезинских детей. «Очередь за едой». «Смерть». Названия. Стоишь в очереди за смертью — так много в лагерной смерти очередей… Алфавит — буквы в форме означаемого: вот эта «Н» — турник — или виселица? Мужчины с мисками на спинах. Вышитые цветы (цветы запрещено рвать).

    Город, выстриженный ножницами из бланков учета (автора этого коллажа не любили за заносчивость девочки из ее комнаты, 28-й: Лена Мандлова — «со злобными глазами»; когда приходили повестки на транспорт, родителям дважды удавалось спасти дочь — делали укол молоком, отчего поднималась температура, и ее возвращали в L 410. Когда номер с молоком не удался, рыжая Лена в красной шапке не вернулась. Кто-то из девочек сделал запись в дневнике: «Слава богу»). Другая девочка, влюбленная в воспитателя дома для мальчиков, ревела, когда хотели остричь ее наголо: вши. Фридл обняла: стричь не будем. Мама одного малыша выбросилась на его глазах из окон казармы. Он раздирал себе лицо, мычал, забыл речь… Лилька позировала с обнаженным плечом одному художнику, отец влепил ей затрещину, попросила у Фридл краски — «под цвет щек, замазать»: подбирали оттенки потом всем классом, Фридл сделала из этого упражнение «на цвет» (Лилька рассказывала в девяностых Лене: «От Фридл было ощущение как от врача. Она сама была лечением, сама по себе. И по сей день непостижима тайна ее свободы»).

    Вообще художников было вокруг много. Писателей. Поэтов. Артистов. Философов. Самое приличное общество того времени — в плотной концентрации на квадратный зазаборный метр. В Терезине работал театр, читались лекции, выпускались газеты. Философ Адлер, архитектор Зеленка, психиатр Цвейг, композитор Шуль, режиссер Мейнхардт («вонючий старик, моет унитазы, если потеряет эту работу, ему не жить, с ним-то мы и поставим “Трехгрошовую оперу”»). Фридл режет, шьет, вырезает, клеит, экономит бумагу, растирает в пальцах пастель, почти не пишет сама.

    Позади детского дома для девочек проходит одноколейка.

    Лена Макарова потом перерисует 200 рисунков из Терезина — чтобы прожить то, что прожили их авторы. Сравнивает цветы девочек из комнаты 24 — с цветами из комнаты 28. Следит за тем, как меняются рисунки каждой девочки с течением времени — и чем все заканчивается для каждой (часто — одноколейкой). Восстанавливает обстановку детского дома — по рисункам: трехъярусные нары, слева — стул, у стены — стол, на столе — ваза, рядом — дверь; открывает эту дверь и входит внутрь.

    Фридл склонилась над чьей-то работой в углу, пальцы перепачканы углем…


    Милан Марван (Айслер), воспитанник Фридл, Терезин, 1943
    Фото: личный архив Елены Макаровой
    «В СССР я работала с детьми из семей, придавленных тоталитарно-инженерным режимом (их родители готовы были отвести их куда угодно, лишь бы их вернули им более “развитыми”, — вместо того, чтобы с ними просто поговорить), и видела в их работах тревожный синдром, — говорит мне Лена в марте 2019-го в Москве, куда в очередной раз приедет, чтобы позаниматься со взрослыми и детьми. — Когда я взяла в руки рисунки девочек из L410, я поразилась их внутренней гармонии. Даже несмотря на то, что все в их мире раскололось на кусочки и смешалось: больше не было приоритетов (мама большая, я маленькая), не было прошлого и будущего, мир раздробился… Но у них была Фридл».

    И Фридл помогала им выговаривать себя на бумаге — и жить.

    Лена найдет 60 выживших учеников Фридл — по всему миру, «включая Новую Зеландию».

    Поедет к ним.

    К Марии Витовцевой, воспитаннице Фридл, с которой та была 6 октября в одном вагоне по дороге в Освенцим. В Чехию. Полетит к Эдит Крамер в Штаты («Арт-терапия, если коротко, — это освобождение; один из моих семинаров для взрослых даже так и назывался — “Выйти из себя”. И, знаете, многие вышли — и не захотели вернуться…» — объясняет Лена).


    Эдит Крамер и Елена Макарова, 1997 год
    Фото: личный архив Елены Макаровой
    Покатит на машине к Вилли Гроагу (оба они, и Лена, и Вилли, уже живут в Израиле), директору детского дома для девочек, который после освобождения Терезина принес два чемодана с детскими рисунками в Пражскую общину. Поспешит в Кливленд к Эрне Фурман (Эрна умирает от рака), которая работала воспитательницей в доме для мальчиков (с ними Фридл работала тоже), а после войны стала психоаналитиком: «Эрна считала, что в каждом человеке есть поле свободы и концлагерь, что совершенно необязательно заниматься Терезином — можно просто внимательно посмотреть внутрь себя». Поедет к Зденке Турковой, знакомой Фридл, в Ждарки.

    Параллельный источник жизни
    «Ждарки» теперь смотрят на Бейт-Джаллу.

    «Когда началась перестройка и я узнала, что за паспортным контролем в Шереметьеве есть огромный отдел КГБ, бесконечные коридоры, увидела, как все это устроено, я подумала о том, что Фридл сражалась с нацизмом как могла, и поняла, что тоже должна сражаться с тем, что не принимаю. И решила, что ну на фиг: я лучше уеду из СССР — и буду заниматься Фридл. Так, как ею можно было заниматься, лишь живя в свободной стране. Фридл дала мне силы бежать».

    Лена пишет роман о Фридл. Американский издатель говорит, нужно не это — а просто каталог работ. Визуалка, краткая аннотация, емкий месседж. Двадцать первый век!


    Фридл Дикер-Брандейс. Женщина в автомобиле (воображаемый автопортрет), около 1940 года
    Фото: The Picture Art Collection/Alamy/ТАСС
    Лена пишет новый роман.

    Вместе с мужем Сергеем Макаровым разыскивает и описывает быт и бытие Терезина: выдающимся личностям посвящаются отдельные книги, находятся тексты лекций и сценарии спектаклей, содержания дневников и стенгазет, распутываются любовные линии и прослеживаются метастазы вовне, в наши дни… («Художник рождается тогда, когда человек в нем вдруг осознает, что он смертен. Работа искусства — приручить смерть. Создать параллельный источник жизни» — говорит в своей терезинской лекции перед концертом композитор Ульман). Городок, почти все транзитное население которого так или иначе убили, но который жил и на излете своего времени, снова оживает. В голове Лены Макаровой.

    «Новый, 2000 год. Иерусалим.

    Мы привыкаем к войне. Осенью я рассказывала тебе о ней чуть ли не в каждом параграфе. Теперь она стала общим множителем в уравнении повседневности.

    Когда мы сюда приехали, в 1990 году, под нашими окнами арабы пасли овец, арабки торговали виноградом и инжиром, а по субботам бедуины приводили сюда верблюдов и за пару шекелей катали местную детвору. Однажды на Рождество мы въехали в Бейт-Лехем на машине. Ты, способная оседлать дюреровских коней и мчаться на них вдоль обрыва, можешь себе представить, что испытала я, попав в картину вселенской ночи и вифлеемской звезды.

    Теперь Бейт-Лехем и Бейт-Джалла отгорожены от нас бетонной стеной. Стреляют из святых мест, оттуда, где началось новое летоисчисление».

    Лена пишет письма Фридл. Отсюда — туда. Так же как письма Фридл с той стороны времяисчисления доходят до Лены от Хильды…


    Фридл Дикер-Брандейс. Допрос. 1934 год
    Фото: The Picture Art Collection/Alamy/ТАСС
    Первая в жизни (смерти) выставка Фридл Дикер-Брандейс путешествует по всем континентам в течение нескольких лет, умещаясь в 24 контейнера с картинами, тканями, чертежами, рисунками терезинских детей. «Не снятся ли тебе контейнеры по перевозке со специально установленным для произведений искусства температурным режимом, инженеры по свету, рабочие, смотрители, публика… В снах, если они тебе снятся, ты выходишь из лагеря и оказываешь на улице Белых Манто…» Франция, Норвегия, Россия, далее везде. О выставке в Японии Лена договаривается «под музыку минометов» у нее под окном в дни, когда в Америке взлетают в воздух башни-близнецы. А кафе «Момент» на углу Лениной улицы взорвано два года назад — Лена была всего в паре десятков метров.

    Ждарки смотрят на Джаллу.

    Помилуйте, да ничего и не поменялось под Луной. Разве что благоустройство жизни и смерти.

    Фридл — Анни Вотиц, подруге из Баухауза:

    «2 марта 1939 года, Гронов.

    Когда я в семь утра иду в булочную, я слышу кудахтанье и квохтанье в птичнике. Это так связано с детством, каникулами, счастьем и свободой. Слушая кукареканье петуха, я бы и в смертный свой час не поверила, что происходит что-то злое… Эта здешняя жизнь, в ее малости и красоте, мне точно по силам. Она вызволила меня из тысячи смертей — живописью, которой я прилежно и серьезно занималась, словно бы я искупила вину, так и не поняв, в чем она, собственно, состоит».

    Фридл — Хильде Ангелини-Котны:

    «Моя самая любимая! Пишу карандашом: экономлю бумагу. То, что ты говоришь о боге и своей непошатнувшейся вере, очень успокаивает. Во-вторых, при всей невозможности познать жизнь остается любовь. Посылаю эти несколько слов письмом, разрешенном властями. Время не пройдет бесследно. Целую. Ф.»


    Фридл Дикер-Брандейс, Вена, 1928 год
    Фото: личный архив Елены Макаровой
    Фридл Дикер-Брандейс — художница и педагог, родилась в Вене в 1898 году, погибла в Освенциме в 1944 году. Выпускница Баухауза (Веймар). Ее работы в области текстиля, оформления театральной сцены, книжной графики и дизайна интерьера получали призы на международных выставках. В декабре 1942 года Фридл была депортирована в Терезинское гетто, где занималась с детьми рисованием. В статье «Детский рисунок» (1943) она формулирует главные постулаты арт-терапии, будучи не знакома с самим термином. Позже ученица Фридл Эдит Крамер (1916–2014) разовьет этот аспект искусства в теорию и практику арт-терапии.

    Елена Макарова — писатель, автор более 40 книг, арт-терапевт, куратор международных выставок, родилась в Баку в 1951 году в семье поэтов Инны Лиснянской и Григория Корина. Училась в Суриковском институте, у Эрнста Неизвестного, окончила Литературный институт. Преподавала в школе искусств в Химках. Ее книга «Фридл Дикер-Брандейс. Жизнь во имя искусства и учения» издана на немецком, английском, чешском, французском и японском языках. Роман «Фридл» вышел в издательстве НЛО. Елена Макарова перевела книгу Эдит Крамер «Арт-терапия с детьми» на русский язык. Как арт-терапевт преподает в Миланском лицее арт-терапии, дает мастер-классы по всему миру и ведет курс арт-терапии онлайн.
    Аватара пользователя
    Marie

     
    Сообщения: 6212
    Зарегистрирован: Чт фев 04, 2010 8:15 am

    Re: Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Сообщение Marie » Пн ноя 18, 2019 1:27 am

    Аватара пользователя
    Marie

     
    Сообщения: 6212
    Зарегистрирован: Чт фев 04, 2010 8:15 am

    Re: Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Сообщение Marie » Чт ноя 26, 2020 11:47 pm

    Аватара пользователя
    Marie

     
    Сообщения: 6212
    Зарегистрирован: Чт фев 04, 2010 8:15 am

    Re: Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Сообщение Marie » Пт дек 18, 2020 3:58 pm

    Аватара пользователя
    Marie

     
    Сообщения: 6212
    Зарегистрирован: Чт фев 04, 2010 8:15 am

    Re: Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Сообщение Marie » Пт дек 18, 2020 4:00 pm

    В НАШИ ДНИ
    ЕЛЕНА МАКАРОВА
    СТИХИЯ СВОБОДЫ

    Письма из Беларуси (11 сентября — 11 октября 2020)



    На экране компьютера два текста: один — про терапию в экстремальных ситуациях, другой — письма моих учениц из Беларуси. Два окна. В одном пишу по-английски, в другом — по-русски. На английском — статью для каталога выставки художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898, Вена — 1944, Освенцим).[1] Выставка откроется в 2021 году в Линце. Этот город Гитлер считал своей родиной. Именно там сто лет тому назад он мужал и пестовал великие планы, жертвами коих стала и Фридл, и ее малолетние ученики — узники концлагеря.

    В чем же был терапевтический смысл занятий искусством? Ведь вот придет посреди урока повестка на транспорт — и все. Принц не успеет вызволить принцессу из темницы. Так и останется она, тщательно вырисованная, одна. Сбоку — ноги в шпорах, а лошади и самого принца — нет. Некогда. Поезд ждет.

    «Неодолимое желание проникнуть в суть вещи может свести с ума», — говорила Фридл своим ученикам в Терезине. Думала ли она об этом по дороге в Освенцим?

    «Маленькая женщина с очень короткой стрижкой и большими карими глазами влетала в комнату и уже на ходу распределяла материал. Стремительность ее движений, ее энергия, захватывали, вводили в совершенно иной ритм… Уроки были короткими. Мы работали интенсивно и, как помнится, в тишине. Она давала тему, для воображения. Например, поле, по нему бредет лошадь… Она приносила нам ворохи обрезков и показывала, как „лепить картину“…

    Она говорила и об общих вещах — как приступать к рисованию, как смотреть на вещи, как развить пространственное мышление. Как мечтать о чем-то, как воображать что-то, как желать делать что-то, как претворять фантазии… Не помню, чтобы она обращалась к каждому в отдельности. Скорее — ко всей группе… Каждый урок она меняла техники — то коллаж, то акварель, то еще что-то… У нас не было никаких материалов, все приносила она. После уроков собирала рисунки и уходила. Урок кончался так же стремительно, как и начинался. Я панически боялась конца. Я готова была продолжать до ночи… Мы жили на верхнем этаже детского дома. И рисовали из окна небо, горы, природу…

    Наверное, это особенно важно для заключенных — видеть мир по другую сторону, знать, что он есть… Это относится и к Фридл. Мне было важно знать, что она существует, что она есть… Стихия свободы… при ней все получалось, как бы само собой…»[2]

    Этой историей я занимаюсь уже много лет, и как писатель, и как арт-терапевт. То, что делала Фридл на занятиях с детьми, развилось со временем в мою нравственно-художественную программу, с которой знакомы поколения тех, кто вырос на моих книгах и арт-терапевтических семинарах.

    Я дважды проводила семинары в Минске, многие минчане посещали арт-терапевтические курсы в разных городах и странах. Мы говорили о том, что творится в Беларуси еще до того, как начался беспредел.





    * * *

    В бело-красное мирное шествие врываются серые люди с мячами вместо голов… Молотят дубинками, волокут в автозаки… Это кино можно вырубить одним нажатием кнопки. Но, выключенное, оно продолжает длиться.



    «Писала тебе и застыла, поняв, в чем моя боль, — говорит Лена Нижник. — Она о том, что все это делают свои — со своими… Первые недели я задорно пробегала мимо осознания этого: мол, где-то там сошедший с ума от алчности „он“, потом омоновские „они“, а все остальные — это прекрасные — „мы“».



    Юлия Русенко из Минска прислала фотографию своей семинарской работы. Вылепленные фигуры из картины Босха: «Удивительно то, что пластилиновым героям я тогда выбрала фоном фасад Купаловского театра с выглядывающим из-за спины „президентским гробиком“. Сегодня картина ожила на улицах родной Беларуси. Потребовались лишь существующий закон и органы, его несущие. А лучше бы с пластилином поигрались…»

    В холодильнике я храню Юлин подарок — печенье: фигурки из картины «Босха» «Уличный фокусник». Все целы, кроме фокусника. Он потерял голову. Не снес перепадов климата: в Хайфе +32, а в морозильнике ‒2 как минимум. Однако «выпеченная» публика, которой он морочит голову на картине, жива и невредима.

    Безголовый манипулятор и крепкий народ.

    На мое приглашение заниматься на арт-терапевтическом семинаре онлайн Катя П. из Минска ответила следующим образом: «Рисовать? Нет. Буду книги про гетто и концлагеря читать. Потому как страна превращается в один большой концлагерь. Бесконечные автозаки, тихари на улицах, и липкий страх, что сейчас и к тебе придут… А ты бессильна перед беспределом…»



    Два текста — английский слева, русский справа — разнятся между собой по времени, но не по сути.

    Противостояние добра — злу.

    Борьба Детей Света с Детьми Тьмы.

    «Теорию контрастов» преподавал в Баухаузе художник Иоганнес Иттен, вернувшийся с Первой мировой войны. По рассказу его однополчанина, Иттен сидел в окопе в позе лотоса, медитировал во время пушечных ударов. В 1919 году он стал духовным лидером Баухауза в Веймаре. У него училась Фридл. Различать черное от белого, добро от зла.

    «В черном и белом много цветов», — говорила она детям. Но чем сильнее влюблялась в жизнь, в ее свет и цвет, тем темнее делалось вокруг.

    В концлагере, с его множественными оттенками серого, Фридл навела порядок по шкале Иттена. Белое, светлое оттеснило тьму. Что не отменило черное, увы.

    Там концлагерь — и дети рисуют красочные картины, делают коллажи по картине Вермеера, перерисованной для них Фридл с открытки.

    Здесь серые щиты, темно-серые скафандры, унифицированное ХХI веком средневековое одеяние — и мирно протестующие женщины в бело-красных одеждах…

    Руки за спину там, руки за спину здесь. Лицом к стенке там, лицом к стенке здесь.

    На это невозможно смотреть. Как, впрочем, и на многое, происходящее сегодня. Ни опыт фашизма, ни опыт коммунизма ничему не учат. Хорошие и без того знают, «что такое хорошо и что такое плохо», а для плохих законы не писаны.

    И все же нормальному человеку не понять образ мысли злоумышленника. Он и в злостном существе ищет человека, пытается достучаться до его совести.

    О такой попытке рассказала сотрудница архитектурой мастерской Дария Чечко, осужденная на 13 суток за участие в несанкционированной демонстрации.

    «Однажды ночью, была как раз смена гоблинов, дежурные не давали нам спать. Сначала они очень сильно шумели, потом принимали новоприбывших, грубо, с насмешками. Я лежала и думала о них, и в этот момент мне пришла идея написать им письмо. Наутро я передумала. Какой в этом смысл? Кто меня услышит и поймет? Люди, которые из десяти слов используют два цензурных?

    Утром я все же решила письмо написать. Оно было нужно не им, а мне самой. Я переписывала его три раза. Хотела, чтобы оно получилось не очень большим и сложным. Я вложила его в конверт с маркой и подписала карандашом, чтобы конверт можно было использовать еще раз: „Тем, кто находится с обратной стороны металлической двери“.

    На следующий день, когда меня уже отпускали, как раз был более или менее адекватный дежурный. К слову, он почти не прятал от нас лицо, иногда ходил без маски.

    — Чечко, с вещами выходи.

    И назвал еще одну фамилию.

    — Постой пока у стены. Чечко… Чечко… Чечко. У тебя сестра старшая в Бобруйске жила?

    — Да, но у меня три сестры там жили, какая именно? Маша, Катя?

    Но он мне внятно ничего не сказал, думаю, намеренно.

    — Постой пока здесь, — сказал он мягко.

    Я стояла, смотрела в стену и благодарила Бога, потому как в этот момент уже ясно понимала, что письмо попадет в нужные руки.

    Так и вышло. Когда моих сокамерниц переводили в тот же вечер в другую камеру, один из дежурных отказался брать письмо. А именно этот его взял.

    Я написала следующее (кратко передаю смысл, как помню): „Ваша работа — тест на человечность. И пусть мы с вами оказались по разные стороны металлической двери, по сути, мы — часть одного целого. Каждый человек, даже самый ужасный преступник, достоин человеческого отношения. Мы каждый сдаем этот тест на своем месте и рано или поздно будем держать ответ. Вам сложно, у вас есть власть. Даже власть лишить человека физической жизни. Но вы НИКОГДА не сможете лишить человека внутренней свободы. Унижая другого, вы в первую очередь унижаете себя. С верой в человечность, ЧД“.

    Хочется верить, что меня услышали. Любой человек нуждается в тепле и любви. Другой вопрос, что, следуя приказу, тот же человек запросто может переломать мне позвоночник. Буду идеалистом. Счастливые идиоты — самые свободные люди, именно злость и ненависть нас связывают, делают рабами. Буду верить, что все не зря».



    12 октября 2020 года, 17:40.

    «В Минске напротив БНТУ <…> закидали бабушек и дедушек <шумовыми> гранатами. Очевидцы сообщают по меньшей мере о пяти взрывах. Полицаи задерживают студентов, которые пришли к пенсионерам на помощь!»[3]

    Продолжаем верить в человечность.





    * * *

    «Время встало столбом и движется в бездну, пробивая дно всякой попытки осмысления происходящего, — пишет мне Юлия Русенко. — Я впервые осознанно выбираю неопределенность, т. к. путь обратно в <…> Беларусь — самый страшный из кошмаров для меня и моих детей».





    * * *

    Письма психотерапевта Елены Нижник, Бобруйск.

    11 сентября 2020 г.

    «Со дня наших президентских выборов прошел месяц. И что-то так ничего не изменилось: собираясь на мирный марш, я плотно обедаю, складываю в сумку паспорт и удостоверение инвалида, салфетки, минимальные лекарства, беру воду, бчб-флаг[4], картонку и иду… Мне по-прежнему очень страшно, иногда буквально отказывают ноги, и я договариваюсь с собой несколько часов, чтобы преодолеть этот страх и выйти.

    Дома остается сын. Но домом, собственно, для меня стала сама страна.

    В мой дом пришла беда, он захвачен „шэрымі быкамі“.[5] Я неизменно плачу оттого, насколько красивым, добродушным, светлым, стойким, смелым и солидарным оказался мой народ… <…> Жить стало страшно. Страшно, что задержат машину за сигнал в поддержку шествия или наличие бчб-флага, дадут „сутки“ в СИЗО. Страшно, что задержат на шествии и прибьют. Страшно, что вычислят после шествия (там всегда присутствуют „вежливые люди“ с цепким взглядом и камерами, снимают, чтобы потом забрать — но уже из дома). Страшно, что что-то случится с кем-то из близких (а со многими — уже случилось).

    Но, знаешь, еще страшнее — ощущение внутреннего паралича, внутреннего концлагеря, в котором я так и останусь, если соглашусь, что со мной и с моей страной „так можно“…

    Собираясь на марш в это воскресенье и мастеря на коленке свою картонку с „лозунгом“, я вспоминала Львов, семинар и нашу встречу.

    Твои рассказы о Фридл. Ее лекарством от страха смерти были краски и картины великих художников, которые она показывала детям. „Накануне депортации из Терезинского гетто в Освенцим, 6 октября 1944 года, она собрала в чемоданы все, что было сделано с детьми на ее занятиях, — около 5000 работ — и оставила их на хранение директору детского дома. К счастью, он выжил. Из 660 детей, чьи рисунки оказались в чемоданах, 550 были уничтожены с Фридл в газовой камере“. Я записывала то, что ты рассказывала, но это не вмещалось в голову: как можно думать о каких-то карандашиках, если вот-вот явится Смерть?!

    Для меня это все было про Смерть.

    А оказалось — про Жизнь. От первой до последней минуты… И про красоту, которая внутри каждого из нас. Про то, что каждый — важен и ценен и даже „бесполезный“ его рисунок, в котором человек переложил на бумагу свой внутренний мир, — драгоценность.

    Про битву между жизнью и смертью, между свободой и рабской покорностью.

    Помнишь, на финальном действе Львовского семинара я была девочкой-коробкой? Смастерила себе картонный ящик, из которого на глазах у всех выпорхнула „Я“ — живая, радостная, довольная. Я, которая хотела звучать, творить — стать видимой. Помнишь, я махала этими кусками картонного гробика? Мне они казались крыльями гигантской бабочки, вылетевшей из заперти на свободу. Какое счастье быть самой собой!

    И тут контрольный выстрел: давайте, говоришь ты, сделаем на улице выставку всего, что мы натворили за эти дни, — и мы вынесли все из зала на улицу, развесили на оградах, и львовчане восхищались нами и нашими работами, проходящие мимо дети останавливались, как зачарованные, и тоже хотели немедленно что-то такое сделать…

    Значит, так можно?!

    Не ощущать себя серой, забитой, никому не нужной, а радоваться себе и своим твореньям? И вот я беру картонку, маркеры, пишу свой „бессмысленный“ лозунг и иду на „бессмысленное шествие“… Снова иду „показывать“ миру себя, дать ему услышать мой голос.

    Да, мы невероятные. Эти месяцы создали из нас народ, гражданское общество.

    Мы безоружны. Но, несмотря на бесчеловечное обращение с нами, мы продолжаем демонстрировать свою законную волю жить в согласии с собственной совестью. Мы поддерживаем друг друга, стоим в очереди за кофе в ту кофейню, которую разгромили силовики; в память о жертвах, в поддержку тех, кто находится в заключении, и с требованием прекратить насилие — мы стоим в связке. Женские цепи солидарности…

    Мы собираем деньги для оказания материальной помощи пострадавшим, пускаем на воду бумажные кораблики в поддержку осводовцев, спасавших от ОМОНа людей и посаженных за это в СИЗО, вяжем красно-белые ленточки на заборах, поем песни… Мы хотим жить свободно».



    10 октября 2020 г.

    «<…> Сегодня ровно два месяца, как все началось… Начинаю писать — плачу. Какое-то днище, одна боль. Устала. В моем маленьком городе в прошлое воскресенье ОМОН задержал весь мирный марш, полностью. Всех, кто отважился выйти. Среди задержанных были четверо журналистов, а также 13-летний ребенок.

    Мне повезло не попасться: людей схватили прежде, чем они дошли до главной площади, там, где мы должны были соединиться. ОМОН дотемна патрулировал все крупные улицы и вероятные точки сбора горожан. Несколько десятков людей до сих пор в СИЗО, суды продолжаются.

    В это воскресенье я прошла одна весь марш. Шла от центра города и чувствовала, какая на меня (а может, и на всех нас) навалилась усталость. Мне сложно тебе писать, я не могу сложить в слова и предложения то, что лежит на душе каменой глыбой, давит, не дает дышать.

    На этой неделе я смогла только работать, а потом лежать зубами к стенке и молчать. Устала я чувствовать это все, знать все это, сопротивляться, ходить, надеяться, ждать…

    Все застыло внутри, нечем жить. Не справляюсь. Пишу тебе и начинаю плакать после каждого абзаца. Не знаю о чем.

    О том, что теперь в моем городе не будет больше по выходным людей с флагами и светлыми лицами? О том, что все, что нам остается, — это рисовать по ночам трафареты на асфальте и вязать бчб-ленточки на заборах?

    Мы продолжаем хоронить своих людей. У кого-то из нас отнимают детей и помещают в приюты. Все семьи, в которых кто-то из родителей участвовал в маршах, ставятся на учет как социально опасные (отнятие у семьи детей — мощный инструмент влияния).

    Суды идут десятками каждую неделю. Людям вменяют штрафы от нескольких сотен до нескольких тысяч (долларов). У кого из нас в маленьком городке еще достанет куража выходить? „Вы же понимаете…“ — отвечают мне многозначительно те, с кем мы прежде стояли в одной связке. Им стало страшно. И они дают свое молчаливое согласие на то, что с людьми можно обходиться не по-людски.

    Нашу революцию называют „мирной“, лидера нашего протеста Светлану Тихановскую выдвинули на Нобелевскую премию мира.

    Одна из наших оппозиционных политиков, выдавленная за рубеж, Ольга Карач, призывает нас ни в коем случае не рисковать, беречь каждого, бороться за каждого и говорит, что „без каждого из нас Беларусь — неполная. Мы не можем себе позволить потерять никого“…

    Мы мирные, да. Но ведь за это не истязают… Я хочу дать отпор, кричать, бунтовать, не подчиняться. Белорусская революция — о любви к человеку и его личной свободе.

    Вот выплакалась на твоем виртуальном плече, навела хоть какой-то порядок в мыслях».



    11 октября 2020 г.

    «В маленьких городах сопротивление ушло в подполье. И полные улицы ментов! И автобусы ОМОНа. Мы, несколько человек, устроили сидячий протест с книгами. День промозглый, холодный и пасмурный. Мы рассредоточились по главной площади и старательно делали вид, что читаем. Потом по сигналу разошлись. Лен, мне очень грустно. Позвони!»



    Письма от Юлии Русенко, автора детских театральных проектов.

    Минск, 11 сентября 2020 г.

    «Лена, все какое-то скомканное выходит. Я не поэт, не художник, которому дано вознестись над собственной болью, вглядываться в глаза ужасу и выливать его в слова, линии и мазки. Я сбита с ног этим ужасом, лишена всех человеческих желаний и сил эти желания осуществлять. И всякое слово, вылетающее сегодня из меня, скомкано, сжато этим ужасом.

    Мне страшно ходить по улицам одной или писать в транспорте подруге в соцсети. Потому что теперь повсюду рядом ходят тихари. Это такие неопознанные объекты в трико, кепках и масках. Их выдает лишь резиновая дубинка в деле или стоящий где-то за углом микроавтобус без номера.

    Я хожу в толпе. На каждый стотысячный воскресный марш в Минске, на женские митинги и молитвы, стою в цепях солидарности в своем районе. И всякий раз жадно всматриваюсь в лица рядом стоящих. Такое своего рода соединение хоть с кем-то в своей боли, любви, вере в светлое. И, пожалуй, это единственное время, когда мне хорошо. Прибавить сюда пару ложек настойки пустырника, и можно даже уснуть.

    А утром я читаю новости о том, что очередную женщину украли с улицы или из ее квартиры; о том, что изгнали из страны еще одного-двух-трех умных людей, увидевших свой долг перед народом в помощи ему, народу, дойти до так желаемой свободы; о том, что студенты, спевшие белорусскую „Купалинку“ в своем университете, были жестоко разогнаны, задержаны ОМОНом, который зачем-то там сегодня дежурил. Звонит подруга и в слезах рассказывает, как за пару минут до выбитой теми же тихарями витрины покупала в том же кафе мороженное детям и вовремя успела уйти. Позже с другой подругой мы обсуждаем, как донести информацию об этих всех ужасах тем, кто отрезан от реальности просмотром белорусского телевидения. И что лично мы можем сделать».



    11 октября 2020 г.

    «Ой, Лена, я как игуана, которая начинает постепенно двигать конечностями после сна. Родители еще корону подхватили, сидят без медицины, все вокруг отсылают, прячут статистику…

    Усталость. От хождений, от отсутствия видимых, ощущаемых результатов всех моих попыток внести вклад в общее дело, от новостей, их абсурдности и нелепости. Пришло понимание, что борьба стала частью повседневной жизни, на нее уходят энергия, время, но она уже не поглощает меня целиком — иначе не выживу. Мысленно я уже много раз сидела в тюрьме, представляя свою реакцию на специфику данного места. Мне не страшно за себя, я умею приспосабливаться к неудобствам. Страх только один — подвергнуть страданиям своих детей, которые и есть для меня часть Родины. Видела последствия „социально ориентированного государства“ в детских домах. Поэтому действую, обдумывая варианты последствий. Лютая ненависть к власть имущим и их верным псам сменилась омерзением и игнором. Даже имен не вспоминаю, ибо они слишком омерзительны и ничтожны, чтобы называться. Всякое творчество заменила на „сухое планирование“. На то „потом“, которое настанет.

    Едем на марш![6] Держите кулачки!

    17:43. Вернулись. Разогнали жестко сегодня. Мы дома. Ой, Леночка, так противно от всего. Липко, противно. Даже не знаю, что еще и сказать. Это отключение Интернета. Ты как пакетик на ветру из песни Беньки[7]… Не верила, что бить будут так жестоко… Всю эту милитаристику с детства не выношу. Т. к. дядю любимого несправедливо осудили… У меня на нее рвотный рефлекс. Но, что самое важное, во мне какая-то прям железобетонная вера, что мы победим. Каждое абсурдное действие нынешней пока еще власти шепчет на ухо: иди, ты уже почти у цели. Вчера с дочкой гуляла по проспекту во время женского демарша. Это праздник красоты! И самые невероятные женщины — старушки с букетиками хризантем, выращенных, видимо, на их же дачах… Дети уже живут борьбой. Мы историю изучаем, политологию, философию. Вообще эта ситуация при всей ее локальной чудовищности высветила в людях силу! Иллюзии машут на прощание. Ресурс жить появляется. Пойду горяченького попью, согреюсь. Вымокла до нитки. Конечно, на Окрестина в таком виде не выжила бы, наверное…

    Я думала о Фридл на этой неделе. Думала, почему и откуда у нее были силы ТАМ заниматься творчеством с детьми. Может, она вживила такую борьбу за выживание в реалии тюремного застенка? Тогда у меня похожие ориентиры. Только вот творчество как инструмент борьбы за выживание для меня почему-то оказался неподъемным. Проще делать методично то, что не требует полной внутренней отдачи. Вторая мысль — то, что Фридл не надеялась вырваться из ада. И ей пришлось смириться с пониманием того, что она не способна изменить условия, в которые поставлена, и творчество выступило спасательным кругом.

    Я твердо верю в победу».

    Письма от художницы Нины Маргаевой.

    Минск, 11 сентября 2020 г.

    «Елена, пишу ночью, что в голову придет. Сегодня поздно вечером по дороге домой я впервые за этот месяц расплакалась. В трамвай зашла Нина Багинская — 73-летняя маленькая (150, а может, и ниже) — женщина-символ. Она села за мной. Она и ее палка — длинное древко флага. Я заплакала. Я не знаю почему, я сейчас, наверное, пойму, пока буду писать этот текст. Мы вышли с ней на одной остановке, и она зашагала в другую сторону — в темноту, одна. Она и древко, которое выше нее в два раза.

    Я же ехала с родительского собрания в частной школе. В этой школе, находящейся на другом конце Минска, теперь будет учиться мой 9-летний сын, который сидел дома, ждал меня и, наверное, боялся, что меня задержали.

    …Я помню себя на митингах с 13 лет. Я поступила в лицей, который был неугоден, — его пытались закрыть все время, пока я училась, и закрыли через два года после того, как я его окончила. Его заканчивал и Максим Знак.[8] Теперь в здании моего лицея находится суд Центрального района, и первое дело, которое рассматривал этот суд, было дело о создании антиправительственной, террористической организации. Приговор был обвинительным, и еще один выпускник моего лицея, объявленный лидером этой организации, сел в тюрьму. Бо`льшая часть выпускников лицея и моих одноклассников не живут в Беларуси, остальная часть — это белорусская культурная элита, которая кровью и потом пытается сделать что-то для сохранения культуры и языка.

    Я — художник-педагог, мне 36 лет, и я одна воспитываю сына в стране, где 26 лет царит диктатура и человеческая жизнь не значит ничего.

    На моем участке предварительные выборы прошли с особым цинизмом. Это большая боль для меня, потому что выборы проходили на базе Дома детского творчества „Светоч“, а я, как художник, много лет работала в таких учреждениях. И я хорошо могу понять, как можно заставить подделать голоса, я знаю, как у нас унижают учителей и во что превращается человек после многолетнего рабства. Но то, что происходило здесь, называется изощренным издевательством над независимыми наблюдателями, и мне стыдно, что все это делали люди, которые имеют право учить детей.

    Я не питала иллюзий, результаты были предсказуемы. И вот передо мной встал выбор: выйти на демонстрацию или нет? Сказать, что я не знала, что происходит с теми, кто выходит на Площадь, я не могу… Знала. Я была на Площади 2006 года и 2010. Теперь мне было что терять. Кроме того, свербела мысль, что от меня ничего не зависит и что мой выход бессмысленен. И все же я отправила сына к маме — собрала рюкзак и пошла. Это было похоже на выбор без выбора. Не выйти нельзя, а выйти — почти самоубийство.

    В ту первую ночь все еще было полно драйва.

    10. 09 ситуация изменилась. Информации не было. Поползли чудовищные слухи. Днем город вымер, люди ехали на работу, сжав зубы, глядя в пол. Ближе к вечеру все с тем же рюкзаком я вышла в город, искала своих — белые ленты на руках, знаки, жесты… Стихийно люди вышли к большому универсаму „Рига“ недалеко от площади Бангалор. Мы строились в цепи, машины гудели три часа, мы вскидывали руки со знаком приветствия и победы. Мы пели,
    мы кричали: „Жыве Беларусь!“ Я хочу, чтоб вы поняли, что я стеснительный человек, мне вначале крайне неловко было какому-то незнакомцу поднять руку в знак приветствия. Это было и усилие над собой, и радость.

    Машина с ОМОНом ехала сзади, они всегда сзади, со спины… Я бежала, все бежали. Люди рассыпались в стороны как горох, бежишь, не видишь куда. Больно глотать воздух. Дворами, в темноте я вернулась домой. А потом начались взрывы. До трех часов ночи. Интернет отключили.

    11. 09 мне позвонил друг и сказал, что у него грузятся несколько сайтов, и рассказал последние новости и слухи о пытках. С этими новостями нужно было как-то жить. Но это было невозможно. Невозможно уместить в себе этот ужас и жить дальше, невозможно, даже если ты мать-одиночка, невозможно, даже если твои действия бесполезны. Поэтому я поехала к маме за сыном и стала думать о том, что нужна связь с людьми — нужны листовки. Моя мама не дала мне их напечатать, она кричала, что я не имею права, что меня посадят на 15 лет и т. д. Я ушла, напечатала их в другом месте и вечером вместе с сыном мы пошли их клеить. Как это страшно. Но! Мы были не одни, нас было много, по двое и трое по дворам и улицам ходили люди и клеили.

    Нами НИКТО не управлял — мы просто поняли, что больше невозможно. Это были разные тексты, некоторые даже написанные от руки. Кто-то обращался к военным и милиции, кто-то призывал к забастовке: цель была одна — остановить кровь.

    А потом были две самые страшные ночи, когда ОМОН ходил по дворам и охотился на людей. Ночью в пустых дворах кричат люди, визжат, орут — их бьют, чтобы покалечить или убить. Бегу, не успеваю, пока бегу, так страшно, что не гнутся колени.

    А потом дали Интернет, и появилась лавина самой разной информации. Море вранья и море ужасной правды. И это опять стало невозможно… И появились женщины с цветами.

    Я принимала участие во второй день этой акции. Это был день чудес, после которого у меня появилась вера в то, что все еще возможно, произошел квантовый скачок. Мы шли группой, потом толпой, потом массой. Нас было так много, что нас не вмещали улицы, а девушки, женщины и бабушки всё прибывали. Но самое потрясающее, что к вечеру мы могли ходить парами и поодиночке. Я могу идти по улице, высоко подняв над головой цветок и белую ленту, вскидывать руку в знак приветствия. Еще утром это было невозможно.

    Потом я случайно попала в ЛТП[9] Слуцк, куда переводили часть людей после пыток на Окрестина. Дорога из ада выглядит так: ночь, лес, фары машин, из темноты выходит человек, он боится людей и бежит… Он не знает какой день, не знает, может ли он сесть… При любом звуке он падает на землю, как при бомбардировке, и плачет. Это человек, который пять дней назад был гендиректором фирмы, ему 35 лет, он знает 4 языка и воспитывает ребенка. Все, чего он хотел, — это правды, свободы и перемен. Уже на следующий день он попросил у меня белую ленту. Я не знаю, сколько уйдет времени на его физическое выздоровление, на психическое и психологическое могут уйти годы. Среди пострадавших были два моих 18-летних ученика, одному из них на спине выбили крест. Там же, на этой дороге в ЛТП, а также возле Окрестина я встретила своих однокурсников, коллег, родителей, детей — потому что каждый понимал, что больше невозможно ждать, что кто-то другой изменит все, станет лидером, придумает фокус. Каждый день делай что можешь, чтобы стать человеком, и будь что будет.

    Я очень долго ждала, что учителя что-то скажут, что они признаются, повинятся. Для этого были созданы все мыслимые и немыслимые возможности. Но этого не произошло. И это чудовищно. Потому что известно о пытках, смертях и убийствах… Не произошло и забастовки 11. 09. Я забрала сына из школы. Теперь прокуратура объявила, что будет проверять каждую семью, которая забрала ребенка из школы. Это очень страшно. Но я не могу войти в школу, где были сфальсифицированы результаты выборов. Ученика этой школы избили, а родителей, которые пытались его найти, посадили на сутки и лишили инсулина. Школа — зеркало и передовой фронт системы, где каждый день происходит унижение человека, а родитель не имеет права зайти за турникет.

    Я пробовала ходить на учительские акции протеста. На последней из них я пережила самые унизительные минуты в своей жизни. На учителей (надо признать, что большинство из них были очень молоды и многие из частных школ), собравшихся около Министерства образования, было выставлено 3 водомета, 6 автозаков и несколько бусиков с людьми в черном. Мне пришлось усилием воли приказывать себе не бежать. Я выдержала 20 минут. Потом мне хотелось отмыться, уехать и навсегда забыть это место, где меня заставили испытать этот ужасный и парализующий страх. Но наступил вечер, я собралась и снова пошла на Площадь.

    Мы не знаем, что такое свобода, у нас ее никогда не было. Мы можем только пытаться представить, мы отвоевываем ее у собственного страха каждые 24 часа. Каждый день. Например, стало известно, что за флаги в окнах выписывают штраф. Я живу в районе маленьких пятиэтажек. У нас в пятиэтажках флагов было 2 — мой и в доме напротив. Вчера их стало 24. У соседей в больших новых домах висят бело-красные трусы, полотенца, цветы, рубашки, тряпки и рисованные на А3 стяги.

    Я верю, что сейчас актов одиночного мужества станет больше. Невозможно больше терпеть, мы хотим быть людьми.

    То, что происходит сейчас у нас, наверное, агония насилия — суды с безымянными черными масками, безномерные машины, <…> арест самых лучших и смелых… Это отсылает память к Великой Отечественной войне. И в это время выбор — это жизненно необходимый поступок каждого отдельного человека.

    Наверное, поэтому Нина Багинская вызывает во мне слезы — потому что эта маленькая смелая женщина с флагом в одиночку вступает в противостояние с системой.

    Многие сейчас пишут и говорят, что нами управляют. Поверьте, давление сейчас у нас так велико — на улицах орудуют бандиты, выбивают двери, проводят обыски без понятых, изымают вещи без описи и т. д., — ни одна чуждая внутреннему цензору идея не смогла бы заставить нас держаться. Появилось что-то большее, чем квартира, работа, льготы. Оно появилось не на словах — это выносилось и рождается сейчас на улицах наших городов.

    Я, как на качелях, летаю между страхом и надеждой, отчаянием и верой. Слово „невозможно“ повторяется в моем тексте чаще других. Потому что оно стало возможным — невозможное зло — и невозможная радость. Воевать с вооруженной группировкой, которая захватила власть, я могу лишь одним образом — взять рюкзак и выйти. Свидетельствовать, что я — против, против насилия, лжи, унижения, против пыток <…> и истребления всего того, что мне дорого, — языка, людей и культуры. Я за то, чтобы мой сын учился в школе, но другой, которая невозможна в стране с диктатурой.

    Что мы можем сделать? Расправить флаг, спасти человека в воде, предупредить об опасности, остаться в шахте. Порвать паспорт, остаться и стать вместо мужа, выйти и сказать „стоп“. Это революция в голове — это свобода».



    Прошел месяц и два дня. Мария Колесникова, с которой Нина сфотографировалась во время протестного шествия, в тюрьме, подруги-художницы — в тюрьме.

    «Писать буду немного и про последний месяц. Писать сложно, нет сил говорить. Я с детства читала много о войне, потом про психологию людей, переживших войну, а также психологов, которые работали и работают с людьми, прошедшими горячие точки. Я убеждена, что у нас война. Особенная, но война. Поэтому, когда люди по ту сторону телевизионного экрана пугают войной, я думаю о том, что это уже наступило. У нас есть сводки, набор ежедневных действий, фраз, особых шуток. О чем говорить? Война стала рутиной, все меньше бравады, все больше остервенения.

    После инаугурации я перестала что-либо чувствовать. Заглянешь внутрь — там Мунк — выжженное поле, звенящая обугленная тишина после крика. Там не пустота, а как верно заметила Ирина Шумская, психолог из Минска, — это опустошение. Это нутро бесполезно чем-то заполнять, ничто не приживется. Я стала все делать механически — говорить с сыном, есть или забывать есть, спать. Я художник — но я не вижу эту осень. Ни-че-го. Я не могла на нее переключиться — нечего было переключать. Обуглились контакты чувствительности. Напряжение было таким, что невозможно было делать ничего вообще, я только поняла, что 9-го я не дошла до Стелы не потому, что боялась, а потому, что сын дома один. Опустошение, бесчувствие и бесстрашие в некотором роде связаны между собой.

    Среди моих знакомых почти не осталось тех, кто не был бы задержан, оштрафован или не отсидел. Раньше это было событие, теперь — быт. В какой-то из этих дней я была на женском марше и отчетливо поняла, что нужно перестать бояться — перестать быть одной ногой не здесь. Просто принять тот факт, что меня арестуют, может, сегодня, а может, завтра. Я стала по-другому собирать сумку, одеваться. Я составила инструкцию для тех, с кем останется сын. Я оставила соседям дубликат ключей. Я делала это очень холодно, без эмоций. Я стала рассматривать свою квартиру с точки зрения возможного обыска — и вынесла из дома ценные для меня фотографии, книги и накопители информации.

    Следующий женский марш был посвящен задержанной женщине, чей ребенок оказался в социальном приюте. И именно на нем меня взяли. Меня и еще 400 женщин. Когда тебя ведут люди в балаклавах — это мерзко. Вообще после ареста меня не покидает чувство брезгливости. Противно от маслянисто-добрых речей милиционеров, составляющих протокол, от всего этого действа, когда всех сотрудников РУВД вызывают в субботу вечером, чтобы записать фабулу административного нарушения 50 молодым и красивым женщинам. И да, я помню, что два месяца назад именно в этом РУВД пытали людей. И я узнаю о себе что-то новое — я не могу и не хочу с ними больше говорить. Совсем. Не хочу оправдывать зло, соприкасаться с ним, искать в нем светлую сторону… И бить его не хочу, чтобы не замараться.

    Нас отпустили, откатав пальцы и сняв в профиль и анфас, а также отметив, что у нас есть дети.

    Мне очень сложно было выйти на следующий день, от страха подгибались колени. Но я смогла. А через неделю арестованных на марше женщин не отпустили, продержали 3—4 дня на Окрестина и судили. Те, у кого дети (были и те, у кого 3, и те, у кого 5), получили штрафы по 300 евро, остальные 13—15 суток.

    После задержания мне стало тяжело выходить на контакт из-за внутреннего опустошения. Для работы с детьми это очень важно. Мне хотелось лежать, закрыв голову руками, так же как те, кого я видела, выходящими из Окрестина. А ведь меня не били, просто продержали 4 часа в РУВД.

    Потом начались истории с попытками забрать детей, запугиванием матерей и угрозами СОП.[10] Я поехала в частную школу, куда оформила сына на ИП[11], за подтверждением, что он оформлен. Мне сказали, что про моего сына наводили справки. Я стала думать, как готовиться к новому этапу, как снизить риски. Пыталась узнать, могу ли оформить сыну опекуна на случай, если меня заберут, пыталась вернуть его в предыдущую школу, но директор отчитала меня по первое число. Не вышло. Я стала искать возможность сделать визу и уехать. Тоже не вышло. Польша приостановила выдачу виз.

    А еще я ждала повестку в суд… Каждый день. Утром и вечером.

    В конечном итоге помогала рутина — проверка почты, встреча с соседями, необходимость дойти до работы, — и надежда на чудо, на то, что жизнь и правда на нашей стороне. Я давно заметила, когда совсем худо — смотри по сторонам, обязательно будет ниточка от Бога, хватайся и выберешься.

    На акции я ходила молча — надо было просто идти, держаться, дойти. Я не могла ответить на вопрос: зачем мне все это надо?

    Ниточка пришла откуда не ждали. Суд.

    Сначала я перепутала дату суда и малодушно радовалась, что по независящим от меня причинам он пройдет без меня (это когда суд на Семашко, а конверт ты нашел за 15 минут до суда).

    Но не вышло. Утром отправила сына к бывшему мужу и стала думать, что ответить, если спросят: „Признаете ли вы свою вину?“ При задержании я подтвердила свое участие в демонстрации. Из задержанных его подтвердили процентов 5, если не меньше. Выходило, что мы с подругой организовали многотысячный митинг.

    Я позвонила Максиму Цурко[12], и он рассказал, чего мне ждать.

    Он ответил, что, если я скажу, что вину не признаю, могут дать сутки. А сутки — это 100 % СОП в случае матери-одиночки. К этому я оказалась не готова. Совсем. Но я понимала, что не смогу признать свою вину, потому что тогда не смогу в зеркало смотреть.

    Я мыла холодильник и пол — готовилась принять СОП. И собирала сумку. Вина перед сыном выела все нутро. Потом, конечно, девочковый вопрос, что одеть. А одеть же ж в суд на первое свое дело нечего. Бедная сиротинушка. Потом все стали звонить с предложением поддержать, но как тут поддержишь, когда платья нет и ответа на вопрос нет. Вернее, есть, но уж лучше б и не спрашивали. Я стала горячо просить Бога: „Да минует меня чаша cия!“ (Авось не спросят!) Одела теплое, почти монашеское платьишко и поехала.

    И начались чудеса. Во-первых, вызвали Маргаева, а не Маргаеву. И это было так неожиданно… Смешно, что я не успела совсем испугаться.

    Потом судья (пусть у нее все будет хорошо) спросила меня: участвовала ли в акции? „Да“. Признаю ли я свою вину? „Нет“. Участвовала ли я в других акциях после задержания? „Да“. Участвую ли сейчас? „Нет“ (я же за трибункой стою).

    После ответа на главный вопрос мне стало легко. Я сказала, что меня возмутило, что у женщины забрали сына, и я возмущена шантажом детьми. Меня спросили про доход, я сказала „попитсот“.[13]

    Свидетели, которые видели меня кричащей „Жыве Беларусь!“, на суд не явились, сославшись на занятость.

    И… вот чудо — всего лишь „предупреждение“!

    Не знаю, было ли „чудо“ политическим ходом или просто повезло с судьей, но душа успокоилась. Мне так важно было остаться собой — человеком.

    Сегодня у нас был новый марш. Он прошел иначе. Не знаю, многие описывают его как поражение, так как колона не собралась вместе. Я же видела, как люди отступали под водометами, а потом снова и снова шли, не расходились. Возможно, я сегодня впервые увидела, что ничего уже не остановить, что все мы слишком сильно изменились».



    Я спросила Дарию Чечко, что происходит сегодня, 14 октября 2020 года.

    «Власти разогревают конфликт, провоцируют людей. Избиения на Окрестина, оружие на улицах. Чернота и тьма кругом. Я работаю в центре. В воскресенье я шла после марша на автобусную остановку. У Стелы было логовище: вдоль проспекта штук 10 автобусов, 8 автозаков, бусы. „Сотрудники службы порядка“ стояли группами, некоторые сняли балаклавы. Бледные лица, горящие недобрым блеском глаза. Шэрыя быкі. Я старалась на них не смотреть. Помню по задержанию, как это выводило их из себя. Я шла так, словно бы они не существуют».

    Нина Маргаева хотела написать о том, что происходит с ее малолетними учениками, какие картины они нынче рисуют, но: «У меня сейчас осудили друга, избитого в карцере, на десять суток».





    * * *

    После выборов в Беларуси было задержано более 14,5 тысячи человек.

    Минских везут либо на Окрестина, либо в другие города — чаще всего в Жодино, а в последнее время и в Барановичи. Прием передач ограничен: в Минске и Барановичах — раз в неделю по четвергам, в Жодино — по средам. Из-за коронавируса (официальная причина) к задержанным не допускают адвокатов, передачи раньше можно было получать чаще, теперь так.

    Допустимый вес передачи — 5 килограммов.

    Перечень: а) из гигиенических средств: туалетная бумага; зубная щетка и паста; мыло, гель для душа и шампунь; прокладки или тампоны; полотенце; медицинская маска; крем, сухой дезодорант; губка для мытья посуды и резиновые перчатки; б) из одежды: спортивные штаны, байка с капюшоном (без шнурков); нижнее белье; носки; майки, фуфайки с длинным рукавом; постельное белье; резиновые тапочки; в) из продуктов: сухое мясо, сало и колбаса; печенье, вафли, шоколад, сухари, зефир, конфеты, батончики; сухофрукты без косточек и орехи; сухая приправа; вода, соки (до 1 литра в передаче, в прозрачной пластиковой таре); чайные пакетики; г) из области досуга: ручка, карандаш, бумага (не берут, но попытаться можно); книги (лучше в мягкой обложке с нейтральной тематикой; газеты и журналы (официальные).

    Передачи принимаются от ближайших родственников по представлении документа. В это число я не вхожу. Но могу передать сообщение от имени вольных духом людей.



    Белый-красный-белый.

    Отчаяние — радость — отчаяние.





    1. Макарова Е. Г. Фридл. М., 2017. В этом, написанном по-русски, романе можно познакомиться с историей Фридл.

    2 Интервью с Хельгой Кински // Макарова Е. Вещность и вечность. М., 2017. С. 100.

    3. Telegram-канал NEXTA // https://t.me/nexta_tv/6495.

    4. Бчб, бела-чырвона-белы сьцяг (бел.) — бело-красно-белый флаг. Имеет долгую и непростую историю. В настоящее время он стал символом борьбы за независимость. Использование этих цветов где угодно (вплоть до развешанных на балконе трусов и полотенец) власть считает противозаконной акцией, что карается тюрьмой и штрафами.

    5. Шэрыя быкі (бел.) — серые быки. Цитата из гимна противостояния «Грай».

    6. «Марш гордости». 600 арестованных, жесточайшие избиения, светошумовые гранаты и слезоточивый газ.

    7. Бенька — Светлана Бень, актриса кабаре и кукольного театра.

    8. Максим Знак — юрист, находится в заключении. «Он объявил голодовку в знак несогласия с беззаконными действиями властей» (Н. Маргаева).

    9. Лечебно-трудовой профилакторий.

    10. «Социально опасное положение. Они ходят без предупреждения каждую неделю. Проверяют всё: холодильник, вымытые ноги и т. д. Это очень мучительно. 4—5 человек с участковым и местным учителем. И таких дел сейчас много, особая их любовь — неполная семья. Помимо всего остального, особенно в маленьких городах, есть план по СОП, и они издеваются над людьми. Не платят отцам зарплату в колхозах, а семью ставят на СОП, чтобы план закрыть» (Н. Маргаева).

    11. Индивидуальный план.

    12. Максим Цурко — юрист, правозащитник.

    13. «Местная шутка. Лукашенко обещает, что у всех будет зарплата в 500 евро. Это та сумма, с которой имеют право взимать штраф. Если ниже оной, дают сутки» (Н. Маргаева).

    Смотреть номер:

    декабрь

    2020
    Мы в социальных сетях:

    Новости:
    Глубокоуважаемые и дорогие читатели и подписчики «Звезды»! Рады сообщить вам, что журнал вошел в график выпуска номеров: июньский номер распространяется, 23-24 июля поступит в редакцию и начнется рассылка подписчикам июльского. Сердечно благодарим вас за понимание сложившейся ситуации.
    Редакция «Звезды».
    30 января
    В редакции «Звезды» вручение премий журнала за 2019 год.
    Начало в 18-30.
    31 октября
    В редакции «Звезды» презентация книги: Борис Рогинский. «Будь спок. Шестидесятые и мы».
    Начало в 18-30.
    Смотреть все новости

    Подписка:
    Всем читателям!

    Чтобы получить журнал с доставкой в любой адрес, надо оформить подписку в почтовом отделении по
    «Объединенному каталогу ПРЕССА РОССИИ «Подписка – 2021»
    Полугодовая подписка по индексу: 42215
    Годовая подписка по индексу: 71767
    ПОДПИСКА НА ЖУРНАЛ ЗВЕЗДА
    Группа компаний «Урал-пресс»
    ural-press.ru
    Подписное агентство "Прессинформ"
    ООО "Прессинформ"

    В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27


    Новые книги издательства "Журнал «Звезда»":

    Мириам Гамбурд - Гаргулья


    Мириам Гамбурд - известный израильский скульптор и рисовальщик, эссеист, доцент Академии искусств Бецалель в Иерусалиме, автор первого в истории книгопечатания альбома иллюстраций к эротическим отрывкам из Талмуда "Грех прекрасен содержанием. Любовь и "мерзость" в Талмуде Мидрашах и других священных еврейских книгах".
    "Гаргулья" - собрание прозы художника, чей глаз точен, образы ярки, композиция крепка, суждения неожиданны и парадоксальны. Книга обладает всеми качествами, привлекающими непраздного читателя.
    Цена: 400 руб.

    Калле Каспер - Ночь - мой божественный анклав


    Калле Каспер (род. в 1952 г.) — эстонский поэт, прозаик, драматург, автор пяти стихотворных книг и нескольких романов, в том числе эпопеи «Буриданы» в восьми томах и романа «Чудо», написанного на русском. В переводе на русский язык вышла книга стихов «Песни Орфея» (СПб., 2017).
    Алексей Пурин (род. в 1955 г.) — русский поэт, эссеист, переводчик, автор семи стихотворных книг, трех книг эссеистики и шести книг переводов.
    Цена: 130 руб.

    Евгений Каинский - Порядок вещей


    Евгений Каминский — автор почти двадцати прозаических произведений, в том числе рассказов «Гитара и Саксофон», «Тихий», повестей «Нюшина тыща», «Простая вещь», «Неподъемная тяжесть жизни», «Чужая игра», романов «Раба огня», «Князь Долгоруков» (премия им. Н. В. Гоголя), «Легче крыла мухи», «Свобода». В каждом своем очередном произведении Каминский открывает читателю новую грань своего таланта, подчас поражая его неожиданной силой слова и глубиной образа.
    Цена: 200 руб.
    Алексей Пурин - Незначащие речи


    Алексей Арнольдович Пурин (1955, Ленинград) — поэт, эссеист, переводчик. С 1989 г. заведует отделом поэзии, а с 2002 г. также и отделом критики петербургского журнала «Звезда». В 1995–2009 гг. соредактор литературного альманаха «Urbi» (Нижний Новгород — Прага — С.-Петербург; вышли в свет шестьдесят два выпуска). Автор двух десятков стихотворных сборников (включая переиздания) и трех книг эссеистики. Переводит голландских (в соавторстве с И. М. Михайловой) и немецких поэтов, вышли в свет шесть книг переводов. Лауреат премий «Северная Пальмира» (1996, 2002), «Честь и свобода» (1999), журналов «Новый мир» (2014) и «Нева» (2014). Участник 32-го ежегодного Международного поэтического фестиваля в Роттердаме (2001) и др. форумов. Произведения печатались в переводах на английский, голландский, итальянский, литовский, немецкий, польский, румынский, украинский, французский и чешский, в т. ч. в представительных антологиях.
    В книге впервые публикуются ранние стихотворения автора.
    Цена: 130 руб.
    Моя жизнь - театр. Воспоминания о Николае Евреинове


    Эта книга посвящена одному из творцов «серебряного века», авангардному преобразователю отечественной сцены, режиссеру, драматургу, теоретику и историку театра Николаю Николаевичу Евреинову (1879-1953). Она написана его братом, доктором технических наук, профессором Владимиром Николаевичем Евреиновым (1880-1962), известным ученым в области гидравлики и гидротехники. После смерти брата в Париже он принялся за его жизнеописание, над которым работал практически до своей кончины. Воспоминания посвящены доэмигрантскому периоду жизни Николая Евреинова, навсегда покинувшего Россию в 1925 году. До этого времени общение братьев было постоянным и часто происходило именно у Владимира, так как он из всех четверых братьев и сестер Евреиновых оставался жить с матерью, и его дом являлся притягательным центром близким к семье людей, в том числе друзей Николая Николаевича - Ю. Анненкова, Д. Бурлюка, В.Каменского, Н. Кульбина, В. Корчагиной-Алексан-дровской, Л. Андреева, М. Бабенчикова и многих других. В семье Евреиновых бережно сохранились документы, фотографии, письма того времени. Они нашли органичное место в качестве иллюстраций, украшающих настоящую книгу. Все они взяты из домашнего архива Евреиновых-Никитиных в С.-Петербурге. Большая их часть публикуется впервые.
    Цена: 2000 руб.


    Калле Каспер - Песни Орфея


    Калле Каспер (род. в 1952 г.) – эстонский поэт, прозаик, драматург, автор шести стихотворных книг и нескольких романов, в том числе эпопеи «Буриданы» в восьми томах и романа «Чудо», написанного на русском. «Песни Орфея» (2017) посвящены памяти жены поэта, писательницы Гоар Маркосян-Каспер.
    Алексей Пурин (род. в 1955 г.) – русский поэт, эссеист, переводчик, автор семи стихотворных книг, трех книг эссеистики и шести книг переводов.
    Цена: 130 руб.


    Пасынки поздней империи


    Книга Леонида Штакельберга «Пасынки поздней империи» состоит из одной большой повести под таким же названием и нескольких документальных в основе рассказов-очерков «Призывный гул стадиона», «Камчатка», «Че», «Отец». Проза Штакельберга столь же своеобразна, сколь своеобразным и незабываемым был сам автор, замечательный рассказчик. Повесть «пасынки поздней империи» рассказывает о трудной работе ленинградских шоферов такси, о их пассажирах, о городе, увиденном из окна машины.
    «Призывный гул стадиона» - рассказ-очерк-воспоминание о ленинградских спортсменах, с которыми Штакельбергу довелось встречаться. Очерк «Отец» - подробный и любовный рассказ об отце, научном сотруднике Института имени Лесгафта, получившем смертельное ранение на Ленинградском фронте.
    Цена: 350 руб.

    Власть слова и слово власти


    Круглый стол «Власть слова и слово власти» посвящен одному из самых драматических социокультурных событий послевоенного времени – Постановлению Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» 1946 г.
    Цена: 100 руб.



    Елена Кумпан «Ближний подступ к легенде»


    Книга Елены Андреевны Кумпан (1938-2013) рассказывает об уходящей культуре 1950 – 1960-х годов. Автор – геолог, поэт, экскурсовод – была дружна со многими выдающимися людьми той бурной эпохи. Герои ее воспоминаний – поэты и писатели Андрей Битов, Иосиф Бродский, Александр Городницкий, Рид Грачев, Александр Кушнер, Глеб Семенов, замечательные ученые, литераторы, переводчики: Л.Я. Гтнзбург, Э.Л. Линецкая, Т.Ю. Хмельницкая, О.Г. Савич, Е.Г. Эткинд, Н.Я. Берковский, Д.Е. Максимов, Ю.М. Лотман и многие другие
    Книга написана увлекательно и содержит большой документальный материал, воссоздающий многообразную и сложную картину столь важной, но во многом забытой эпохи. Издание дополнено стихами из единственного поэтического сборника Елены Кумпан «Горсти» (1968).
    Цена: 350 руб.


    Елена Шевалдышева «Мы давно поменялись ролями»


    Книга тематически разнообразна: истории из пионервожатской жизни автора, повесть об отце, расследование жизни и судьбы лейтенанта Шмидта, события финской войны, история поисков и открытий времен Великой Отечественной войны.
    Цена: 250 руб.


    Нелла Камышинская «Кто вас любил»


    В сборнике представлены рассказы, написанные в 1970-1990-ж годах. То чему они посвящены, не утратило своей актуальности, хотя в чем-то они, безусловно, являются замечательным свидетельством настроений того времени.
    Нелла Камышинская родилась в Одессе, жила в Киеве и Ленинграде, в настоящее время живет в Германии.
    Цена: 250 руб.


    Александр Кушнер «Избранные стихи»


    В 1962 году, более полувека назад, вышла в свет первая книга стихов Александра Кушнера. С тех пор им написано еще восемнадцать книг - и составить «избранное» из них – непростая задача, приходится жертвовать многим ради того, что автору кажется сегодня лучшим. Читатель найдет в этом избранном немало знакомых ему стихов 1960-1990-х годов, сможет прочесть и оценить то, что было написано уже в новом XXI веке.
    Александра Кушнера привлекает не поверхностная, формальная, а скрытая в глубине текста новизна. В одном из стихотворений он пишет, что надеется получить поэтическую премию из рук самого Аполлона: «За то, что ракурс свой я в этот мир принес / И непохожие ни на кого мотивы…»
    И действительно, читая Кушнера, поражаешься разнообразию тем, мотивов, лирических сюжетов – и в то же время в каждом стихотворении безошибочно узнается его голос, который не спутать ни с чьим другим. Наверное, это свойство, присущее лишь подлинному поэту, и привлекает к его стихам широкое читательское внимание и любовь знатоков.
    Цена: 400 руб.


    Л. С. Разумовский - Нас время учило...


    Аннотация - "Нас время учило..." - сборник документальной автобиографической прозы петербургского скульптора и фронтовика Льва Самсоновича Разумовского. В сборник вошли две документальные повести "Дети блокады" (воспоминания автора о семье и первой блокадной зиме и рассказы о блокаде и эвакуации педагогов и воспитанников детского дома 55/61) и "Нас время учило..." (фронтовые воспоминания автора 1943-1944 гг.), а также избранные письма из семейного архива и иллюстрации.
    Цена: 400 руб.


    Алексей Пурин. Почтовый голубь


    Алексей Арнольдович Пурин (род. в 1955 г. в Ленинграде) — поэт, эссеист, переводчик. Автор пятнадцати (включая переиздания) стихотворных сборников и трех книг эссеистики. Переводит немецких и голландских (в соавторстве с И. М. Михайловой ) поэтов, опубликовал пять книг переводов. Лауреат Санкт-Петербургской литературной премии «Северная Пальмира» (1996, 2002) и др.
    В настоящем издании представлены лучшие стихи автора за четыре десятилетия литературной работы, включая новую, седьмую, книгу «Почтовый голубь» и полный перевод «Сонетов к Орфею» Р.-М. Рильке.
    Цена: 350 руб.


    Где купить?
    На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


    Интернет-магазин "Лабиринт"



    Национальный книжный дистрибьютор
    "Книжный Клуб 36.6"

    Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
    Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
    Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
    Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
    e-mail: club366@club366.ru
    сайт: www.club366.ru



    ГЛАВНАЯ О ЖУРНАЛЕ КНИГИ БИБЛИОГРАФИЯ КУПИТЬ КОНТАКТЫ
    © 2006-2020, ЗАО «Журнал „Звезда”». Все права защищены.
    Использование материалов без разрешения редакции "Звезды" запрещено
    Аватара пользователя
    Marie

     
    Сообщения: 6212
    Зарегистрирован: Чт фев 04, 2010 8:15 am

    Re: Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Сообщение ayna » Пт янв 08, 2021 12:31 am

    http://textura.club/o-kom/
    Елена Макарова
    О ком я здесь писала?


    О Подмосковном Алкоголике



    У него вместо сердца пустая бутылка из-под водки. Но, если опрокинуть ее вниз горлышком и давить, выдавишь сорок капель.

    Подмосковный Алкоголик любил Россию до беспамятства, память он пропил, но сохранил любовь.

    …Он идет враскачку по заснеженному городку, сверху деревенскому, снизу, с глуби, сугубо индустриальному. Указательный палец левой руки придерживает очки на переносице, правая рука на сердце. Сердце у него большое, оно выпирает из-под куртки, присланной ему из Америки другом, Трезвенником Маскировки, — стеклянный сосуд с горячительной жидкостью, он держит на нем руку, чтобы, если оступится и упадет, предохранить стеклянное свое сердце от сокрушительного удара. На красивой, породистой голове — драная ушанка, шарф болтается на длинной худой шее.

    Добравшись до благословенной пристанционной стекляшки, он приваливается боком к высокому диску стола. Высок и строен, осанист и красив, пьяный Вакх советского Подмосковья вежливо просит соседа по пластиковому кругу прихватить у стойки стакан. Опустив стакан под стол, он вливает в него сердечной горечи.

    Стекла очков покрываются испариной, красные пятна выползают на стеклянное солнце, распускаются кровавые розы на лбу, с их лепестков стекает роса капля по капле.

    «Если позволите, я прочту вам», — вежливо, как Франциск Ассизский к птицам, обращается он к собеседнику. Он безупречно вежлив, Подмосковный Алкоголик, его драная память, рифмованная паутина, не удерживает в своих сетях пудовых реалий дня, стихотворные строчки, старухи-улитки, выползают погреться в лучах отраженного от стекла солнца:

    “Я счастье здесь мечтал найти — а потерпел урон.

    Пора пожитки собирать и убираться вон».

    Это он, Подмосковный Алкоголик, когда-то перевел восточного поэта.

    «Послушай, друг» — приникает он губами к уху собеседника. — «Мне кажется, всего этого не существует. Мы снимся жизни. Не она, друг мой, снится нам. Мы — ей».



    О школьной библиотекарше Гражданкиной



    Она не разбиралась в книгах и хоть заначку от мужа прятала в наиболее приметных фолиантах из раздела «Литература союзных республик», все равно не могла ее потом найти. Заначка с получки — пятерка, а все равно жаль. Особенно если знаешь размер получки. Искушениям Гражданкиной скоро пришел конец, она ушла в декрет, а после декрета устроилась работать на ксерокс, там она точно знала место, куда прячет заначку, но эта деталь в рассказ не вошла.



    О няне Ирине Михайловне Корочковой



    Жила она в деревне Хмелево, Лесного района, п/о у нее называлось Никольское, и на полпути к этой деревне, в районном центре городе Максатихе, нянину родину бабуся на лавке обозвала глушью. Так и ответствовала она на мой вопрос, далеко ли до Никольского (про Хмелево та старуха и не слыхивала): «Ой, доча, ить это глушь!»

    «Ищщы в куры» — нацарапала няня в записке, завернула в записку десятку и запихнула «куры» в зад, зад зашила, или это я сейчас придумала, но, скорее всего, она его зашила, она все ценное зашивала в подол, или я это тоже сочиняю, во всяком случае, все ценное она прятала — чекушки, часы, но не все на «ч», на «д» она прятала деньги, на «ц» — цепочку, которую считала золотой, на «к» крест, но его она прятала по идеологическим соображениям, чтобы хозяева не прознали про нянину связь с высшими силами, которые не были, как того требовали хозяева, коммунистическими. Итак, она сунула деньги с запиской «в куры», а нянина дочь, доярка, так изголодалась, что сварила куру наспех, вместе с потрохами, а потроха там были сами знаете какие!



    О няниной дочери Вере



    Ноги у нее срослись с сапогами и называла она эти сапоги «чарли-цапли», что указывает как на глубину проникновения средств массовой информации в деревню Хмелево и в рядом стоящее, за лягой, скособоченное Ивоново, — так и на то, какой мировой гений Чарли Чаплин. Нянина дочь в войну не ела шнурки от ботинок при помощи ножа и вилки, но ела лебеду, и, наверное, если бы она была не дояркой, а актрисой, то не хуже Чарли Чаплина изобразила бы нам, как она это делала. Верин эпистолярный архив (письма няне из деревни Хмелево) мог бы обогатить знания историков о счастливом быте крестьянства советской поры.



    О соседке-парикмахерше



    Та извела все волосы женского Подмосковья на шиньоны. Однажды она продала пять шиньонов кряду, пропила за ночь все вырученные деньги и к утру преставилась. Думаете, пожалел ее кто-нибудь в нашем дворе? Когда ее привезли из морга и выставили всю в цветах на обозрение толпы, жены указывали мужьям на испитое ее лицо в гробу: мол, смотри, любуйся, завтра такой вот валяться будешь, срамота в цветах! Тебя тоже никто не пожалеет!



    О Небывшем



    Абрам Давидович Иерусалимский — сосед по подъезду. По утрам он ходит на почту за газетами и копеечными конвертами. Марки к ним отдельно. Затем возвращается в забитую «Советиш геймландами» комнатку, слушает радио и пишет письма, обливаясь потом. Потеет он не только потому, что ничего не видит, но и потому, что не может прочесть то, что написал: «Уже апрель, а лампочки все нет! Вы слово дали вставить лампу в марте, так что же за цена таким словам!»

    Или: «И если будет фильм идти у вас, не смей смотреть его, Рувим, побойся Бога! Там женщина, Рувим, задравши юбку, виляет бедрами и крутит животом. Такая мерзость! Зачем, скажи, народу показывают логово разврата? Ответь на это мне, Рувим, быстрей»!

    Абрам Давидович Иерусалимский был человеком на редкость определенным. Поэтому можно сказать, что он любил, а что нет. Прилагаю список в две колонки:

    любил не любил

    1) свет в коридоре, 1) темноту на лестничной площадке,

    2) вишневое варенье, 2) «Советиш Геймланд» (скупал, чтобы другие не читали),

    3) старинные книги, 3) нынешние времена,

    4) дерево у кинотеатра «Юбилейный», 4) мраморную плиту в честь будущего сооружения памятника к шестидесятилетию советской власти. Сослепу он спотыкался об нее, направляясь на свидание с деревом у кинотеатра «Юбилейный».

    5) поговорить с людьми из народа «об этом мерзавце», 5) начинаются затруднения.

    Чего же он еще не любил?

    Пожалуй, поливать цветы по заданию вечно отсутствующей жены Динарии. Он проливал воду на пол, поскольку у него дрожали руки, и из-за того и другого нервничал.

    Все остальное любил. Или терпел. Или прощал. Или не замечал. Но я не слышала, чтобы он отзывался плохо о чем-либо, кроме тех вещей, что отмечены во второй колонке.



    Почему — Небывший?

    Потому что он родился и умер 7 февраля. А сегодня как раз 7 февраля.

    Похороны Небывшего — кажется, каким это могло стать сенсационным событием? — прошли буднично. Жирные пятна от котлеты на левой брючине не были удалены химчисткой. Овальные, идеальной формы темные кружочки нисколько не умаляли величие его серого костюма, того самого, в котором Небывший был сфотографирован под табличкой “БАНКЪ“.

    Смерть не изменила его, — она не властна над н е б ы в ш и м и.

    В Небывшем каждый из присутствующих (а их было четверо) видел то, что привык видеть. Друг жизни — Рувим Флойменбойм, что в переводе означает «сливовое дерево», — видел мальчика с прыщавым лицом и носом — развесистым корнеплодом. С этим мальчиком он ходил в хедер, с ним же бежал в Киев тайком, учиться, просвещаться. Директор ныне несуществующей читальни, Сидор Кузьмич, видел в нем не только трясущегося, как пружинная игрушка, старичка, но специалиста по газетно-журнальному делу, исправного работника, никчемного в последнее время по причине отсутствия зрения. Супруга Небывшего видела в нем пожилого, но достаточно интересного мужчину, с которым познакомилась на литературных чтениях в читальне. Ее пленил широкий кругозор Небывшего, его умение ориентироваться в последних новинках периодики и, конечно, его необычная скромность. Теперь, глядя на него, смирно лежащего в гробу, она видит, насколько широк был его кругозор, и как он все-таки восхитительно скромен, лежит молчком, не демонстрирует просвещенный ум. Подруга супруги Небывшего, да простит ее Бог, видит одни только жирные пятна на брючине. Эти пятна и тогда, в бытность Небывшего, приковывали ее настороженный взгляд к костюму, и она горячо сочувствовала подруге — нелегко быть рядом с таким неопрятным мужем.

    Супруга не пожелала похоронить Небывшего по национальному обычаю. Положили в запятнанном костюме в гроб, и закопали, как полагается.

    Но перед этим выступил друг Небывшего, Флойменбойм. В февральскую вьюгу, в сером макинтоше с оттопыренными карманами — в каждом по бутерброду, один бутерброд на одни похороны, другой — на другие. А так совпало, что в этот день ему предстояло распрощаться сразу с двумя, с Небывшим и с очень даже бывшим, директором его библиотеки, Некрасовской (рыдайте, русские классики!), и предусмотрительная жена Флойменбойма упаковала бутерброды и рассовала их по карманам. Бутерброды эти явно стесняли Флойменбойма, он теребил уголки бумажных пакетов, пытаясь впихнуть их в прорези карманов. «Дайте сюда», — шепнула подруга супруги Небывшего, чем выручила Флойменбойма, а может быть, даже спасла его.

    Освобожденный, он стал у края могилы, провел руками по опустевшим карманам, поставил ровно свои малоустойчивые ноги, но, составив их вместе, он стал качаться, как маятник, клониться, как сливовое дерево, и эта качка мешала ему начать речь.

    Братом Небывшему он был и в этом — оба не признавали никаких подпорок и воспомоществований старым евреям. Супруга Небывшего подошла к Флойменбойму, взяла его под руку. Он, как и его друг, едва доставал ей до плеча, и подруга супруги сделала так рукой, мол, отойдите от него, мужчина должен быть ростом выше женщины или, на худой конец, вровень с ней.

    Ощутив спиной дерево, родственную душу, он начал говорить. О подвиге жизни Небывшего, о его любви к книгам и супруге, о его необычайной скромности, такой скромности, что даже журнал «Библиотекарь» постеснялся сказать ему напутственное слово. О его интернационализме, сочетавшемся с глубоким гуманизмом (тут он упомянул про то, как Небывший водил работниц читальни в столовую и кормил их там полноценной пищей. Это он сказал необдуманно, ибо у супруги и у подруги супруги изменились выражения лиц), он напомнил присутствующим мудрое высказывание Небывшего о старости, гласившее, что старость — это не возраст, а черта характера.

    Здесь я вынуждена сделать паузу и попросить прощения у Небывшего. Из-за поэмы, написанной в честь его тогда еще бывшей жизни. Небывший отнесся к ней отрицательно. «Ты сделала из живого человека литературного героя». Это был упрек не только мне — автору-неудачнику, но и всей литературе, перерабатывающей живых людей в героев.



    О Хане и Мане



    Они работают на пару, дают представления в лицах. Все размечено: пауза, зачины, повторы. Дуэты моего детства. Так говорили на идиш мои бабушка с дедушкой и мои тети. Хана говорит — Мана уточняет, Хана утверждает — Мана вторит, Хана заявляет — Мана толкует. Тора — Талмуд.

    Пьеса.

    Однокомнатная квартира, ковер, стенка, в середине комнаты к стене боком приставлен стол.

    Хана — сухая, жилистая, с большими руками, прямые седые волосы, зачесанные со лба под гребень, лицо желтоватое, глаза тусклые, рот и речь невнятные.

    Мана — полная, приземистая, с пучками крашеных черных волос, в очках, до войны работала машинисткой в еврейской газете, не помню в какой. Говорит на идиш и по-русски без акцента, но со специфическими интонациями.



    Мана: Если бы мы знали, что ты приедешь, мы бы подготовились.

    Хана: Голодной не останется.

    Мана (Хане): Неси.

    Хана несет рыбные консервы в банке на блюдечке, халу, блюдо, полное плоских маленьких котлеток, бутылку с чем-то. Одну рюмку.

    Хана, Мана (дуэтом): Мы не пьем, а ты попробуй. Попробуй, тогда скажешь.

    Пробую. Божественный нектар.

    Я: Это вы сами сделали?

    Хана: А кто же?

    Я: Из чего?

    Мана: Тут нечего делать! Идешь на базар, покупаешь шестьдесят роз. Обрываешь лепестки…

    Хана: …и укладываешь: шар — сахар, шар — роза, шар— сахар, шар — роза.

    Мана: Шар — сахар, шар — роза — в трехлитровую банку.

    Хана: Берешь спирт, пол-литра хватит, льешь сверху. Или литр водки.

    Я: И все?

    Мана: Нет, не все. Настаиваешь и процеживаешь. Жидкость отдельно, розы отдельно. В розы льешь еще литр водки в другой банке.

    Хана: Три раза процеживаешь.

    Я: И все?

    Хана: И все, и все, и все, и получаешь в свое удовольствие, как нечего делать.

    Мана: Выбирай котлетки. Все эти котлетки Хана делает с одной курицы.

    Хана: Да, с одной курицы. С одного белого мяса. Взбиваешь десять яиц…

    Мана: …желток и белок вместе, и взбалтываешь…

    Хана: …и имеешь двадцать котлет с одной курицы, с одного белого мяса, как нечего делать.

    Так посвящают они меня в премудрости кухни, дальше идут суп с кнейдлах, жаркое, сладости с прекрасными названиями. Сладости — нечего делать — следует подробная опись: два часа что-то чем-то взбивать, три часа на холод, потом опять взбивать, но это же столько сил! В том-то и дело, в том-то и дело, ни Хана, ни Мана не имеют сил. Но сладости любят доктор и медсестра, так когда мы идем, мы делаем на визит. Но я же не доктор, не медсестра, зачем вы столько наготовили? Чтобы ты кушала, мы же не можем, у нас печень и сердце, ни встать, ни сесть, ни ахнуть, ни охнуть, а ты можешь, так мы и делали, для кого еще?

    После трапезы наконец пора поговорить о родственниках. Хана и Мана мне никто, но они тети уехавших в Америку моих близких друзей, «а душа болит в разлуке, ты пришла как живой привет от наших дорогих».

    Но есть и еще дорогие: племянник в Биробиджане, а у него дочка, хорошая девушка Светочка, ой — хорошая, ой — хорошая, только что-то с почками, но с виду и не подумаешь, так она вышла замуж.

    Торжественный внос фотографий. Нет, мы сначала расскажем, чего это стоило, какие нервы ушли у Вовы на эту историю.

    Садимся на кровать. Слева Хана, справа Мана или наоборот? Уже не помню.

    Нет, сначала послушай, потом будешь смотреть по порядку и все напишешь нашим дорогим. За Светой ухаживал гой. Но гоим бывают разные. Этот приходил на дом с музыкой, сам высокий, неплохой, но одна музыка на уме. Крутит свою музыку, крутит Светочке мозги. Мы думаем — пусть, у нее почки, тоже не сахар, а когда любишь, поперек не ляжешь. И вот, только приехали мы из Биробиджана, месяца не прошло — телеграмма от Вовика. Свадьба. Купите в Киеве для Светочки белые перчатки. Ничего себе купите! Обошли весь Киев с больными ногами, надо перчатки, нечего делать. Нету. Попросили соседку, хорошую женщину, она нам часто приводит дочку поиграться, абиселе кинд, фейгеле, — так она взяла с рук за такие деньги для этого гоя, но раз надо перчатки, ничего не сделаешь.

    Выезжаем ко дню свадьбы, на душе тяжело, везем три литра розовой настойки, белые перчатки, пироги — что мы еще можем? Встречает вся семья: Света, Вовик и со стороны жениха. Наши! Это не гоим. Боже сохрани, интеллигенты, все в очках, все до одного в очках. Смотри, вот они: Левин, его мама, папа, сестра Хиля, брат матери — как тебе это нравится, все наши, все в очках. Так мы вздохнули. Ехали на эшафот, вышла свадьба!»

    Наши рассказы — сначала все плохо, потом привалит неожиданное счастье — все в очках!



    О Шире Горшман



    Ашкелон. Окно смотрит в море — Шире столько моря не нужно, ей нужны березы и излучина быстро текущей реки. В Москве ей нужны были евреи, здесь — Лев Толстой и русская природа.

    Шира Горман пишет на убитом языке убитых, посему жить ей надо долго. Кто после нее будет писать на идише? Студенты Иерусалимского университета? Но не только из-за идиша Шира не хочет умирать. Ей претит идея отправляться вслед за всеми по накатанной дороге. И она лихорадочно ищет, как иначе сказать последнее прощай. Вылететь в окно? Но там море.

    Рут приехала к ней из Питера. Она громко смеется, закидывая голову и показывая длинные зубы-штыри, их много, они беспорядочно наставлены во рту, как камни на старом еврейском кладбище. Разве что рот Рут — не кладбище, что не слово — шутка. Прибабахнутая. Откуда столько смеха, если у нее умер один сын и погиб другой. Совсем недавно, в Питере.

    В последнее время Шира пишет о божьих коровках и жирафах с множеством глаз.

    «Ранним утром взглянула в окно — а там зоопарк. Жирафа, полосатые лошадки, очень такие, знаете… Жирафа ела с крыши вагончика, а потом повернулась ко мне, — никогда я не видела столько глаз. Я побежала сказать бейтавотникам (от «бейт авот» — дом престарелых), идите и посмотрите на животных. Они сказали, что уже видели. И пошли завтракать. Чудеса им не нужны и бесплатно!

    Рут смеется: «Собаки, и те от мамы бегут. Чуют, кто добрый, кто злой. В лифте Альмочка от нее как отскочит, и ко мне. Мама любит чужих, привезла нас троих из Палестины строить в Крыму коммунизм, всеобщий рай, нас бросила, мы с Шломиткой работали на каменоломне, в шахте, в Казахстане, оборванные, хахахахаха, я в драмкружке была, играла неверную жену солдата в приличном платье. Потом снимала его, напяливала рвань — и в шахту».

    Шира смотрит искоса. Сизая голубка. Крылья изранены, голова трясется, вся она дрожит, но достоинства не теряет. Терпит, раз правда. Рут хохочет и еще глубже вонзает когти в жертву.

    «Она знала только свои книги и своего Горшмана. Все для него. Мы с Шломиткой то и дело на почту бегали — есть что-нибудь от Горшмана? — Нету. Меня на почту не пускали, такая я была рвань, Шломитку пускали. У Шломитки уши по пояс, ее боялись.»

    Попалась Шира на стрости лет в ловушку. Терзают, — а ты ни с места. Завидует Льву Толстому.

    Шира — глаза голубые, платье голубое, море голубое.

    Рут — пестрая, все на ней в цветочек, горошек, квадратики.

    Шира напоследок: «Дедушка, царство ему небесное, в праздник между Йом-Кипур и Рош ха-Шана ходил к речке выворачивать карманы. Все евреи ходили. Дедушка был цадик. Как-то стоял он на берегу рядом с Шломке-мануфактурщиком, и сказал ему: «Шломке, побойся бога, не выворачивай карманов, река из берегов выйдет!»

    Шира выворачивает карманы. Море из берегов не выходит.



    О Салопном Мыслителе



    Он оттрубил десять лет на Воркуте, а в годы застоя — пять лет в дурдоме с диагнозом «вязкость мышления». В промежутке между Воркутой и дурдомом Салопный Мыслитель написал тысячу страниц о преобразовании тоталитарного социализма в социализм с человеческим лицом. По мнению главного психиатра страны, данной теме достаточно было посвятить пару абзацев, а пышнословие — это 1) признак вязкости мышления и 2) посягательство выставить основоположников марксизма в дурном свете. Принудительное лечение к успеху не привело.

    Салопный Мыслитель продолжает писать длинно. Он сидит в заросшем бурьяном саду в бархатном салопе, за наспех сколоченным из неотесанных досок столом, и марает бумагу. Яблони, не окопанные, не удобренные, буйно плодоносят, ветер сшибает зрелые червивые яблоки, швыряет их на стол, ничуть не тревожа движения вязких мыслей.

    Запущенный сад любит своего хозяина, одаряет его корнеплодами с ботвой в человеческий рост. Застекленная веранда ломится от яблок и банок с яблочными компотами. Сюда, на дачу в Загорянке, наезжает много всякого люду — готовится журнал, есть и смелые женщины-авторы, которые хоть и полны стремления бороться за правду, но консервированием компотов не пренебрегают.

    Закоченев в неудобной позе, Салопный Мыслитель надкусывает яблоко вставными зубами — свои он оставил на Воркуте — встает и, как сомнамбула, движется по саду. От стола к сараю протоптана тропинка, по ней он и шествует, профессиональный зек, подавшись вперед корпусом и заложив руки за спину, и все думает, думает, думает, ищет истоки извращения “гуманной идеи человечества.

    Иной раз, очнувшись, куснет он яблоко и сплюнет червя.

    Когда его изгоняли из Родимого Сада, то, судя по написанному, в спину ему швырнули мешок гнилых яблок. Разумеется, это выдумка. Ну кто, скажите, припрет в Шереметьево мешок яблок специально для того, чтобы швырнуть его в спину такой паршивой особы!

    Разве что психиатр Лунц (автор диагноза) был бы способен на это, но он к тому времени потерял дееспособность. А мертвецы, если и швыряются яблоками, то червивыми, а не гнилыми.

    Р.S. Недавно, как многие пострадавшие и реабилитированные, Салопный Мыслитель был гостем нашей страны на пути к демократии. Все его здесь приятно радовало. Однако, посетив колхоз, где он председательствовал в 50-х годах, Салопный Мыслитель как-то сник, ведь по его вере экономический базис — основа, и вот этого базиса в колхозе он не нашел, нашел одну надстройку над домом культуры и… уехал обратно в Париж. Россию лучше видеть издалека.



    Об учительнице пения



    У нее между передними зубами был большой зазор — промежок, из-за этого ее не взяли петь в хоре (звук свистел); и жизнь ее в общем-то не удалась из-за микроскопической щели между зубами в три миллиметра.



    Об эстрадной певичке



    С пением у нее все вроде ладно, но сын — дебил. Она ездит в Полушкино, возит дорогие подарки санитарам, чтобы те не били ее дебила, а тот как назло шипит и плюется, рычит и царапается, как назло на рожон лезет, чтоб били. А потом она возвращается из Полушкина и поет в китайском ресторане китайские песни, чтобы на вырученные деньги купить билет до Полушкина и обратно, и подарки, чтобы задобрить санитаров…



    О советской эмигрантке



    Она исколесила весь мир и так и не нашла своей Родины. Друг ее, шотландец или голландец, скорее всего ирландец, тоже ищет Родину. Она спрашивает его, где эта Родина, он говорит: «Не знаю, до нее еще надо добраться». Оказывается, не только советские эмигранты потеряли чувство Родины, есть и другие иностранцы, которые ее ищут и не могут найти. Записки советской эмигрантки обрываются словами ирландца (или шотландца, или голландца). Но есть предположение, что пути их еще пересекутся. Для того чтобы искать Родину там, ее нужно потерять здесь. Это так, для информации. Ну и, конечно, для впечатления.



    О поэте из Минска



    Больной одутловатый поэт на кладбище своих стихов. Здесь он — царь, здесь он бродит, считывая строки с памятников, здесь, в смерти, он провидит жизнь.

    «Наконец-то Вы вспомнили обо мне. Так вспоминают древние мифы, достоверность событий которых подлежит сомнению… После Вашего приезда в Минск прошло шесть лет. За это время я превратился в ветхий киоск для сбора утиля, да еще с корявой надписью на заколоченной двери: «Закрыто на ремонт»…»

    У поэта нет периферийных мыслей. Он пишет на центральные темы, из которых наицентральнейшая— смерть. У него все рождается из смерти — слова, как искры бенгальских огней, возгораются в пламени ада, буравят земное чистилище, остриями огненных копий являются на свет Божий. Они, слова, стоят, как в карауле, они похожи на обелиски или, с натяжкой, на могильные плиты поросшего бурьяном еврейского кладбища, они прошли тяжелый путь из пекла ада к свету и застыли камнями-стихами. Поэтому ценителям поэзии стихи минского поэта кажутся лишенными динамики. Но та динамика, которую они имеют в виду, этим скрижалям действительно не нужна.



    О художнике, который, действительно однажды летал



    Старый мирискусник в избушке на курьих ножках, почитатель лихого, фривольного Бердслея и вдохновенный любитель Пушкина — он был сам собою нарисован в кресле у невысокого окошка, в темноте избы (свет отключили); контур его фигуры, согбенной, но все еще величественной, то наполнялся светом, то погружался во тьму. Так лампочки на новогодней елке засветятся — и елка засверкает, погаснут — и все вмиг уйдет. Тогда ему было порядком — лет девяносто, не меньше. «Историю от Гостомысла» так и не дорисовал, в период застоя «История от Гостомысла» могла быть воспринята как намек. Ведь полностью она так и называлась: «История от Гостомысла до наших дней».

    Письма с вензелями, с рисунками, в них — никаких уж таких особо значительных рассуждений, то про Пушкина пара слов, то про Фета, то совет, как дочь назвать, выписка из святцев — не скрою, получила я от него и два лестных письма о моих книгах, даже помню, что в ответ на вторую книгу он написал: «Неужели не найдется умного рецензента, который по достоинству оценит язык ваших произведений. Ведь это незаурядное явление в современной литературе». Значит, несмотря на инородство, родным языком я все-таки владею.

    Николай Васильевич Кузьмин в детстве летал с другом Федей. Ночью с крыши на крышу, потом на дерево, потом, набравшись лету, они с Федей парили над рекой Сердобой. Это у них с Федей были ночные полеты. А как влюбились, так и разучились летать. Рассказ заканчивался словами: «Отцвел иван-чай». Кузьмин, вышивальщик виньеток, изысканный читатель изысканной литературы, — как прочитано, так и запечатлено: кудряшки-да-завитушки «Замысловатых повестей» Курганова, «Евгений Онегин» нарисован пушкинским тонко заточенным пером. Кузьмин-рассказчик — другой. Здесь его источник не литература, а провинциальная Россия, город Сердобск с портными, сапожниками, кульки с цветными лоскутками, в которые, если посмотреть на свет, увидишь райские кущи.

    Что стоит подле чаю?

    Самовар?

    Да нет же — Чаю Воскресение Господне! В загадках сердобских портных — Россия, запойная, разухабистая, но и стыдливая.

    Неужели все это сочинил вот этот старик в кресле у окна? Мой вопрос пробуждает его, из-под смеженных век сверкают не по-стариковски молодые глаза, они глядят на меня не без лукавства — и в избе светлеет.

    Ба, да он встает, опираясь на палку, подает мне руку, мы выходим в сад. Высокая трава, с венчиками Ар-Нуво, нам по пояс. «А вот и Бердслей к нам пожаловал, милости просим, — приглашает Кузьмин, — и Милашевский будет здесь вскорости…» Кузьмин отпускает мою руку, выходит первым на тропу, ускоряет ход и взлетает над Абрамцевым. Держит палку над головой и парит.

    Не знаю, вернулся ли он в тот сумеречный час на землю, но знаю, что однажды он окончательно улетел от нас на Рождество в 1987 году в возрасте 97 лет. С тех пор на земле его никто не видел. Воображаю себе, какую пресс-конференцию закатили там мирискусники Кузьмину, ведь он последний из них, кто загостился на земле и кто ничего не сделал для процветания советской литературы, — пробавлялся золотым и серебряным веком, иногда античными сюжетами и зарубежной классикой, — но для узурпаторов России не нарисовал ни единой виньетки, а мог бы компоновать серпы с молотами и золотыми колосьями. Теперь он там парит о двух крылах — золотом, где Пушкин, и серебряном, где Андрей Белый да Бердслей чахоточный.



    О Мифическом и Космическом



    Пришельцы. Прозрачный Мифический в черных очках даже ночью, и увалень Космический. Первый — джазист 1896 года рождения, второй — инвалид детства на пенсии по старости.

    — Ваш муж все еще в отъезде? — опершись на элегантную трость, Мифический целовал ручки. — Простите, мы без звонка.

    — Мы со звонком пришли, — возразил Космический. — Мы только что из будки звонили.

    Приглашение войти в дом принято не было.

    — Без предварительного согласования? — возмутился Мифический. — Мы себе этого позволить не можем. Мы не так воспитаны.

    — Тогда вы позвоните мне из автомата, и я вас приглашу.

    — Исключительной изысканности идея, — согласился Мифический, усаживаясь на лавку перед подъездом.

    Космический пошел в телефонную будку, вскоре раздался звонок.

    — А можно попросить к телефону вашего мужа?

    — Он в отъезде, но я дома, приходите.

    — Нам бы хотелось связаться с вашим мужем, ведь он из Риги, а у меня там только что умер дядя, и я не знаю, прописываться мне в Латвию или подождать.

    Я слушала Космического и смотрела в окно на Мифического. Тот сидел, запрокинув голову к небу, что он там видит во тьме сквозь черные очки?

    — И еще я хотел посоветоваться с вашим мужем насчет женитьбы. Я познакомился с женщиной, она полька, очень хорошая женщина, но ничего не делает, только говорит: «Я полька, я полька!» Хотел посоветоваться, жениться на ней или еще подождать? Назначьте нам встречу, пожалуйста.

    — Вы же уже пришли, заходите.

    — Спасибо, я посоветуюсь с мэтром, как у него сегодня со временем, он же основатель джаза. И снова позвоню.

    Вскоре был получен ответ:

    — Основатель джаза сказал, что не принято навещать одинокую даму поздним вечером.

    В другой раз Мифический и Космический явились по предварительному согласованию.

    — Простите, вашего имени не запомнил, куда нам пройти? — спросил Космический.

    В комнате Мифический поставил палку в угол и сел на стул, Космический устроился рядом и спросил:

    — А что, ваш муж не смог достать билета на поезд? Вы извините, что я в старых брюках. Купил новые, хотел переодеться в них, но у них длина. И ботинки мы купили ко встрече, а ваш муж, видимо, не смог достать билета.

    — Это становится навязчивым, нас могут неправильно понять, — Мифический протер уголком белого носового платка черные очки, без очков он выглядел еще более нездешним. — Мы пришли засвидетельствовать почтение вашему мужу. Но столь же красноречиво можно побеседовать и с дамой, так ведь? — хихикнул он.

    — Человек из джаза, — представил Космический своего престарелого друга. — У него слух с детства, а у меня с детства нету. Зато память… Он подтвердит вам, что я видел внучку Льва Толстого, вот здесь она стояла, — Космический указал на меня, — и если еще раз когда-нибудь придется ее увидеть, узнаю. Во-первых, по бороде…

    — А вы говорите! — воскликнул Мифический. — Мы не простые. Ваш муж был в нашей студии звукозаписи, и остался довольным проведенным с нами временем.

    Мифический умолк и глубоко задышал впалой грудью.

    — Это в нем музыка играет, — объяснил Космический, — она в нем заиграла, как только я вздумал на одной даме жениться, а та знай свое: «Я полька, я полька!». А великий джазист взял, да и застучал кулаком по столу и крышкой по кастрюле. Полька после этого стразу и отказала. Сыграй «Я полька»!

    — Мы не для этого пришли. Но ради дамы…

    Мифический стукнул ложкой по столу, топнул ногой и засвистел сквозь черные зубы «Я полька!»

    От угощения они отказались.

    — Мы не смешиваем гастрономическое с прекрасным, простите великодушно, — сказал Мифический. — Если у вас найдется место, примите от нас подарок для вашего мужа.

    Космический склонил голову, вышел в коридор и вернулся с брюками.

    — Это вашему мужу. Большие. Он в них целиком уместится.

    Я сказала, что у моего мужа есть подобные брюки. А эти и им в самый раз.

    — В любви нужно быть готовым к жертве. — Мифический был непреклонен. — Нужно уметь жертвовать. И этим наслаждаться. Так мы понимаем любовь. Если я не прав, пусть присутствующие меня поправят.

    Они ушли. Брюки остались.

    Когда муж вернулся, я рассказала ему о Мифическом и Космическом.

    — Ты знаешь, кто этот Мифический?

    — Нет.

    — Это — создатель терменвокса, Лев Термен.

    Оказывается, муж бывал в его лаборатории до разгрома. Но он не верит, что 90-летний старик смог бы, даже в сопровождении, ездить из центра в Химки. Может, это не он?

    Я описала пришельца во всех подробностях.

    Получалось, что он. И по году рождения, и по сходству.

    Странно.

    Да еще как!



    О человеке, превратившемся в неодушевленный предмет



    Это произошло не сразу. Для этого Василию Петровичу пришлось прожить 70 лет. При малом росте и лице в оспинах он женился по обоюдной любви, родил желанных детей и не очень страдал на службе, поскольку дома его всегда ждали. На службе страдают, а иногда даже сходят с ума те, кого дома не ждут. С этим контингентом Василий Петрович обращался с подчеркнутой учтивостью, дамам подавал пальто. Попросту говоря, он слыл образцом. Костюм, галстук, портфель, ни одного опоздания на службу.

    Портфель тянул к земле, но не всего Василия Петровича, а лишь правую его половину. Со временем одно его плечо стало выше другого, и даже когда он оставался без портфеля, на место не возвращалось. Да и рука правая стала длиннее левой.

    С приближением пенсионного возраста Василий Петрович скривился и уменьшился настолько, что его замечали лишь в тот момент, когда он, с уже уклонной учтивостью, подавал пальто одиноким сотрудницам. Глаза его смотрели в рукав, и женщинам, чтобы занырнуть в верхнюю одежду, приходилось пригибаться.

    Выйдя на пенсию, Василий Петрович продолжал служить. В сидячем положении его вообще видно не было, стоя же он представлял собой крючок, и однажды начальник, надо полагать, по рассеянности, положил ему на спину шляпу. Вернувшись домой в тот треклятый день, Василий Петрович привычным жестом вставил ключ в замочную скважину, однако повернуть не смог. Он стал стучать в дверь, да без толку. Пришлось вызывать милицию.

    Дверь поддалась. Любимая жена лежала на полу. Она дышала.

    Василий Петрович уволился, чтобы всецело служить жене. Она не ходила и не говорила, жила молча. Он же вел беседы сам с собой.

    «Василий Петрович, есть в мире люди, призванные открывать перед другими двери». — «Согласен. Но для этого надо потянуть за ручку». — «Ну и что?» — «А что если ты и дверь, и ручка, одновременно»?

    Задумавшись, Василий Петрович ударился головой о дверь. Да так, что существование его в виде одушевленного предмета прекратилось. Что он теперь — дверь? Ручка? То и другое одновременно? Вопрос на засыпку.
    Оля :-)
    Аватара пользователя
    ayna

     
    Сообщения: 6741
    Зарегистрирован: Сб апр 21, 2012 11:29 pm
    Откуда: Sweden

    Re: Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Сообщение ayna » Чт янв 14, 2021 1:31 am

    Оля :-)
    Аватара пользователя
    ayna

     
    Сообщения: 6741
    Зарегистрирован: Сб апр 21, 2012 11:29 pm
    Откуда: Sweden

    Re: Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Сообщение ayna » Ср янв 20, 2021 7:37 pm

    https://m.colta.ru/articles/literature/ ... oteryannyh



    ЛИТЕРАТУРА
    20 ЯНВАРЯ 2021459
    «Все мы городские сумасшедшие»
    МИХАИЛ ЛИБКИН ПОГОВОРИЛ С ЕЛЕНОЙ МАКАРОВОЙ, АВТОРОМ РОМАНА «ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПОТЕРЯННЫХ»
    текст: Михаил Либкин
    Detailed_picture
    Эрна Фурман и Елена Макарова. 2002
    © Из личного архива Елены Макаровой
    Михаил Либкин: Я несколько месяцев не расставался с «Путеводителем потерянных». Мне казалось, что вы водите меня с собой по Праге и Брно, по Атланте и Иерусалиму. Что я ужинаю вместе с вами и профессором русской литературы в пражском пабе, перебираю рисунки погибших детей в Еврейском музее, плыву на катере по Влтаве, слушаю «легкую музыку» всеми забытого композитора, смотрю на пластилиновую скульптурку главного хирурга гетто, которую вы лепите под его рассказы про операции и депортации, присутствую на файф-о-клоке в квартире старых психоаналитиков… Шуршит магнитофон, мне, читателю, везде уготовано место. Главное — не вмешиваться. Если что-то и не пойму сразу, пойму потом. Потому что я буду над этим думать. Характеры, истории, в которые вы меня погружаете, производят невероятное впечатление. Невозможно оторваться. И вот теперь объясните мне: могу ли я ощутить это из аннотации? «Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин»... Разве это об этом?

    Елена Макарова: И об этом тоже. Если говорить о топографии местности, которая объединяет детство и юность моих персонажей. Ведь можно написать книгу, связанную с людьми, некогда жившими на одной улице. Терезин — это, конечно, не улица, а знаковое место в истории ХХ века. Но ведь и улица для человека с развитым воображением может стать Йокнапатофой.

    Либкин: И все же я не поставил бы эту книгу в ряд с произведениями, посвященными Катастрофе. Это что-то совершенно иное. И читательская аудитория у нее иная. Не та, что читала ваши исторические труды…

    Макарова: Возможно. Но, если кто-то в аннотации определил эту вещь таким образом, значит, так он ее увидел. Имеет право. Каждый видит свое. Произведение — создание живое и рождается целиком. Оно уже все есть в тебе, и ты занят выявлением того, что от тебя пока что скрыто, и это самое увлекательное, что есть в акте творчества. Поскольку по своей первой профессии я скульптор, то и из слов я, скорее, леплю, нежели пишу ими. Может, что-то лишнее слепила или не пролепила что-то важное и тем сбила с толку. Но лепила-то я для себя… Я сейчас слушаю лекции Мераба Мамардашвили. А когда-то, когда мы с Леной Елагиной лепили в мастерской Эрнста Неизвестного рельеф по его рисункам, Мераб стоял за нашей спиной. Помню его разговор с Эрнстом о доме, который физически невозможно увидеть целиком, когда находишься с ним рядом, и что услужливый мозг призывает на помощь воображение и оно достраивает здание до целого. Наверное, «Путеводитель потерянных» и есть попытка создания этого целого, разве что невидимого в нем, как выяснилось в процессе, оказалось куда больше видимого.


    © «Новое литературное обозрение»
    Либкин: В предисловии вы говорите: «Всякий раз из рассказов очевидцев я выбирала лишь то, что раскрывало или дополняло исследование определенной темы. Сами же они и отношения, которые сложились между нами, оставались в тени. Теперь, когда почти все герои моих рассказов ушли в мир иной, я подумала, что самым важным были они, а не темы исследований, и замыслила эпопею. Но справилась лишь с двадцать одной историей из сорока задуманных. Бывает — замахнешься, и руки повиснут над клавишами. Тот ли жанр, так ли надо об этом писать?» Почему вы не справились с планом? Почему у вас возник такой вопрос к самой себе?

    Макарова: Не знаю. Наверное, духу не хватило дописать этот реквием по Жизни… Скульптор не справился с музыкой. Для меня это было и лепкой, и музыкальной темой с вариациями. Вариации связаны сквозными темами…

    Либкин: То есть вы изначально все это выстроили?

    Макарова: Нет, конечно. Ритм задал первый рассказ. Визит дамы. Пожилая женщина по имени Эльза, Елизабет, Элишева, Элишка, по фамилии Лангер, Берхтольд, Солосски, Штайнер, Эйнштейн, Ферейра сидит на моем балконе и рассказывает, что знакомится со своим прошлым по своим же рисункам — нарисует мост, а потом находит его на местности... Терезин, замок Бухловице, Уругвай… Какой-то корабль, ночь, черный мост… Ко мне ее послала знакомая, которая выгуливает ее собаку. Сказала, что я могу ей помочь. И я бы забыла об этой Эльзе с вагоном имен, но жизнь умнее нас! Происходит следующее: в Израиле я попадаю в дом к человеку, разыскать которого меня попросила старушка из Чехии, бывшая натурщица погибшего художника Ф.П. Кина. У той в альбоме хранились разные фотографии, в том числе и этого самого человека, теперь живущего на севере Израиля. Приезжаю к нему, и он рассказывает мне об этой самой Эльзе — в юности он был в нее влюблен, и они действительно встретились в Уругвае, а потом, побывав во дворце в Бухловице, который Эльза считала своим имением, я нахожу одну из ее фамилий... Да, она действительно оказалась внучкой графа Леопольда фон Берхтольда. То есть она рисует фрагменты из своего прошлого, а я иду по его следам… И сопрягается несопрягаемое. Собственно, в каждом рассказе своя драматургия и в каждом — свой секрет.

    Либкин: Я вот сейчас подумал, что все же они говорили с вами на разных языках…

    Макарова: Да. Кто-то по-английски, кто-то по-чешски, кто-то на иврите. Английская речь психоаналитика из Америки с хорошо различимым немецким акцентом — это не ивритская речь рабочего-кибуцника и не чешская речь учителя географии. Каждому надо было дать свою речь. Как-то мы с мамой (Инной Лиснянской. — Ред.) спорили насчет перевода дневника, который был написан в Терезине чехом на выученном им иврите. Речь была бедной, а человек — внутренне богатым. Как быть? Я настаивала на том, что надо переводить точно. Что есть, то есть. Мама говорила, что так нельзя. Мама — авторитет. Но я предпочла точность красоте слога. Такие же задачи стояли передо мной и тут, когда пришлось переводить стихи великого чешского поэта Иржи Ортена. Чем пожертвовать — точностью слова или музыкой?

    Либкин: В книге двадцать одна судьба, двадцать один главный герой, а двадцать вторая — вы. Мне кажется, что именно вы, а не Терезин, связываете «Путеводитель…» в роман. Вы открываетесь вместе с героями и становитесь уж совсем до неловкости близкой в последней новелле «Прогулки с самоубийцей» — особенной, очень личной, очень смелой. В книге 64 примечания — краткие биографии погибших, упомянутых в разговорах. Роман документальный, у каждой истории можно найти след в интернете, посмотреть на описанную выставку, послушать голос, увидеть фото или прочесть некролог. Кстати, а как родилось название?

    Справка об изъятии документов Вацлава Гавела. 3 марта 1989 года
    Справка об изъятии документов Вацлава Гавела. 3 марта 1989 года
    © Из личного архива Елены Макаровой
    Макарова: Из двух впечатлений. Апеллируя к Прусту, Мераб говорит, что человека формируют впечатления юности, потом он их «читает». Вот что я вычитала. Впечатление первое: человек, сидящий на ступеньках неподалеку от станции «Агана» в южном Тель-Авиве. Когда бы я ни оказывалась на этой станции, я заставала там его, сосредоточенно пишущего что-то неразборчивое на газетных клочках, собранных в книжку-растрепу. Что же он пишет? Однажды я спросила его. Он ответил: «Рамбам. Путеводитель». То есть он пишет книгу, уже написанную на арабском языке Моше бен Маймоном в конце XII века. Книга — о средневековой еврейской философии, об отношениях между интеллектуальным постижением и религиозной традицией. Ее название переводится по-разному: «Путеводитель растерянных», «Путеводитель блуждающих», «Наставник колеблющихся». Мою версию ученый раввин тоже признал легитимной. И второе впечатление — архив мемориала Яд Вашем. Обычно там люди углублены в исследования и ни на что другое не отвлекаются. Но религиозная женщина, оказавшаяся рядом со мной за столом, заинтересовалась графиками, которые я рассматривала. Я объяснила, что это кривая температуры Карела Швенка, актера Терезинского кабаре. В марте 1943 года он лежал с тифом в лазарете. Выжил? — Нет, погиб во время марша смерти, не мог больше идти, друзья оставили его умирать на соломе. Подстелили соломку, как говорится. — Кому нужны эти графики, если он погиб?! Она вот занимается делом осмысленным — ищет информацию о погибших раввинах. Они, иудеи, пострадали из-за таких, как Швенк. Избранный народ потерял веру, за что и был жестоко наказан Всевышним. «Сакральные» кривые температурного графика связались с вечным вопросом «кто виноват»…

    Либкин: Вы думаете, читатель сможет соотнести это название с тем, что вы сейчас рассказали?

    Макарова: Внимательный — да. На странице 255 первое впечатление описано. Но в ином ключе.

    Либкин: Я — внимательный читатель. Я так понял, что это городской сумасшедший…

    Макарова: Все мы городские сумасшедшие… Недавно я закончила роман, в котором, собственно говоря, стоит вопрос о том, что такое норма. Это действительно совершенно новый для меня роман, который, полагаю, выйдет в марте в «Звезде», и называется он «Шлейф». Не буду рассказывать о нем, но, в принципе, когда мы говорим — этот нормальный, а этот нет, что мы вкладываем в определение?

    Либкин: То, что мы знаем или думаем, что знаем, о точке отсчета. Как человек наивный, я думаю, что знаю, где она. Скажем, академик Асмолов, с которым я имею честь быть знакомым, называет жуть, происходящую в обществе, «мерзостью нормы». То есть Александр Григорьевич полагает, что норма намного шире, чем нам кажется.

    Макарова: Да, конечно же. Но если думать не об обществе, а об отдельно взятой личности, то по сравнению с тем, кто живет, но внутри себя никуда не движется, новоиспеченный Рамбам находится в интенсивных поисках смысла. Не зная букв, создает заново «Путеводитель потерянных». Для себя. И ни к кому с этим не пристает. Что же до «мерзости» общественной «нормы», то у меня сегодня такое ощущение, что я сижу в древней Иудее и вместе с иудеями и римлянами смотрю стрим. Вот идет диссидент-Христос на крест, одержимый внутренней правдой, пару воров для компании тоже прихватили… И все с напряжением следят за шествием… Может быть, и из-за этих аналогий не удалось дописать книгу… Пишешь о том, а оно — это.

    Либкин: Понимаю… Чума. Но, как математик, пытаюсь быть последовательным. Вернусь к книге. Читая, я сначала думал, что, кроме, как вы говорите, топографии местности — а в данном случае это Терезин, — ваших героев ничего не связывает. Потом я подумал, что их связываете вы. Они настолько разные, что, если усадить их за один стол, им, возможно, было бы не очень комфортно в общем прошлом. У меня сложилось впечатление, что вы ищете нечто большее. Но что именно?

    Макарова: Пытаюсь понять, чем жив человек, переживший глубочайшую травму в детстве или юности, в ту пору, когда впечатления играют формирующую роль. Это если подойти к ответу с холодным умом. На самом деле все это — процесс со-раскрытия. И происходит он при со-участии, со-страдании, со-переживании. Все с «со». Человек — самостроящаяся система, его самостатность не зависит от условий, в которых происходит строение. Лучше было бы «благодаря», но, увы, почти всегда это происходит «вопреки» и требует, как говорила Фридл, бесконечного преодоления. Кому-то удается пройти паспортный контроль и оказаться на воле, кому-то нет. Когда Система противостоит Человеку, можно быть, но трудно стать. ГУЛАГ, Шоа, все то, что творится сейчас на наших глазах в России и Беларуси, о том же — о намеренном непризнании достоинства человеческой личности.

    Эрна Фурман и Елена Макарова. 2002
    Эрна Фурман и Елена Макарова. 2002
    © Из личного архива Елены Макаровой
    Однако есть, были и будут люди, которые вопреки всему будут записывать ноты на обрывках бумаги и рисовать на обертке из-под маргарина. Среди героев книги такие есть. Психоаналитик Эрна Фурман, например. Ее путь взросления, как она говорила и как я назвала книгу о ней, вышедшую по-английски, происходил в протекторате и концлагере. Об этом она молчала всю жизнь. Но опыт, полученный ею при таком вот взрослении, сделал ее «психоаналитиком травмы». Беспечное детство закончилось в одиннадцать лет. Отец уехал в Лондон в начале 1939 года, они с мамой готовились последовать за ним, не вышло. В Праге мать сошла с ума, винила во всем евреев и ждала, что ее освободит из дурдома не кто иной, как Гитлер. В Терезине она умерла. Именно в тот день, когда они с Эрной должны были по повестке отправиться на восток. Эрна пошла к начальнику еврейской общины и сказала, что не поедет. Он ответил: все, кто в списке, едут. Она возразила: повестка на двоих, матери нет, значит, эта бумага недействительна. Эрну оставили в гетто. Смерть матери сохранила ей жизнь. Будучи вожатой в блоке для мальчиков — работа круглосуточная, — она успевала в гетто посещать лекции великих психологов, концерты и уроки Фридл. Кроме того, заботилась о бабушке и трех престарелых тетушках — все погибли: и ее подопечные, и бабушка с тетушками. В лагерь она взяла с собой два альбома для рисования и карандаши; из лагеря вернулась с альбомами, заполненными рисунками, выполненными на уроках Фридл, и календарями, где крестами отмечались смерти близких и друзей, а галочками — прослушанные лекции и прочитанные книги. Таково было ее становление. В Америке ее прошлое никого не интересовало, никому не хотелось, как сейчас говорят, покидать зону комфорта. Отцу, которого она разыскала в Лондоне, она тоже ничего не рассказала. И не осталась с ним. У нее было убеждение: жертвам верить нельзя. Тот, кто однажды испытал уничижение такой силы и длительности, об этом не скажет, он соберет свой «чемодан несчастий» и будет ходить с ним по школам и прочим общественным местам и там публично демонстрировать содержимое. Это лелеет травму, но от нее не избавляет. Со мной она тоже встречаться не хотела. Но все же написала мне развернутое письмо о том, как училась у Фридл, в конце добавила, что это письмо будет стоить ей бессонных ночей, и попросила больше не беспокоить. Однако, посетив выставку Фридл в Атланте — туда она привезла терезинские блокноты и календари, — Эрна сказала, что жить ей осталось менее полугода, и попросила меня прилететь к ней в Кливленд.

    Либкин: Собственно, с этого и начинается ваш рассказ…

    Макарова: Да. И он опять о том, о чем человек молчал всю жизнь. При всей плодотворности осмысленного ею — психоаналитиком — опыта травмы, при всех ее книгах и лекциях — осталось то, чему она не дала жизни, и с этим ей не хотелось умирать.

    Либкин: Эти три дня, которые вы провели с Эрной и ее мужем в Кливленде, держат под током. Физически чувствуешь весомость слов. При том что весь антураж — дом престарелых, театр, встреча с их дочерями в ресторане, файф-о-клоки — написан с пронзительным юмором. У меня по этому поводу есть еще один вопрос. У вас со всеми героями удивительные отношения. Кажется, что в некоторых аспектах они у вас не просто дружеские — они ближе, чем дружеские. Это какой-то совершенно особый тип отношений. Они рассказывают вам все то, о чем молчали. Практически в каждой истории это происходит. Я мог бы предположить, что вы просто выбрали тех героев, с которыми именно так сложилось. Вот, например, ваша Мириам… Рассказывая жуткие истории, она все время повторяла: не волнуйся, сейчас все будет хорошо…

    Макарова: На самом деле я пришла к ней по ошибке, но из телефонного разговора стало ясно, что она так хочет поговорить… Вообще. О чем угодно. Потом она переживала, что обрушила на меня столько неприятностей не по назначению. Кстати, к моему приходу она припасла диктофон: выяснилось, что она никогда ничего не рассказывала собственному сыну, и она просила меня после ее смерти передать ему эту кассету. Но только после ее смерти.

    Либкин: У вас есть какой-то особенный навык слушать. Даже молчание. Вы сказали об одной вашей героине: она молчала громко. И еще впечатление, что у вас уйма свободного времени…

    Макарова: Это правда. Как говорил в лагере мой любимый писатель и художник Карел Фляйшман, единственное, что нам всецело принадлежит, — это наше время. Пока мы здесь, его никто не может у нас отнять. Мое время свободно, открыто событиям, каждому человеку, который обращается за помощью — моральной, душевной… В конце концов, я арт-терапевт, у меня третий глаз и третья рука…

    Либкин: Когда вы успеваете писать?

    Макарова: Ночью. Раньше, когда ухаживала за мамой, а потом и за больным Сережей, сон был паутинным, я прислушивалась к каждому вдоху. В таком состоянии об отвлеченном думать непросто. Роман «Фридл» я писала, дежуря ночами у мамы в больнице. Вернее, записывала то, что сочинялось в уме. Увы, ни мамы, ни Сережи больше нет. Но они со мной. Опубликованы наша с мамой переписка, ее стихи, оставшиеся в блокнотах, Сережина «Аптека Макарова» веселит детей и взрослых…

    Либкин: Да, у наших детей есть «Аптека», чудесная выдумка! Книжки-таблетки и стихи-порошки… Вы меня вернули к вопросу, который я хотел задать. Про детство. У ваших героев было как бы два детства… Каково, на самом деле, было возвращаться памятью в первое детство, в родной дом, когда все еще были живы? Или даже в Терезин, который был «домашним» по сравнению с Освенцимом?

    Макарова: По-разному. Помню, как на съемках документального фильма про Терезинское кабаре две «девушки», которые там выступали, не смогли исполнить перед камерой тот «номер», который казался им в Терезине таким смешным… Но, нарядившись в костюмы зайчика и белочки, они были совершенно счастливы, а когда уходили после съемки, сообщили, что опаздывают в Национальный театр, где их всю жизнь ждали, и теперь они так осмелели, что готовы выйти на сцену. Обе после Терезина были в Освенциме. Были… Не то слово. На съемках же они превратились в детей «до всего», когда мамы наряжали их в новогодние костюмы, а не вылетали пламенем из трубы Освенцима. Великая пианистка и педагог Эдит Краус влюблялась всю жизнь. Ослепшая в старости, она ждала свидания с джентльменом, голос которого по телефону звучал восхитительно… Впервые она влюбилась в шесть лет в сына компаньона своего отца по свадебному бизнесу. У мальчика был волшебный сундучок для демонстрации фокусов… Любовь…

    Либкин: В этой книге столько любви… Она не похожа ни на какую книгу, написанную на материале Катастрофы. Помню, я привозил в Израиль группу студентов, всякий раз устраивалась встреча с одним из выживших. От историй цепенела душа. Создавалось ощущение, что говорит не живой человек, а памятник. Что функция выживших — быть памятниками при жизни. А ваши герои — живые, настоящие, с невероятным чувством юмора… Чего стоит главный хирург гетто, который держит в морозильнике себя, вылепленного вами из пластилина… А лепите вы его, слушая рассказы об операциях и депортациях, из того самого пластилина, который он давным-давно купил для незаконнорожденной дочери, о чем он вам расскажет позже… Старый пластилин крошится, как его собственная жизнь… Поразительный образ. И так — на каждом шагу. Хотелось бы познакомиться и с остальными потерянными. Буду ждать второго тома!


    Елена Макарова. Путеводитель потерянных. Документальный роман. — М.: Новое литературное обозрение, 2020. 560 с.


    Понравился материал? Помоги сайту!

    Подписывайтесь на наши обновления

    Еженедельная рассылка COLTA.RU о самом интересном за 7 дней

    Лента наших текущих обновлений в Яндекс.Дзен

    RSS-поток новостей COLTA.RU

    ПОДЕЛИТЬСЯ ССЫЛКОЙ / SHARE
    FACEBOOK
    TWITTER
    ВКОНТАКТЕ
    О проекте
    © 2012—2021 Colta.ru. Все права защищены.Сделано в Charmer
    Оля :-)
    Аватара пользователя
    ayna

     
    Сообщения: 6741
    Зарегистрирован: Сб апр 21, 2012 11:29 pm
    Откуда: Sweden

    Re: Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Сообщение ayna » Вт фев 02, 2021 9:33 pm

    http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/11516.php

    Н.В.Кузьмин — Елене Макаровой
    Елена Макарова родилась в семье поэтов Григория Корина и Инны Лиснянской. Училась скульптуре в Суриковском институте у Эрнста Неизвестного.

    В 1974 году окончила Литературный институт.

    Русский прозаик, скульптор, педагог-икусствотерапевт, куратор международных выставок.

    С 1990 года живет в Израиле.

    В публикации воспроизводятся письма Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.

    30.III.1978

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Вы меня очень порадовали Вашей книжкой2. На мой взгляд — очень хорошо, талантливо, свежо, тонко, прямо прекрасно. Совсем не похоже на дебют, — и зрелому автору впору. И тема у Вас своя, и много личного, пережитого, столько метких словечек. Словом, я просто в восхищении.

    Должен Вам сказать, что я очень придирчив и, приступая к чтению, боялся, что мне не понравится и мне придется огорчить Вас своим отзывом. Ведь так редко появляется в наших журналах что-нибудь радующее — а тут такая «нечаянная радость!»

    От всей души поздравляю Вас с блестящим началом

    и желаю Вам новых творческих успехов.

    Будьте здоровы и благополучны. Привет вашему мужу и Вашему Феде3.

    Искренне Ваш

    Н.Кузьмин

    Р.S. Теперь я сгораю от любопытства прочитать Вашу статью обо мне. Не верю, что все охи да ахи, есть, верно, много и дельного. И хоть «Ночные полеты с Федей» переведены на немецкий, и по поводу их я получил много читательских писем, но ни одной рецензии в печати не было. Ваша будет единственной. Н.К.

    26 дек. 1978 г.

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Мне вчера попало на глаза Ваше письмо, посланное в конце апреля 1973 года. В нем вы писали, что у Вас есть второй экземпляр статьи, который Вы мне собираетесь послать. И не послали почему-то. Если он у Вас сохранился, то почему бы Вам не порадовать меня, послав его спустя 5 лет. Если Вам что-то в ней и не нравится и Вы готовите новый вариант, то мне-то все равно любопытно, какие мысли у Вас возникли по поводу «Ночных полетов»? Кстати, заголовок сочинил редактор «Н.М.» Твардовский. У меня было просто «Ночные полеты»,

    а он сказал: «Будут думать, что речь идет об авиаторах», и предложил добавить «Наши с Федей»4.

    Наши с Вами разговоры мне приходится откладывать, пожалуйста, не обижайтесь! Дело в том, что меня последнее время одолела аллергия; из-за нее же не досыпаешь, голова мутная, в ушах стрекочут кузнечики. Старость, все-таки, вещь неприятная и, увы, — неизбежная. Аллергия, впрочем, у меня не впервые, и я надеюсь через некоторое время перебороть это неприятное состояние, и когда мало-мальски буду в форме, то сразу же Вам напишу. Но статью пришлите непременно, буду ждать с нетерпением. А если у вас есть ко мне срочные вопросы — пишите, я Вам отвечу без промедления.

    С Новым Годом!

    Желаю Вам, Вашему мужу, Вашему Феде и всем близким здоровья и счастья.

    Искренне Ваш

    Н.Кузьмин

    10 янв. 1979 г.

    Дорогая Елена Григорьевна,

    У нас в доме разладилось отопление, и в эти морозы мы страдали от холода: ходили в валенках и фуфайках и спали под тремя одеялами. Вчера и сегодня на улице потеплело, а в квартире все еще холодно — видно, по пословице: «Наша горница с богом не спорница, что на дворе, то и у нас».

    От холода цепенеет активность, и я из-за этого до сих пор ничего не написал вам в ответ на Ваше милое письмо, которое меня очень порадовало. Я его перечитывал не раз, и по-моему — это уже почти готовая статья, только Бога с большой буквы надо заменить Космосом и разбавить концентрат мыслей какими-нибудь анекдотическими фактами, вроде того анкетного листка из 25 вопросов, который я получил от одного автора — специалиста по ЛЕВИТАЦИИ. Но, впрочем, это — в шутку, Вы и сами знаете, чем Вашу статью дополнить. К моему 90-летию ее можно будет предложить в «Новый мир».

    А что Вы теперь пишете и где печатаетесь? Если есть публикации — пришлите. Шлю Вам еще кусочек моих воспоминаний5.

    Желаю Вам здоровья и успехов. Сердечный привет Вам, Вашему мужу и Вашему Феде.

    Искренне Ваш

    Н.Кузьмин

    6 февр. 1979 г.

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Извините за длинную паузу, — я все еще не в добром здоровье: немощи меня одолели. Спасибо Вам большое за интересное и содержательное письмо. Я его внимательно читал и не раз. Платонова я, по-видимому, прозевал или, может быть, увидел не с той стороны. Он мне казался сентиментальным и сладеньким. Я верю Вашему вкусу и после Вашей рекомендации постараюсь перечитать его и «реабилитировать». А вот Набоков, конечно — сила. Из всего, что мне удалось прочитать у него, мне больше всего понравилось «Приглашение на казнь». Там герой летает (однажды), подобно нам с Федей, что меня очень поразило и даже, помнится, «возгордило». Мне не нравится только его злость и заносчивость — (в какой-то книжке есть его авторское вступление, где он назойливо эгоцентричен). Это не в традициях русской литературы и напоминает манифесты Маринетти в 10-х годах ХХ века.

    Относительно газетной вырезки — вижу, как трудно Вашему поколению влезть в нашу шкуру. Увы — «человек человеку — бревно» (кажется, Ремизов сказал). Я в моем теперешнем возрасте, это — уже нечто ископаемое и должен об этом постоянно помнить. Вы пишете о каком-то «компромиссе». Какой компромисс, помилуйте? Только горделивое сознание, что я не с «сытыми» (слово Блока), а в одном лагере с М.Горьким, А.Блоком, В.Брюсовым, Александром Бенуа, Петровым-Водкиным, И.Грабарем, К.Юоном. Кто еще? Б.Кустодиев и А.Белый, вообще, очень достойная компания.

    Пишите мне еще, мы пока так мало знакомы друг с другом. Я Вам с готовностью отвечу на все вопросы.

    Желаю Вам творческих успехов, не забывайте свое «святое ремесло», не поддавайтесь «соблазнам уединения».

    Великие мне были искушенья.

    Я головы пред ними не склонил!

    Но есть соблазн — соблазн уединенья,

    Его еще никто не победил.

    Сердечный привет Вам, Вашему мужу и Вашему Феде. Будьте здоровы и благополучны.

    Ваш Н.Кузьмин

    11 апр. 1979 г.

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Я опять перед Вами без вины виноват: лежал в постели, не писал, не рисовал и даже не читал ничего. Все то же с добавлением трофических язв, которые нужно ежедневно «перевязывать». Скука смертная.

    Впрочем, не хочу я, други, умирать. И пока валялся, придумал проиллюстрировать «Историю государства Российского от Гостомысла…», забавную вещь, никем еще не проиллюстрированную. Я люблю юмор А.К.Толстого; его «Сон Попова» любил другой Толстой — Лев и даже сам читал вслух гостям (тогда это были нелегальные стихи).

    Посылаю Вам кусочек из Толстого — о детстве6. Если достанете 34-й том — просмотрите, там и еще есть прелестные воспоминания о детстве.

    Желаю Вам здоровья и успехов. Сердечный привет Вашему мужу и Вашему Феде.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    7 мая 1979 г.

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Я самоуверенно замахнулся на «Русскую Историю от Гостомысла», но хватит ли сил и здоровья? Я все еще пребываю в очень жалком состоянии и на рабочем столе растет груда лекарств, которые щедро выписывают врачи, но все с ничтожными результатами.

    С А.К.Толстым у меня смолоду хорошие отношения, я иллюстрировал Козьму Пруткова и очень люблю его лирику. Теперь литературоведы с уверенностью считают его сыном Николая I-го, а Толстой только ширма «васильковых дурачеств» Николая Павловича.

    Посылаю Вам кусочек прозы, завалявшийся с 65 года.

    Шлю Вам от всей души весенние пожелания доброго здоровья и безоблачных дней!

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    P.S. «Мадам Сажень», это известная пьеса Сарду (кажется): «Мадам Сан-Жен».

    11 мая 1979 г.

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Хочу Вас порадовать новым стихотворением Пушкина. Мне его прислала в прошлом году покойная Татьяна Григорьевна Цявловская. Оно публиковалось в виде отдельных фрагментов в п.с.с. Пушкина, а один читатель догадался переставить порядок отрывков и получилось одно целое и прекрасное стихотворение. Вот слушайте.

    3 — Она глядит на Вас так нежно,
    Она лепечет так небрежно,
    Она так тонко весела,
    Ее глаза так полны чувством,
    Вечор она с таким искусством
    Из под накрытого стола
    Свою мне ножку подала...
    2 — Зачем я ею очарован?
    Зачем расстаться должен с ней?
    1 — Когда б я не был избалован
    Цыганской жизнию моей,
    Когда б не смутное влеченье
    Чего-то жаждущей души, —
    Я здесь остался б, — наслажденье
    Вкушать в неведомой тиши:
    Забыл бы всех желаний трепет,
    Мечтой бы целый мир назвал —
    И все бы слушал этот лепет,
    Все б эти ножки целовал...

    Правда прелесть?

    Оно и в обломках производило впечатление драгоценностей, а в реконструкции засияло новым блеском. Даже никакой трещинки не заметно. Поразительно, что за полтораста лет никто из текстологов-пушкинистов не догадался это сделать. Мне досадно, что и я не догадался, а сколько раз перечитывал эти фрагменты.

    Сердечный привет Вам, Вашему мужу и Вашему Феде.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    P.S. Черточками — я разделил фрагменты, а цифрами отметил порядок, в котором они печатались в П.С.С.

    7 июня 1979 г.

    Абрамцево

    Дорогая Елена Григорьевна,

    От московской жары мы сбежали на дачу, и вот уже — дрожим от холода и топим печку два раза в день. Взял я с собой много зачинов всяческих работ с легкомысленной мечтою все их тут на досуге закончить, но увы, и здесь при отсутствии телефонных звонков мало остается свободного времени. Бытовых забот тут больше, чем в Москве: вчера, например, вдруг где-то случилась авария и погасло электричество, пришлось налаживать керосинку и керосиновую лампу и утешаться тем, что еще не так давно люди обходились без электричества.

    Но что это я? — все о заботах. Поговорим о другом.

    Богом избранный счастливец, открывший новые стихи Пушкина — математик, аспирант. Я узнал его адрес и послал ему письмо с комплиментами и увещанием не подражать скупому рыцарю и не утаивать ото всех сокровище, им открытое. Ответа пока нет, но мне теперь понятно, почему он «артачится» (по выражению Т.Г.Цявловской) — математик не хочет публикацией стихов подвергать себя риску быть раскритикованным присяжными пушкинистами. Не всем, как нам с Вами, реконструкция кажется такой бесспорной: я слышал и такие отзывы: «коллаж!»

    Извините меня за долгую паузу в нашей переписке, я все еще не в добром здоровье и заслуживаю снисхождения.

    Не пришлете ли мне кусочек прозы молодого автора Елены Макаровой? (вроде моего «Пултуска»).

    Почему Вы не печатаетесь в журналах, а только книгами?

    Желаю Вам здоровья и всяческих успехов. Сердечный привет Вам, Вашему мужу и Вашему Феде.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    141352, Абрамцево, 1, Моск. обл., Загорский р-н,

    ул. Жуковского, 11.

    16. VIII. 1979 г.

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Каково съездилось в Прибалтику? У меня это лето не задалось: увеличился ассортимент старческих немощей, работалось плохо. С редакторскими отзывами я тоже знаком: у меня кусок воспоминаний выкинули из номера «Нового мира». Косолапов, пришедший на смену Твардовскому, нашел, что все это «мелкоземелье». Появлением в печати «Ночных полетов» я обязан Твардовскому, царство ему небесное.

    Сердечный привет Вам и Вашему семейству.

    Ваш Н.Кузьмин

    P.S. На даче доживаем последние дни, в конце августа вернемся в Москву.

    20 сентября 1979 г.

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Посылаю Вам книжку, которой у Вас, может быть, нет. Разбирая полки, я обнаружил в завалах книги с моими иллюстрациями: «Евгений Онегин» (большого формата, изд. 1975 г. и малого — 1978 г.). «Плоды раздумья» Козьмы Пруткова, «Записки сумасшедшего» и «Малолетнего Витушишникова» Тынянова и вот эту — «Графа Нулина».

    Напишите, каких книг из этого списка у Вас нет, и я Вам пришлю.

    Мы уже третью неделю в Москве, но я все еще не успел разобраться, и все в комнате стоит дыбом, книги и папки лежат на стульях и на полу, и, бывает, часами ищешь какой-нибудь предмет (в детстве в этих случаях полагалось приговаривать: «Мышка, мышка, поиграй да опять отдай»).

    С здоровьем плохо, но я теперь наконец усвоил простую истину, что лучше не будет, а может быть только хуже, и перестал обманывать себя надеждами. Жив и слава богу!

    Жаль только, что меньше светлых минут остается для работы.

    Желаю Вам здоровья и успехов. Сердечный привет Вашему мужу и Вашему Феде.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    21.ХI.1979 г.

    Дорогая Елена Григорьевна и Сергей Федорович, большое Вам спасибо за Ваши добрые письма, которые меня очень порадовали. Простите мне мое долгое молчание — беда в том, что я совсем нехорош, болезни меня одолевают и даже простое письмо становится для меня трудным делом.

    И жаловаться некому, и бога гневить незачем — все это нормально для моего возраста: через месяц мне стукнет без года 90.

    Но я все-таки по-муравьиному карабкаюсь, пытаюсь что-то делать и строю всяческие планы на будущее. Пытаюсь иллюстрировать «Русскую историю от Гостомысла», пишу кое-что. В последнее время перечитывал Бунина «Освобождение Толстого» — как Толстой всю жизнь выяснял свои отношения с Богом. Прошло с тех пор 70 лет, и за это время Бог стал еще дальше, еще непостижимей. Если во Вселенной Ньютона и Канта — Лапласа Он еще мог найти место (хотя Леверье говорил, что в этой гипотезе он не нуждался), то ныне во вселенной бесчисленных галактик, белых карликов и черных дыр Он так высокомерно непостижим для человеческого разума, что наше «Царю небесный» кажется беспомощно наивным, а державинский трезвон только риторикой.

    Ну вот, залез в философию. Прошу прощения и желаю Вам доброго здоровья и благополучия, а также успехов в делах Ваших.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    17 янв. 1980

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Давно я не писал Вам — отбывал ежегодную грипповую повинность, в этом году она что-то затянулась. Досадно, что эти дни проходят бесплодно: не рисовал, не писал. Кое-что почитывал — Марины Цветаевой «Воспоминания о Сонечке Гол<л>идей» в «Новом мире», дневники Льва Толстого. Я люблю прозу Цветаевой, но тут она показалась мне излишне сентиментальной, много самолюбования. А у Толстого я в последнем томе двадцатитомного издания наткнулся на «Диалог», где семидесятилетний Толстой в постели перекоряется с Софьей Андреевной, на пяти страницах записано, что сказал «Я» и что сказала «О», т.е. «она». Это так отвратительно, что я не стал читать дальше.

    Как двигается Ваша литературная работа? Пришлите кусочек Вашей прозы.

    Желаю Вам здоровья и счастья. Сердечный привет Сергею Федоровичу и Феде.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    9 апреля 1980 г.

    Дорогая Елена Григорьевна, спасибо Вам за письмо. Надеюсь, что и мое дошло до Вас, хотя и с большим опозданием — дама, которая должна была его сдать на почте (заказное), проносила его в сумке целую неделю. В нем была картинка с Пушкиным, жаль, если письмо пропало. Я Вам долго не писал из-за затянувшегося своего «экклезиастического» состояния, но с весной я несколько встряхнулся и ожил. Снова принялся за «Русскую историю от Гостомысла» и кое-что сделал.

    Вы спрашиваете, вернуть ли Шмелева? Не надо, у меня есть томик его рассказов, изданный «Худож. литературой» в 1966 году — там есть «Человек из ресторана» и еще семь рассказов.

    Желаю Вам доброго здоровья и успехов в делах Ваших.

    Мой сердечный привет Сергею Федоровичу и философу-идеалисту Феде.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    19.VI.1980

    Абрамцево, 1

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Мы на даче с 1-го июня и совсем изъедены комарами, которые в этом году особенно злые и кровожадные, так что дома приходится сидеть за сетками, а выходить на улицу в скафандрах. Я хотел засушить и послать Вам в конверте чучело комара, но не удается никак поймать эту мошку живьем, а прихлопнутая ладонью, она имеет жалкий вид.

    Уезжая, я дал в «Лит. Россию» пушкинский «материал» (говоря газетным языком), но вряд ли пойдет, т.к. я неучтиво посягаю на Ф.М.Достоевского, который в своей знаменитой речи на открытии памятника в Москве подменил «толстого генерала», который выше всех поднимал свой нос и плечи (в «Онегине» Пушкина), оперным Греминым, «бойцом с седою головой». А Анна Ахматова говорит о «немилом браке Лизы», а у Пушкина этой оперной «Лизы» нет, а есть Лизавета Ивановна, которая выходит замуж за «любезного молодого человека» (а «любезный» в XVIII и в начале XIX века означало: милый, любимый, «поэзия тебе любезна»...).

    Так оперное либретто, даже у внимательных и авторитетных читателей, заменяет в сознании образы Пушкина.

    Весна в этом году запоздала: цветет сирень, ландыши, даже купавки еще не сошли.

    Поют птички

    Со синички,

    Хвостом машут

    И лисички (Тредьяковский)

    Желаю здоровья и шлю привет Вам, Сергею Федоровичу и Феде.

    Ваш Н.Кузьмин

    141352, Абрамцево, 1, Моск. обл., Загорский р-н,

    ул. Жуковского, 11.

    16 сент. 1980 г.

    Дорогие Елена Григорьевна, Сергей Федорович и Федя!

    Извещаю Вас, что мы уже переехали в Москву.

    Пользуясь нашим отсутствием, вещи в квартире попрятались по разным углам; после поисков некоторые удалось-таки найти, а вот молоток, например, до сих пор играет в прятки. В детстве, бывало, было в ходу заклинание:

    Мышка, мышка, поиграй

    Да опять отдай!

    И вещь находилась. А теперь этот способ, по-видимому, устарел.

    На летние месяцы возлагалось множество надежд, что удастся сделать (на природе: где кислород и всякая зелень и птички поют) множество дел, но сделано так мало, хоть плачь! «Силов нет». «На мыло!», как кричат болельщики неудачникам в футболе.

    Но все же, слава богу, живы, хоть и не совсем здоровы.

    Желаю всем Вам доброго здоровья, ясных дней и успеха в делах Ваших.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    8.Х.1980

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Какое же имя дали Вы Вашей дочке? Я поостерегся что-нибудь советовать — ведь это на всю жизнь — хотя и заглянул в старый календарь 1863 года, где на двух страницах приведены все женские православные имена и именинные даты. Мне больше нравятся короткие двухсложные: Анна, Инна, Ия, Нина, Ольга. Но какие есть громоздкие: Калистикия, Марпонила, Синнадулия, Еликонида, Сигклитикия, Аскитрия, Асклиподота! Такие имена попы давали тем младенцам, с родителями которых были в плохих отношениях.

    Вспомнилось еще, что даже Пушкин не посмел Матрене Кочубей оставить ее настоящее имя, а переименовал ее в Марию.

    Кончаю свою диссертацию о женских именах пожеланием Вам доброго здоровья и всякого добра.

    Сердечный привет Сергею Федоровичу и Феде. Как он принял свою сестренку?

    Сердечно Ваш Н.Кузьмин

    6.ХI.80

    Дорогие Елена Григорьевна, Сергей Федорович, Федя и Маша, шлю Вам с любовью низкий поклон и пожелания здравия и спасения и во всем благого поспешения, на враги же победы и одоления, и долгих лет жизни.

    Сердечно Ваш Н.Кузьмин

    21.ХI.1980

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Что-то давно нет вестей от Вас, здоровы ли Вы? Все ли у Вас благополучно? Я Вам бросил письмишко перед Октябрем, возможно затерялось в почтовом предпраздничном аврале. Я очень постарел, ослабел, поглупел, еле держусь наплаву. Вообще — на мыло!

    «История от Гостомысла» застряла, я сообразил, что эта вещь, как говорится, «не созвучна эпохе», и издателя на нее не найти. Я занялся рисунками к «Альбому Онегина» (есть у Пушкина в черновиках), из этого можно сделать маленькую книжечку в альбомном формате.

    Каково Вам работается? У Вас теперь так много семейных забот.

    Желаю Вам здоровья и успехов. Сердечный привет Сергею Федоровичу и Феде. Посылал ли я Вам для него «Храброго Персея», которого я проиллюстрировал для Детгиза? Если нет — напишите и я пришлю — у меня осталось в запасе несколько экземпляров.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    10.ХII.1980

    Дорогой Сергей Федорович,

    Ваш Бобка7 очень затейлив и интересен. Книжка получилась очень нарядной и занятной. Вам повезло и с художником — в иллюстрациях Алимова много выдумки и счастливых находок.

    Поздравляю Вас с блестящим дебютом (дебют ли это?) и желаю Вам дальнейших успехов.

    Сердечный привет Елене Григорьевне и Феде.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    2 февраля 1981 г.

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Простите, что долго не писал Вам: мне стукнуло 90, и по этому случаю переписка моя очень разрослась, едва успеваю отвечать знакомым и незнакомым. Недавно звонил мне Ваш сосед — М.П.Еремин;8 он от Вас узнал о реконструированном стихотворении Пушкина и намерен поместить его в десятитомнике, выпускаемом журналом «Огонек». Я дал ему адрес первооткрывателя и буду рад, если удастся опубликовать это чудо.

    Я бросил «Гостомысла» и занялся «Альбомом Онегина». Вы поймете, в чем дело, если заглянете в черновики и варианты. Может получиться забавно, и малоизвестные стихи Пушкина оживут заново.

    Желаю Вам здоровья и успехов.

    Сердечный привет Сергею Федоровичу, Феде, Маше9 и школьнику Бобке.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    8 октября 1981

    Дорогие Елена Григорьевна и Сергей Федорович,

    Простите, бога ради, мое промедление с ответом. Но это — привычное ежегодное состояние обалдения после переезда с дачи, когда сразу на тебя валится гора срочных дел, невыполненных обещаний, недоделанных начинаний.

    Несколько писем Марины Цветаевой недавно было опубликовано в одном из сентябрьских №№ «Огонька» и даже с очень милой фотографией ее с маленьким сыном. Того и гляди, издадут и у нас ее письма полностью. В «Книжном обозрении» видел, что появился т. 3 Пушкина в изд-ве «Огонек». Удалось ли опубликовать стихи «Она глядит на вас так нежно» в новом прочтении? Пожалуйста, узнайте; если нет, то я опять буду тормошить первооткрывателя Лемина.

    Желаю Вам здоровья и благоденствия.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    23 ноября 1981

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Я, кажется, сделал промах, промолчав на Ваше предложение.

    Дело в том, что такой эксперимент у Т.А.10 уже был и кончился неудачей — для рекомендуемого ею автора: его работу просто-напросто забраковали, и Т.А. пришлось перед ним извиняться.

    Вот почему я промолчал: безнадежное это дело.

    Сердечный привет Вам и Сергею Федоровичу.

    Ваш Н.Кузьмин

    Весна 1982

    Дорогая Елена Григорьевна,

    Что-то порассохлась наша переписка. Каюсь — по моей вине. Но у меня теперь так усохло мое рабочее время, что ничего не успеваю делать. По-прежнему, все что-то начинаю, а кончать не хочется. «Суждены нам благие порывы»... Я это называю: «шить ниткой без узелка»: вроде работаешь, а результаты мизерные. Но, слава богу, еще не потерял способности радоваться весне: в воскресенье ездили за город — шумят ручьи, грачи галдят на березах, чибисы прилетели и дразнят фигурами высшего пилотажа над растаявшими болотами.

    Желаю Вам здоровья и всяческих благ. Сердечный привет Сергею Федоровичу и всему Вашему семейству.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    16.IХ.1982

    Дорогая Елена Григорьевна,

    «Ваша книжка небольшая — томов премногих тяжелей»11.

    Читал я ее медленно, малыми дозами, как она того заслуживает.

    Какое богатство словаря, острота характеристик, чувство юмора (столь редкое, говорят, у женщин), неподражаемый язык, на котором изъясняются Ваши «Герлы»!

    Неужели не найдется у нас умного критика, который написал бы талантливую рецензию: ведь Ваша книга редкое явление в нашей литературе.

    Желаю Вам доброго здоровья, творческих успехов, неба в алмазах!

    Сердечный привет от нас обоих Вам и Сергею Федоровичу.

    Искренне Ваш Н.Кузьмин

    ПРИМЕЧАНИЯ

    2 Макарова Е. Катушка. М., 1978.

    3 Федор Макаров, сын Е.Макаровой и С.Макарова.

    4 «Новый мир» №2 за 1970 г., в котором напечатан рассказ Н.Кузьмина, был последним номером, формировавшимся А.Т.Твардовским. 12 февраля 1970 г. Александр Трифонович в связи с многолетней травлей «Нового мира» написал в Секретариат Правления СП СССР заявление: «<…> вынужден (покинуть пост) оставить должность главного редактора журнала. Прошу принять от меня журнал и снять мою подпись гл<авного> ред<актора> с последней страницы второй февральской книжки “НМ”» (Твардовский А. Новомирский дневник. Т.II. М., 2009. С.469).

    5 Кузьмин Н. Тогда в Сердобске... Литературная газета. 1979. 5 января.

    6 «Да, сколько впереди интересного, важного, что хотелось бы рассказать, а не могу оторваться от детства, яркого, нежного, поэтического, любовного, таинственного детства. Вступая в жизнь, мы в детстве чувствуем, сознаем всю ее удивительную таинственность, знаем, что жизнь не только то, что дают нам наши чувства, а потом стирается это истинное предчувствие или послечувствие всей глубины жизни. Да, удивительное было время» (Толстой Л.Н. ПСС. В 90 т. Т.34. С.375).

    7 Макаров С. Необыкновенные приключения школьника Бобки, который изобрел летающий стул. М., 1980.

    8 Михаил Павлович Еремин (1914–2000) — профессор Литературного института им. Горького, друг семьи и учитель Е.Г.Макаровой, жил в Левобережных Химках.

    9 Дочь Е.Макаровой и С.Макарова.

    10 Татьяна Алексеевна Маврина (1902–1996) — известная художница, жена Николая Васильевича Кузьмина.

    11 Макарова Е. Переполненные дни. М., 1982.

    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.

    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.
    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.


    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.
    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.


    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.
    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.


    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.
    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.


    Письмо Н.В.Кузьмина к Е.Макаровой с рисунками художника. Собрание адресата.
    Оля :-)
    Аватара пользователя
    ayna

     
    Сообщения: 6741
    Зарегистрирован: Сб апр 21, 2012 11:29 pm
    Откуда: Sweden

    Re: Ссылки на публикации, интервью, отзывы о книгах

    Сообщение ayna » Ср фев 03, 2021 12:05 am

    Отто Дов Кулка
    1933 - 28.1.2021
    Только что узнала, что Дова уже три дня как нет на свете.
    С ним нас связывала долгая дружба.

    ***
    Давным-давно, еще в Москве, я перевела отрывок статьи про детский хор в Биркенау и не записала ее выходных данных. Как ее теперь найти? Я решила позвонить профессору Кулке, который ребенком был в «Семейном лагере». Дозвонилась с первого раза. Начала издалека. Сказала, что хорошо помню его отца Эриха, у меня остались кое-какие его бумаги. Он сказал, что очень занят, но хотел бы присоединить оставшиеся от отца бумаги к библиографии и назначил встречу в университете.

    Дов Кулка похож на многих известных мне чешских евреев, и в то же время — это типичный профессор, который сосредоточен на своих мыслях и потому производит массу ненужных движений: отставит стул, приставит стул, поставит чашку, включит чайник, выключит чайник... В конце концов он сел за компьютер, а мы с Сережей примостились рядом. Содержимое канцелярских папок, которыми был забит кабинет, стараниями ассистентов превратилось в обширную базу данных. За первый том документальной истории евреев в период национал-социализма профессор был удостоен премии Бухмана. Второй том будет снабжен диском — вся информация в книгу не умещается. Профессор начал рассказывать о базе данных, но тут же отвлекся на российские архивы, где, после стольких лет, ему удалось добыть уникальные документы. При этом он кликал на разные кнопки, и перед нашими глазами проплывали отчеты о Кристальной ночи, переправленные и перемаранные нацистами разных рангов и ведомств, рапорты из Дахау и прочие материалы. Двенадцать тысяч отсканированных свидетельств, представляющих непреходящую ценность для истории, находились в этой базе, так что ее периодически заклинивало, и профессор раздражался. В конце концов он ткнул не в ту кнопку, и компьютер завис окончательно. «Я должен написать себе записку», — сказал Кулка. «Позвонить технику», написал он на маленьком желтом листочке, который тотчас же куда-то задевался. «Извините», — сказал Кулка и набрал номер телефона. Слушая техника, профессор кивал, морщины на его лице разглаживались. Закончив беседу, он, чтобы больше не расстраиваться, отвернулся от экрана — и увидел нас.

    «Рассказывайте».
    Мы что-то рассказали. Наконец я вспомнила, зачем пришла, и спросила его, не писал ли он воспоминаний о «Семейном лагере»; меня интересует одна вещь…

    Профессор посмотрел на меня внимательно. Я заметила, что у него зеленые глаза, как у отца. «Семейный лагерь, да-да. Я провел там год, с десяти до одиннадцати. Об этом я сам себе рассказывал. На магнитофон. Ландшафты Освенцима... Красота летнего неба… Нет, об этом я написать не успею. Слишком много надо успеть. Я болен. Довести бы второй том до конца…»

    За то время, что мы говорили с профессором о чешско-немецко-еврейском «мешулаше» (так называется на иврите треугольник) и специфическом юморе, возникшем в Чехии при смешении этих народов, — на эту тему я к вам отправлю мою бывшую студентку Эстер, — так, пункт один ясен — о насущной необходимости опубликовать источник — журнал «Шалом в Пятницу», юмористический, коллаж, цветной, настоящий «мешулаш», никогда не был опубликован, записываю, — оригинал в Яд Вашем — я не специалист в этой области, но мой отец собрал много документов... — за это время я успела его так полюбить, что невольная мысль о том, что его вдруг может не стать...

    Пора оставить профессора в покое. Но все же я снова спросила про «Ландшафты Освенцима». Профессор кликнул мышкой на принт и выдал нам несколько страниц на иврите и английском.

    Дома я принялась за чтение. Это была лекция профессора на вручении премии Бухмана. Но при чем тут «Ландшафты Освенцима»? На пятой странице прояснилось, зачем я звонила Дову Кулке.

    «...В нашем детском бараке был хоровик. Звали его, как я помню, Имре. Крупный мужчина. Настоящий великан. Он организовал детский хор, и мы репетировали. Я не помню, участвовал ли наш хор в выступлениях, во всяком случае, в опере мы не пели, это было нечто другое. Репетиции почти всегда проходили в одном из больших длинных залов — я имею в виду большие длинные бараки, где был общий нужник для заключенных. Вдоль барака длиной 50 метров шла труба с проделанными в ней отверстиями — блестящее немецкое изобретение; с ним я столкнулся после войны в Восточном Берлине, в общественной уборной на станции Фридрихштрассе. В ту же секунду это зрелище вернуло меня в освенцимский барак. Но это к делу не относится.

    В бараке была исключительная акустика, — естественно, когда там не было заключенных. Утром или вечером, после работы, в нужник набивались тысячи, но днем он пустовал. Именно там мы и репетировали в последние месяцы осени (мы прибыли в сентябре) и зимой 1943 года. Я хорошо запомнил музыку этой вещи и ее слова. О радости и братстве. Слова не произвели на меня особого впечатления, и я уверен, что забыл бы все это начисто, не случись истории, которая вызвала в памяти и наш хор, и мелодию, и слова. Примерно полгода спустя, когда «Семейного лагеря» уже не существовало и большинство его обитателей были либо кремированы, либо отданы в рабство рейху, нас, несколько десятков уцелевших детей, перевели в большой лагерь для взрослых рабов. Там мне в руки каким-то образом попала губная гармошка. Я научился играть на ней, и играл все, что приходило в голову, в том числе и мелодию, которую мы пели в детском хоре. Звучало это примерно так: (поется мелодия)...

    И вот в одну из редкостных минут покоя в лагере я играю эту мелодию, и ко мне подходит молодой еврей-заключенный из Берлина (в то время мне было одиннадцать лет) и говорит: «Ты хоть знаешь, что играешь?» А я ему: «Видишь ли, мы пели это в лагере, которого больше нет». И он объяснил мне, что я играл, и что мы пели, и каково значение слов. Я думаю, он даже пытался объяснить мне весь жуткий абсурд и нелепость того, что песня, прославлявшая счастье и братство людей, шиллеровская «Ода к радости» из бетховенской Девятой симфонии, исполнялась напротив освенцимских крематориев, в нескольких сотнях метрах от того места, где происходили казни и величайшее сожжение, когда-либо испытанное тем самым человечеством, о котором мы пели; это происходило и в тот момент, когда мы разговаривали с этим мужчиной, и вообще все время, что мы там находились.

    На самом-то деле тогда я уже знал про Бетховена, я не знал про него в то время, когда мы пели. В промежутке между нашим пением и открытием происхождения мелодии я попал в больницу с дифтеритом, а надо мной на нарах лежал молодой двадцатилетний заключенный. Звали его Герберт. Мне кажется, он себя плохо чувствовал, но если он и хорошо себя чувствовал, он все равно закончил свою жизнь там, где и был — в Освенциме. Одним из наших развлечений, то есть, скорее, Герберта, было объяснять или передавать мне что-то из того богатства культуры, которым он владел, — он словно бы делился со мной частью своего наследства.

    Первое, что я получил от него, была книга; у него была одна-единственная книга, и я ее прочел. Начиналась она с описания старой женщины и молодого человека, который оглушает ее топором, убивает и потом мучается. «Преступление и наказание» Достоевского. Это великое произведение литературы Герберт взял с собой в Освенцим, и это была первая книга, которую я прочел после того, как в возрасте девяти лет был отлучен от нашей семейной библиотеки в Чехословакии. Достоевским дело не кончилось. Мы перешли к Шекспиру, Бетховену и Моцарту — он настойчиво впихивал в меня классику европейской культуры, и я усвоил немало.

    Шиллер и Бетховен были опознаны. И я стал размышлять, и размышляю по сей день вот над чем: какими мотивами руководствовался дирижер? Тот самый Имре — как сейчас вижу его перед собой — крупная неуклюжая фигура в сине-серой одежде зека, в больших деревянных туфлях, с загребущими руками дирижера, обращенными к хору, руками, собирающими нас воедино и затем ослабляющими хватку, — а мы поем как ангелочки, и под аккомпанимент нашего хора процессию людей в черном заглатывает крематорий.

    Вопрос, который я задавал и продолжаю задавать себе сегодня — что за цель была у Имре (я имею в виду не организовать детский хор, в конце концов, всем понятно, что целью тамошнего центра образования было хоть чем-то нас занять, как-то сберечь наш разум), о чем он думал, каково было его намерение, почему он решил исполнять напротив крематория, на том месте, где будущее было единственной субстанцией, о которой можно было сказать наверняка, что она не существует, именно этот текст, являющийся универсальным манифестом для любого, кто верит в человеческое достоинство, в гуманистические ценности, в будущее? Было ли это чем-то вроде демонстрации протеста, возможно абсурдной, лишенной здравого смысла, или это была попытка не сдаться и не потерять если не веру, то хотя бы преданность тем ценностям, которые в конечном итоге только этот пылающий огонь и способен уничтожить, огонь, но не кошмар, который ему предшествовал, — то есть доколе человек дышит, он свободен, что-то в этом духе?

    Это первая и весьма утешительная версия. Есть и другая, куда менее приятная, но и она приходит на ум. Не буду говорить, в каком случае я предпочитаю первую и когда склонен принять вторую. А что, если это был акт крайнего сарказма, сарказма саморазвлечения человека, которому повинуются наивные существа и потому он питает их наивными ценностями, высокими и замечательными, при этом прекрасно понимая, что они не имеют ни смысла, ни значения. Иными словами — исполнение этой мелодии было чем-то вроде демонической забавы, сопровождающей тихое горение пламени, в котором день за днем сжигались процессии, поглощаемые ненасытными крематориями.

    Вторая версия мне кажется более логичной. Первая — более соблазнительной. Хотелось бы в нее верить. Может быть, я верю в нее, может, она повлияла и на то, кем я стал, чем занят и во что верю. Но часто мне кажется, что я лишь купил некую иллюзию и торгую ею, как могу. Потому что этот запредельный сарказм может стать мерилом и в менее экстремальных ситуациях в будущем, в котором вещи не будут уже происходить в соответствии с ничем не подтвержденной верой в Бетховена и Шиллера. Ведь Бетховен и Шиллер уже были исполнены напротив освенцимского крематория. Это, конечно, часть моей личной мифологии.

    Я часто возвращаюсь к этой мысли. Она занимает меня и как историка, хотя я никогда не говорил об этом эпизоде напрямую. Но когда мне приходится объяснять закономерность социальных процессов, культурные или нравственные ценности в период после прихода нацизма к власти, технику процесса преследования, приведшего к крематориям, то тут мне хочется, скорее всего неосознанно, выбрать веру, беспомощную и все-таки единственно возможную, хотя я думаю и говорю, что иллюзия в этой ситуации куда более привлекательна, чем сарказм или циническая самозабава человека, который мог таким образом развлекаться перед лицом массового уничтожения. Эта версия была более, я бы не сказал более реалистической, но более аутентичной.
    Вопрос остается для меня открытым, как огромные руки Имре, которые распахнулись и застыли в этой позиции. Но с какой стороны ни смотреть, справа или слева, это и есть моя родословная, мое противостояние одновременно и прошлому, и настоящему".

    Профессор Отто Дов Кулка, специалист по истории нацизма, сын Эриха Кулки, автора знаменитой книги «Фабрика смерти» (1946, вместе с О.Краусом).
    Оля :-)
    Аватара пользователя
    ayna

     
    Сообщения: 6741
    Зарегистрирован: Сб апр 21, 2012 11:29 pm
    Откуда: Sweden

    Пред.След.

    Вернуться в Книги Елены Макаровой



    Кто сейчас на конференции

    Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 4

    cron