• Сценарий прогулки

    За кулисами

    Сценарий прогулки

    Сообщение Елена Макарова » Сб дек 18, 2010 1:20 pm

    Вот, нашла у себя такое:

    СЦЕНАРИЙ ПРОГУЛКИ

    НАБРОСКИ К РОМАНУ

    1. ХУГО ФРИДМАНН ПОСВЯЩАЕТ ЭКСКУРСАНТОВ В ТАЙНУ «ЧУДО-СТРОЕНИЯ”.

    В сумерках, при тающем свете, все еще хорошо видны крепостные валы, отчетливо строение беседки. Здесь, у парка, и останавливаются экскурсанты. Входить в парк строго запрещено. Но стоять перед ним - пожалуйста. Гид - Хуго Фридманн - обращает взор на “чудо-строение”:
    - Прелестный маленький округлый храм-беседка. Стиль - модерн, нео-рококо. Сработана в 1914 году местным архитектором, бывшим бургомистром Богушовиц. Здесь же прежде был воздвигнут стальной по-стамент, который был затем удален и вместо него поставлена статуя президента Масарика, которую, в свою очередь, тоже убрали, освободив место для пока еще не опознанного мною объекта… Имеют судьбу монументы… - вздохнул Хуго и умолк.

    Деревья облетели, но не ушли со своих мест, стволы их мешали обзору и памятник великому чешскому композитору Бедржиху Сметане не просматривался. А именно о нем предстояло вести речь. Хуго быстрым шагом пошел вдоль парка, пытаясь найти точку, с которой памятник был бы виден. Группа двинулась за ним.
    - Нет, оставим эту затею, - сказал он, - но поверьте мне на слово, - памятник Бедржиху Сметане суще-ствует. Кончится война - мы войдем в парк и увидим бронзовый бюст во всем его великолепии… А пока по-вернемся на восток. Перед нами - здание бывшего отеля “Виктория”, - теперь его занимают лица, ответст-венные за распределение жилых помещений. Вкупе с Соколовной, - ныне известной нам как инфекционный госпиталь и оздоровительный пункт, - оба этих здания следует отнести к архитектурному типу распослед-нейшего модерна. Вот, господа, куда мы попали!

    Господа уже изрядно продрогли. Экскурсия на открытом воздухе возбуждает аппетит, это ее единствен-ный недостаток. Надо быть кудесником, златоустом, заклинателем, надо быть Хуго Фридманном, чтобы пи-тать ум и воображение на пустой желудок.

    - Истинное понимание топографии искусств Терезиенштадта требует в первую очередь знания истории его архитектуры, равно как и понимания исторических резонов, приведших к основанию города и крепо-сти… Невысокий очкарик, закутанный в теплое пальто, обвел рукой неясную перспективу - гора Жип, взятая в узкую раму крепостными стенами, ушла в туман. - Отсюда мы можем обозреть восхитительный ландшафт окрестностей города Литомержицы, - увы, при виде этой красоты сжимается сердце, никнут взоры… Третий бастион, куда мы с вами сейчас направляемся, это единственная точка, с которой еще можно установить зрительный контакт со свободным горизонтом и ландшафтными далями. Экзотика! Вулканические конусы богемского среднегорья… Романтическая прелесть многоцветных закатов издавна привлекала сюда ху-дожников - вам всем известны имена Людвига Рихтера, Филиппа Отто Рунге и восхитительного, любимого мною с малолетства Каспара Давида Фридриха, - певца мистических пространств, гения великой эпохи не-мецкого романтизма… Кстати, а где наш художник?

    Академик Альфред Бергель из Вены все еще дорисовывал "чудо-строение", - новый объект экскурсии. Худой, в фетровой шляпе и развевающемся шарфе, издали он походил на стяг. Рядом с ним - ссутуленная фигура в ватнике, якобы какой-то импрессарио… Прибился к Бергелю и отвлекает того болтовней.

    - Феликс Носковски, разрешите представиться! - "Фигура в ватнике", а скорее "тень в ватнике" молодце-вато прищелкнула каблуком. - Импрессарио знаменитой русской балерины Карсавиной. В 20-х годах я объ-ездил весь мир с этой великолепной красавицей. Триумф русского балета!

    - Вы мешаете вести экскурсию, - жена всеми уважаемого Филиппа Манеса поставила импрессарио на место. Тот замолк, и Хуго продолжил речь:

    - Облик города еще не был сформирован в период рококо, скорее его характеризует эпоха стиля Франца Иосифа, - парики и мушки, - в нем течет благородная кровь австрийского имперского стиля, известного всем вам, моим слушателям, под названием “бидермеер”…

    - А кстати, Карсавина была замужем за английским дипломатом…
    - Позвольте мне вернуться ко второй лекции и повторить для всех и для господина Носковского: истинное понимание топографии искусств Терезиенштадта требует в первую очередь знания его архитектурной исто-рии, так же как и исторических резонов, приведших к основанию города и крепости.
    10 октября 1780 года следует считать днем основания Терезиенштадта. Тогда же и состоялась торжест-венная закладка камня самим кайзером, в присутствии главнокомандующего кайзеровской армии графа Морица Лейси и начальника военного строительства Карли Пеллегрини. Мария Терезия тогда еще была жива. Как мы уже подчеркивали, Терезиенштадт не имеет ничего общего с персоной кайзерицы Марии Тере-зии. Город носит такое имя исключительно на основании пиетета к династии. Это – образование эпохи Иоси-фа, расстроенное и расширенное в дни Франца II.

    - Все это надо записывать, - воскликнул Филипп Манес, - ведь так канут в небытие уникальные сведе-ния! А что если оформить лекции о Терезиенштадте письменно?! История - это самая увлекательная сказ-ка, история - это единственная реальность, доказательство нашего бытия…
    Манес, старик из Берлина, образец благообразия, - бородка клинышком, узел галстука в отвороте паль-то, - ловит оттопыренным ухом каждое слово. Колючий ветер вышибает слезы, от чего Манес особенно страдает, - и слышно плохо, и видно плохо, - а так хочется все знать! Беспрестанно вытирая голубые глаза темным платком, стараясь не отстать от Хуго, при этом ведя под руку свою любимую жену, закутанную по самые глаза в некогда роскошный пуховой платок, - он повторяет про себя даты и имена, - записать в днев-ник! Иначе и эта история канет в лету, - ведь истории не существует без памяти, а память - это свойство человека. Значит без человека нет и истории… Кто-то и про нас вспомнит…
    - Когда вы станете памятником, - рявкает Носковски за спиной Манеса.
    Это неприятно. Неприятно, когда чужие люди читают твои собственные мысли. И не только читают, но и вмешиваются в них. Это неприятно.

    - Мы, жители гетто, вынуждены пассивно приобщиться к истории, - продолжает Хуго.
    - К мета-истории - не унимается Носковски.
    - В нашей прогулке, господин импрессарио, я сосредотачиваюсь на топографии искусств, и пытаюсь по-казать лишь красивую сторону нашего здесь бытия. Всем присутствующим известна другая сторона, но она к теме не относится… К чему эти колкие замечания?! Если мы будем постоянно прерываться, то не успеем до конца войны… Итак, позвольте еще два слова о Франце Иосифе, которого мы имеем все основания осо-бо благодарить. Ему мы обязаны своей свободой. Его правление ознаменовало поворотный пункт еврей-ской истории Европы. Так давайте же надеяться: дух великого кайзера, который незримо присутствует здесь, с нами, в его крепости, не покинет нас в беде… Будем верить в то, что пленение в историческом обиталище Иосифова духа вскорости для всех нас станет историей!

    Хуго Фридманн! Чисто выбритый, с живым, быстрым взором под темной оправой очков, в вороте пальто серый воротничок рубашки и синий узел галстука, шарф в обхват шеи прикрывает желтую звезду на груди.

    - Какая это должна была быть дивная красочная картина, когда воинские силы Терезиенштадта выстраи-вались здесь на парад праздничными порядками. Широкая площадь блистала белизной – воинские плащи с белыми бандельерами, голубыми штанами c черно-желтыми кантами, между ними пестрые островки, состав-ленные синими гусарами или зелеными уланами, между ними панцири кирасиров, золотые шлемы всадников, меховые шапки, венгерские колпаки, польские шапки, и промеж них – крепостная артиллерия в коричневых плащах, голубых штанах с широкими красными лампасами, а впереди, сверкая орденоносно, генералитет в снежно-белых свежеотбеленных мелом мундирах, красных брюках с золотыми лампасами и зелеными пету-шиными перьями на черно-желтых шишаках. Картина, как ее изображали в акварелях Петер Фенди и умер-ший юным Карл Шиндлер... Их работы были украшением моей коллекции…

    - Постройка Терезиенштадта длилась приблизительно десять лет. Образцом для устройства градострои-тельных работ внутри оградительных фортификаций послужила римская castra – военный лагерь, квартиры. Так Главная улица, Хауптштрассе, L 400 соответствует via Decumana, главные ворота у Усть-Лабских и Пе-карских казарм - porta principalis dextra versa sinistra. А местоположение церкви с двумя зданиями комендату-ры – это площадь римского претория. Praetorium.
    В строительном ареале новой крепости различаются три категории строений: крепостные постройки, воен-ные убикации, т. е. казармы, штабные здания, магазины, конюшни, гарнизонный и ветеринарный госпиталь и прочее и последнее, гражданский город. Поначалу казалось непростым привести сюда соответствующее гра-жданское население. Соблазнительные привилегии должны были повлечь за собой заселение новой крепо-сти.
    - И какие же, интересно знать? – перебивает Феликс Носковски.
    - Уважаемый импрессарио, поймите – это наша двадцатая по счету экскурсия! Мы намерены закончить пол-ный тур до зимы... Вы нам мешаете! – вспылил Филипп Манес.
    - Позвольте мне ответить господину Носковскому, – Хуго обнял Филиппа Манеса за плечи, – По поводу при-вилегий. Те, кто был в состоянии вести строительство собственным капиталом, получал двадцатипятилетнее освобождение от налогов и продолжительное открепление от воинской службы. Застройщики без собственного капитала получали его под пять процентов. Затем по всему государству были предоставлены права на промы-сел и алкоголь, так называемые концессии Марии Терезии. Вскоре сгорела богемская Липа, ряд погорельцев пришел сюда, так что Терезиенштадт долгое время оставался немецкоязычным островком в чешской области.
    - Выходит, мы попали на этот курорт задарма! – расхохотался Носковский. И тут все господа, которых нам все еще недосуг представить, рассмеялись от души.
    - Немецкоязычный островок в чешской области – ха-ха-ха!
    Но посерьезнели и вспомнили, как же это, задарма, – сколько богатств сдали они рейху, да одна фабрика Хуго, одна его коллекция стоит десять миллионов! Манесы и художник Бергель тоже не были бедны, но куда им до Хуго! Правда, глядя на Феликса Носковского, не подумаешь, что он владел несметными богатствами. Хотя здесь, в Терезине, о человеке незнакомом может возникнуть впечатление, реальности не соответст-вующее.


    2. ФЕЛИКС НОСКОВСКИ РАССКАЗЫВАЕТ АЛЬФРЕДУ БЕРГЕЛЮ СВОЮ ИСТОРИЮ

    -…Понимаете, я так любил театр!
    Во имя спасения экскурсии Альфред Бергель увел за собой шумного импрессарио. Он пригласил его к се-бе, и не без умысла – тонкое его лицо, с чахоточным румянцем привлекло художника.
    - Муж Карсавиной находился тогда на службе в софийском посольстве. Прелестная брюнетка лет сорока, стройная, подвижная... Выглядела много моложе своих лет... Ах, как она танцевала в «Лебедином озере» Чайковского! Я ее удовлетворял вполне. Она была довольна своим импрессарио – я знал толк в искусстве, любил ее, умел работать...
    Подходя к Гамбургским казармам, Альфред Бергель не преминул заметить, что прежде они были казар-мами для пехоты.
    На это замечание Носковский не прореагировал, он продолжал свое:
    - В Цюрихе я свел знакомство с директором тамошнего театра. И он сходу предложил мне попробовать свои силы в режиссуре... Первую же репетицию я провел блестяще. Меня взяли. Проработал два года и за-скучал. Вы бывали в Цюрихе? Если да, то вы меня поймете, этот город вполне может надоесть... Тем более, при моем характере перелетной птицы...
    Носковски закашлялся, пришлось остановиться.
    - Чаю дадите? – Носковски сунул окровавленную тряпку в карман, – я так ослаб... Работаю в лаборатории, на приеме, у чудного врача, стараюсь, таскаю ведра с водой, уголь...
    У Альфреда Бергеля была приличная кровать, и собственная полка. Пахло едой. Носковски учуял дурма-нящий запах консервов из Лиссабона. Художник извлек из расщелины консервной банки полсардинки, поло-жил на кусочек хлеба, почти не черствого, и открыл коробочку с акварельными красками. Носковски сделался бледен. Прозрачное лицо, похожее на отражение в воде. Разве что отражение молчаливо, а Носковски пил чай, причмокивая, маленькими глотками, и говорил, говорил…
    …Итак, я добрался до Парижа. Театр де Лувр. Там я тоже проработал два года. Если бы вы видели рецен-зии на мои постановки! Я не хвастун, как все здесь, спросите Анну Ауредничкову, – она посещает все ваши культурные мероприятия, и может подтвердить, она знала меня в самую пору расцвета. Попал я сюда из Берлинской тюрьмы Моабит, слышали о такой?
    Нет, – ответил Альфред Бергель. – Я из Вены, и никогда особо не вникал в политику. Рисовал, преподавал в Академии…
    Носковский сделал еще один глоток, поставил перед собой кружку. – Я тоже преподавал – драму. Писал стихи. В Париже я сдружился со многими... В Париже куда меньше снобов! Здесь всякий горазд выставляться, вот ваш Манес – написал книгу о производстве пушнины и уже считает себя писателем! Я был близок к кругу Кокто, к левым сюрреалистам... А здесь я... слагаю оды во славу вкусной пищи, я гурман, обожаю француз-скую кухню, - раблезианская жажда пожрать вкусно и до отвала... – Носковский отпил еще и продолжил. – На-ступила пора террора. И я перебрался в Берлин, – зачем? Откуда взялся во мне этот дьявольский идеализм?! Конечно, тут же и угодил в тюрьму. Видели бы вы меня до тюрьмы! Не было женщины, которая меня не хоте-ла...
    – Почему бы вам не поучаствовать в наших вечерах, не прочесть лекцию о русском балете, о Париже, вас бы с радостью слушали,– предложил Альфред Бергель, подписывая рисунок.
    – По вечерам я обычно занят, и, правду сказать, стараюсь для больных…
    Носковски без всякого интереса взглянул на свое изображение, допил из кружки и откланялся. Уложился в одно чаепитие.


    3. ХУГО С ФИЛИППОМ МАНЕСОМ НАПРАВЛЯЮТСЯ В МАГДЕБУРГ, СВЯТИЛИЩЕ СТАРЕЙШИН

    Разумеется, они направляются не в Германию, – Магдебург – название казармы. Здесь, в резиденции Ев-рейского самоуправления, полно бумаги, на ней пишется история будней, богатая и разнообразная. Состав-ление транспортных листов. Перед передачей в комендатуру списки дополняются, переписываются начисто, – это длится долго, – мешают люди, их слезы и причитания, их эгоистическое нежелание заполнить собой вагоны, и как им внушить, что если не они – то кто же, пусть приведут того, кто поедет вместо них. Ночами напролет заседают старейшины, машинистки засыпают с вознесенными над клавишами руками... Много бу-маги переводится на ежедневные рапорты о состоянии гетто, они охватывают все области жизни без исклю-чения, начиная от графиков возрастания и падения смертности и кончая ежедневной культурной программой. Так что надежда зыбка – кто откажет в бумаге для написания истории архитектуры Терезина?!
    Филипп Манес из Берлина уважаем здесь. Он состоит в Службе ориентации – помогает старикам новопри-бывших транспортов из Германии, Австрии и Голландии. Объясняет им, что здесь не курорт, их обманули, здесь нет отдельных номеров с душем, душ по талонам, раз в месяц, но они не должны падать духом! Каж-дый, кто готов внести вклад в жизнь общества, прибавит себе здоровья, укрепит свой моральный дух и вы-стоит в холоде и голоде. Так как известно, что моральная сила человека…
    – …Понятное дело, – говорит Хуго, – все казармы Терезиенштадта построены по единой схеме. Четырех-угольный двор с арками, широкие опоясывающие лоджии приятно напоминают архитектуру южных монасты-рей. Имеется и практическое обоснование для такого архитектурного решения – издаваемый из центра двора знак тревоги должен быть равно слышен во всех близлежащих помещениях. О, наши любимые Магдебург-ские казармы! Как указывает рельеф на портале – обратите внимание на голову коня в защитной броне, – они служили кавалеристам. Во времена монархии здесь располагались гусарские и драгунские полки гарнизонной феодальной знати... Серый цвет Магдебургских казарм и побеленные карнизы замечательно контрастируют с расположенными напротив на Охотничьей улице, Q 200 – с Гамбургскими казармами, с их ярко- и темно-охровой окраской. Посредине Охотничьей улицы мы с особой ясностью понимаем то, что я имел ввиду под «ритмическим ведением линии» терезиенштадтских построек....
    – Мой друг, вот на этом месте остановитесь! И именно такими словами изложите все господину Цукеру. Он – инженер и был награжден за строительство уникального подземного перехода... не припомню, где именно он был прорыт... Ваши знания, ваша проникновенность глубоко тронут его сердце – мы добудем бумагу!
    Путники прибавили шагу, и, уже, не останавливаясь, чтобы поглазеть на голову коня в защитной броне, вошли во двор Магдебургских казарм, поднялись по лестнице на второй этаж, где и находился кабинет на-чальника по культуре. Манес самолично изложил причину хорошенькой секретарше. Следовало написать официальное прошение. На целом листе чистой белой бумаги. Писать можно прямо здесь, в секретариате. Можно даже присесть.
    «Уважаемый господин инженер Цукер! Настоящие сценарии прогулок, которые я предлагал своему кружку летом 43-го года в качестве еженедельных экскурсий по Терезину, первоначально не были задуманы как пуб-ликация…»
    «Сценарии прогулок!» – вот правильное выражение! Но на этом ему пришлось остановиться. В приемную один за другим вбегали взволнованные члены Совета Старейшин, – что-то случилось, что-то произошло, – и Хуго, прихватив с собой начатое письмо, быстро спустился по лестнице.
    Не забыть упомянуть всех, кто помогал... Хуго бежал в библиотеку, чтобы успеть записать то, что склады-валось в уме... Разумеется, сценарии прогулок должны занять свое место в архиве центральной библиотеки гетто, хотя бы для цели ознакомления жителей с тем городом, куда они невзначай попали... После войны кто-то напишет на основе этого текста диссертацию, – подумать только, в этот город можно будет приезжать про-сто так, на прогулку... Да, вот именно, на прогулку! ...Сказать ли, что это его первая попытка писать об архи-тектуре? Или – сразу про шефа... Особо благодарен я моему шефу... или – Позвольте мне особо отметить вклад университетского профессора доктора Эмиля Утица... Обязательно полный титул, не то обидится. – Он основал обзоры топографии искусств... Разве так говорится – основать обзоры? Тогда так – Особо благодарю такого-то и такого-то за то, что он счел нужным собрание моих скромных докладов... Все надо делать на мес-те, не откладывая! Текст, казавшийся таким ясным, терял очертания. Ведь текст – это продукт души и ума, которые обитают пока еще в бренном теле. Если оно не получает питания, – мысли теряют форму. Ну, насо-бирал информации у тех, кто жил здесь до войны, – были же такие энтузиасты! – ну, поговорил с теми, кто служил в Терезине в составе кайзеровской армии... Эка честь! Не слишком ли возносит он сей скромный труд? Надо поблагодарить всех, кто помог, пусть и в малом. Эмиля Утица – всенепременно! Альфреда Хирша и Еугена Лейхтага за рассказ о местных достопримечательностях, – обязательно. А уж профессора Альфреда Бергеля! Отдать дань уважения тому любовному мужеству, с которым такой мастер взялся за иллюстрирова-ние образцов... Мы, заключенные крепости, не опустились до ненависти... Нет, просто – не опустились в ин-теллектуальном смысле. Мы обязаны отметить вклад тех, кто возводил крепость с любовью и художествен-ным вкусом... Нет, и вот этого возвеличивания не надо. Но как закруглить прошение? Цитатой на латыни? Про глориа мунди? И чего он, собственно, просит? Несколько листов бумаги?!


    4. ДОБЛЕСТНЫЙ КНИГОНОША.

    Хроникер – не бог весть какая должность при Королеве-Истории, но без нее не обойтись. Скромное служе-ние Музе Правды должно быть оценено потомками. Иначе История потеряет всякое представление о самой себе, кто она, и где, собственно, обитает. В каком году, в каком веке? Она превратится в калейдоскоп, поте-ряет стержень, рассыплется на осколки. Но этого не произойдет – он, Манес, следит за курсом, за линией удара, на которой личные судьбы людей ставят свои зарубки. История – это меч, и если ты не держишься крепко за рукоятку, она ударит тебя острием в самую грудь... Так думал Филипп Манес, стоя у двери уборной и внутренне готовя себя к предстоящей лекции о русском фронте времен первой мировой войны. Про служе-ние прогрессу и культуре, – его полевая библиотечка подымала дух солдат. В основном, конечно, он разносил в своем ранце книги невысокого пошиба, – не потчевать же армию Кантом и Гегелем, – но присутствие печат-ного слова на полях сражений и походы под пулями – этот опыт не прошел зря. У него, как и у многих здесь, кровавый цистит, он заметно обостряется в минуту волнений. И осенью, по погоде. Толстые стены казармы, сырость, скверное питание, если не сказать, голод, отсутствие отопления, разумеется... Не забыть особо под-черкнуть тот факт, что хоть война и была проиграна, он, доблестный книгоноша, был представлен к награде за отвагу. А что касается антисемитизма... И все же, может тот, кто в нужнике, умер? Почему так долго не вы-ходит? Досадно – не взял он в Терезин тысячу страниц неопубликованной рукописи – опыт военного библио-текаря на полях сражений...
    Молодой человек, стоящий перед Манесом, стукнул кулаком в дверь. Нет ответа. Тогда он забарабанил по двери обоими кулаками. Дернул на себя дверь. И правда. Так и есть. Мертвец. Кто это? Это же наш знамени-тый скульптор! Молодой человек вытащил скульптора, и Манес, наконец, смог справить нужду. Выйдя из нуж-ника не столь уж облегченным, он пошел в умывальню, сунул руки под ледяную воду, вытер их об себя, и, так, дуя на пальцы, растирая их друг о друга, вернулся к жене, и, не сказав ни слова, записал в дневнике: «Придет время, и памятник неизвестному еврею будет воздвигнут... Мы, евреи, тоже имеем право на монумент. Не пора ли нам подумать о таком месте для наших детей, где они, наконец, отдохнут от наших вечных странст-вий?» Запись он показал жене. Своему главному цензору.
    «Ты устал, тебе нужен отдых, позаботься о себе хотя бы ради наших детей!»
    «Полагаешь, Эве удастся сохранить мои рукописи?»
    «Удастся».
    Этот вопрос он задает жене каждый день, и она отвечает на него утвердительно. Дочь в Лондоне. Уже од-ним этим можно утешаться. Но рукописи! Тысяча страниц опыта военного библиотекаря на полях сражений, берлинские дневники... Казалось, не освети он на ночь глядя события дня – уйдет этот день в небытие, исто-рия не досчитается страниц... в ее теле навсегда будут зиять пустоты... Рукопись – весом более чем две пары ботинок... Ботинки нужнее, чем опыт книгоноши. Люди и их вещи, как показывает опыт, не обязательно долж-ны помещаться вместе... Надо хранить лишь насущное, – но человек столь мал по сравнению с Историей, откуда ему знать, что для нее насущно. …Например, биографии важных терезинских персон... Быть может, на эти записи наткнется дотошный хроникер, и забытые историей лица возникнут из небытия? Листая заветную тетрадь, – лишь бы не пропала! – Манес любовался своим ровным, где округлым, где с зазубринками, почер-ком, разве что содержание записей нет-нет да вызывало сомнение: «Нет, не станем подымать руки прежде-временно, не будем поддаваться панике. Разве мы впадали в отчаянье на войне, перед лицом неминуемой смерти?! Нет! Мы держались достойно, мы жертвовали собой ради любви к Отечеству! И теперь мы будем вести себя точно так же! Работать и не отчаиваться – таков должен быть лозунг нашего временного сущест-вования в гетто!»
    Чуждое Манесу слово «гетто» спокойно легло в строку. Гетто, евреи – все это прежде ассоциировалось с иллюстрациями из Шолома-Алейхема, с Мотлами-Шмотлами, родство с которыми ему было неприятно фи-зиологически – грязные, необразованные, без всякого стремления к слиянию с местной культурой.
    Но Терезин – разве это гетто?! Что за гетто в военной казарме, и что это за тюрьма, если в ней можно гу-лять и вести задушевные беседы со сливками европейского общества... Эта мысль была неожиданно подре-зана другой: помянуть скульптора! Поминальным словом начинались почти все доклады, не было дня, чтобы кто-то из окружения не умер.
    Погас свет. Знак тревоги был равно слышен во всех помещениях. Гетто наказано. Обычно это бывает при попытке побега. При этом запрещаются сборища, лекции, концерты, – чувство общей вины должно вызреть в потемках.


    5. ДОКТОР ФЛЯЙШМАНН ПРОСВЕЩАЕТ СЛЕПЫХ В ПОТЕМКАХ.

    Доктора Фляйшманна вызвали к слепому пациенту в Ку-319. В темноте доктор с трудом нашел лестницу, вскарабкался на чердак, споткнулся о матрац и упал.
    – Кто здесь! – воскликнули все хором.
    – Доктор Фляйшманн!
    Навстречу ангел со свечой – нянечка. Фляйшманн огляделся, перевел дух и спросил, где пациент, куда ид-ти. Но доктор опоздал.
    – Доктор Фляйшманн, не уходите, побудьте с нами!
    Здесь его знают все. О нем слагают легенды. Говорят, доктор не спит. Даже не ложится. Это, конечно, преувеличение. Он спит несколько раз в сутки по двадцать минут. У человека столько времени, сколько его есть вообще. Время принадлежит ему полностью. Пространство может быть ограничено и сведено до тюрь-мы-одиночки, что неприятно, в принципе, но время может отобрать лишь смерть. Пока человек жив – все время его. Он богач, миллионер, властелин несметного богатства! – Фляйшманн сидит на балке, над ним све-ча, рисует в блокноте, проговаривает мысли вслух. Балки, крестовины, скошенная чердачная крыша, малень-кие оконца, – люди на полу, на матрацах, транспортные номера на чемоданах, – петлями-стежками обрисо-вывает он скособоченное пространство, лицо вполоборота, – люди-свитки, запеленатые в лохмотья, – вла-стелины слепого времени не видят себя... Не помнят себя... Да и к чему наполнять память, если прохудился наш разум и сознание пусто?
    – Послушайте, – обратился доктор Фляйшманн к слепым, – с вами говорит зрячий. Человек, имеющий преимущество перед вами. При этом путь мой к вам труден, почти непроходим, – опущен шлагбаум на грани-це между светом и вечной тьмой...
    Я вижу вас, сидящих на необструганных досках, которые обработаны человеком, не знакомым с плотниц-ким мастерством. Человеком, который соорудил не только эти скамейки, но и переделал весь чердак в зал для докладов, в театральную сцену, с тем чтобы бедные евреи смогли хоть на несколько часов позабыть свою несчастную судьбу. Здесь, под этой крышей, жители когда-то сушили белье и хранили свой хлам.
    …Транспорты приходят... и чердаки заселяются, все ненужное выкидывается в спешке, убираются перего-родки... Чердаки заполоняются людьми. Старыми, сломленными, больными и увечными... Я узнал здесь горе, боль и несчастье... я видел грязь, искалеченные, деформированные члены, обнаженные сморщенные тела в летнем зное, я вижу ужасающие лица умирающих, я вижу потухшие глаза, разверстые, высохшие, задыхаю-щиеся рты... я вижу стены с потрескавшейся штукатуркой, гвозди, на которых висит жалкое исподнее, полоса-тые матрасы... я вижу смертельно уставших медсестер и печального, отчаявшегося врача...
    Я вижу еще кое-что. Я вижу весь город, вижу его в прежнем, нормальном обличье, с магазинами, контора-ми, кинотеатрами, город, в котором жили женщины и дети, как в любом городе мира...
    Затем передо мной внезапно возникает мертвое бескровное лицо города; город-привидение, жителей вы-селили, все вмиг опустело... и нами заполнили опустевшее пространство...
    Я вижу все, чего не видите вы – дворы, цеха, рабочих с тоскливыми глазами. Заброшенные сады. Грузови-ки с больными и увечными. Жалкие батальоны прибывающих... Понурых людей возле колонок... Жуть лагер-ного шмона... – ловкие воры, пританцовывая, выворачивают карманы, перетряхивают вещи несчастных ма-рионеток-новоприбывших...
    Теперь я закрываю глаза и вхожу в вашу ситуацию. Вас взяли за руку, запихали в вагоны, на вас кричали, потом перевезли в другое место, снова кричали, с вами скверно обращались. Голоса вокруг вас меняются. Еда, постель, весь ритм дня – все другое.
    Надо обладать моральной и духовной силой, чтобы выдержать эту перемену…
    Я спрашиваю вас, слепые, вы, убереженные своим несчастьем от созерцания множества гнусных, уродли-вых, грязных вещей, – как, каким образом умудряетесь вы не потерять человеческого достоинства?!
    …Догорела свеча. Умолк доктор Фляйшманн. Он и сам уже не понимает, что говорит и кому... Лучше мол-чать, не расточать слов. Но как тогда говорить со слепыми? Он оступился и упал бы снова, если бы не рука, протянутая к нему во тьме. «Держитесь за меня, доктор Фляйшманн, – прозвучало у уха, – здесь осторожней, пожалуйста, спокойной ночи….» Ведомый слепым поводырем, доктор спустился во двор. Головокружитель-ный воздух! Фляйшманн осторожно двигался ему навстречу, – путь освещала луна.


    6. ХУГО ФРИДМАНН ПИШЕТ ОТЧЕТ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ БИБЛИОТЕКИ

    Хуго Фридманна тьма настигла в Центральной библиотеке гетто. Одного – среди сорока шести тысяч книг. Все насмарку! Здесь ничего нельзя планировать. Думал дописать прошение, проведать жену и дочь, что-то слопать, если у них еще осталось, навестить сына в больнице... Но нет – срочный отчет по библиотечным фондам. Задание от шефа, «Цито»! Профессор Утиц был вызван наверх, – неужели из-за недостачи книг? И из-за этого устроили затемнение? Приехал Эйхман?
    Привычным жестом Хуго нащупал свечу и спички в ящике стола. Ну, придет геттовахе - еврейский поли-цейский - ну, велит задуть свечу... С горящей свечой в руке, этаким римлянином выступая, он вошел в каби-нет шефа, установил источник света как положено, на полке у печатной машинки, заправил лист бумаги в ка-ретку и начал, без долгих размышлений:
    «Еврейская часть библиотеки – выдающаяся. Основа – книги по Библии – экзегетика, хомилитика (наука о проповедях) и риторика, протестантские и католические теологи, переводы Библии на основные языки и ра-боты важнейших переводчиков и комментаторов.
    Область философии представлена лучше всего: религиозная философия иудаизма, христианства и исла-ма. Хуже с общей философией. Есть классики в хороших, но устаревших изданиях вплоть до Германна Коэна. Современной философии нет.
    Имеются оригиналы на латыни и греческом плюс словари и учебная литература по древним и современ-ным языкам. Немного литературы на основных европейских языках. Английский: беллетристика и много иу-даики из США. Французский – несколько художественных книг и история еврейства. Несколько книг на италь-янском, немецком, норвежском, много венгерской классики. По-чешски нет никаких книг, и это более всего удручает. Много работ по ориенталистике – на персидском, арабском, турецком, и много сирийских текстов.
    Иудаика: древние и новые историки. Во множестве экземпляров. Еврейское литературоведение, масса книг по мировой истории, от древней до новейшей. Еврейская история.
    Нехватка книг по: физике, химии, математике, технике, естественным наукам и географии. Однако имеется масса книг по ремеслам, популярной медицине, и поваренных книг. Недостает дневниковой и мемуарной ли-тературы, в гетто это ощущается особенно сильно. Мало книг по истории музыки, литературы и искусств. Впрочем, есть монографии художников и базовые труды. Но зато достойная подборка литературы по истории искусства еврейского народа.
    Масса еврейской периодики (большая часть всего публикуемого), издания немецких еврейских институтов (на немецком), годовые отчеты раввинских семинаров Германии, Австрии, Венгрии, отчеты о деятельности почти всех еврейских объединений в Германии, уникальные выпуски ежегодного литературного журнала Гер-мании.
    Еврейское отделение – самое важное по всем направлениям – более 12.000 томов. Включает труды по древнееврейской филологии, важнейшую раввинистическую литературу, многочисленные газеты на иврите и идиш. Вывод – одна из богатейших библиотек Европы…»
    Но дальше вопрос – указать ли в отчете тот факт, что из 60.000 книг на сегодняшний день в библиотеке имеется 48.000? Как это будет расценено? Пусть решает Утиц. «Основной фонд – источники: библиотека при ведомстве для малолетних, помощь властей, остатки частных немецко-еврейских библиотек Праги и Брно, передвижная библиотека собрания прусского землячества, библиотека еврейского культурного союза Герма-нии, библиотека учебного института по исследованиям иудаики в Берлине».
    Утечка книг угнетает Хуго. Может потому, что его собственная богатейшая библиотека, уникальнейшее со-брание, включая первопечатные издания – описана и отобрана. Сотни картин и скульптур туда же. Текстиль-ная фабрика – туда же! Ну, по фабрике он не очень-то тоскует. Не достанься она ему в придачу с женой – он стал бы профессиональным искусствоведом, но не будь капитала, он не стал бы коллекционером, – теперь без коллекции... Приходишь в этот мир голым, голым и уйдешь... Но не на всех, видно, распространяется иу-дейская мудрость... Как сделать, чтобы не терялись книги?! Кто-то не отдает, кто-то берет с собой в дорогу, на транспорт, и оттуда, видимо, забывает выслать, или там книги переходят из рук в руки, может там, в новых лагерях на востоке, нет библиотеки, или оттуда не доходят посылки? Кто знает, что там... Перестать выда-вать книги на руки? Но как тогда вместить в библиотеку всех жаждущих и страждущих? И справедливо ли это будет? Когда читаешь, утихает голод, не так сосет под ложечкой... И все же тут нужно прийти к какому-то ре-шению. Разумному ограничению. Например, спецлитературу выдавать исключительно лицам с подготовкой и профессиональными интересами. А не то растащат. С тактом отказывать. Молодежи выдавать классику.
    «Для профессиональной работы библиотека предлагает: лексикографический и энциклопедический мате-риал, атласы, хрестоматии по истории искусств, газеты, работы по искусству, лирику, драматургию, справоч-ники по мировой и немецкой литературе, зарисовки гербариев…»
    Этих изданий никому не давать на руки!!!
    «Имеются редкие библиографические издания XVI - XVII веков в деревянных и медных окладах, среди них и еврейские книги». До этих раритетов вообще не дотрагиваться!
    «С центральной библиотекой связаны и другие библиотеки гетто: библиотека для молодежи в HV, меди-цинская центральная библиотека в Верхней Эльбе, техническая специальная библиотека в WAP, молодеж-ная еврейская библиотека, кружок читателей, созданный и ведомый Ханой Вайль в CIII (1500 томов).
    Кружок читателей с выдачей книг по экономике и социологии создал др. Симонсон.
    Библиотека, видимо, со временем станет величайшей еврейской библиотекой в Европе и мире».
    И так это будет! Где, в какой точке планеты, собраны вместе великие специалисты по еврейской генеало-гии, ивриту, иудаизму!
    Получилось две убористых страницы. Завтра шеф возмутится – опять без интервала?! Господин Фрид-манн, не мечите бисер перед кошерным евреем, из-за вас я ослепну! Но позволить себе печатать через ин-тервал, когда его собственная дочь Лили рисует на обрывках туалетной бумаги?! Видимо, чтение помогает от голода лучше, чем писание. А что, если бы ему предложили обменять вареную картофелину на книгу... Или печеную... Хуго зажмурился от искусительной этой мысли и потонул во тьме. Прогорела свеча. Вот где ин-ферно! И сам он частица тьмы, он слит с ней. Но слышно еще его дыхание, стук сердца. Смерть беззвучна.
    Тьма настигла людей в самых разных местах и положениях. А людей к этому времени в гетто осталось столько же, сколько книг в центральной библиотеке. В середине прошлого года их было около шестидесяти тысяч. Выходит, книги исчезают из гетто как люди, и, как неизвестно место утечки книг, так и неизвестно место утечки людей.
    Город, об архитектуре которого Хуго намеревается написать книгу, на деле невелик, его можно обойти за час спокойным ходом. Более сорока тысяч людей теснятся здесь, заполняя собой все возможное для жилья пространство. Стало быть, темнота пала на всех скопом, мало кто оказался с ней один на один.
    Слухи здесь распространяются со скоростью звука. Достаточно соседу по койке услышать в уборной, что свет отключили из-за побега, – и уже все обитатели дома взбудоражены – кто сбежал, из какой казармы, чей он муж или брат... В другой казарме может возникнуть слух, что приближается Красная Армия, и немцам нуж-на полная тьма, чтобы сжечь всю документацию. Эти слухи сольются утром, когда народ покинет ночные за-стенки. И еще десятки версий присоединятся к этим двум.


    7. ФИЛИПП МАНЕС ЧИТАЕТ ЛЕКЦИЮ ШЕПОТОМ.

    Во втором дворе Магдебургских казарм, в комнате на первом этаже, собрание. Взошла луна, – маленький светящийся обмылок, – помазала светом головы и плечи сидящих.
    Манес, темный крендель в ореоле, ведет рассказ о доблестном своем служении в чине книгоноши на по-лях сражений. Разумеется, это не лекция в полном объеме – большинство людей не смогли прийти, – и не-громко, ибо наказание включает в себя и запрет на сборища. Вопреки всему служат они делу просвещения – пусть во тьме. Это все-таки легче, чем бегать с тяжелым ранцем от окопа к окопу. Обычно на лекциях слуша-ют не перебивая. Но из-за необычных условий присутствующие то и дело вставляют свое словцо. И так док-лад перерастает в дискуссию. В таком повороте событий следует винить темноту, в первую очередь. Голос – это единственный знак присутствия. Тот, кто молчит, как бы и не существует. Разве что согревает комнату своим дыханием. Этого, как видно, мало. Человек хочет быть, и тем самым нарушает порядок.
    Экс-фельдмаршал австрийской армии громко чихнул. Все вздрогнули. Снова чихнул. Это опасно. Так заго-ворщики могут быть обнаружены. Выдержав долгую паузу, Манес продолжил:
    – Невозможно стереть из памяти песни, которые пела мать, стихи, которые мы заучивали в школе, недо-пустимо смешивать великую немецкую культуру с тем, во что она превращена. Этот тусклый немецкий – не язык Гёте, это речь в мундирах, это мысль в оковах...
    И здесь я хочу развлечь вас рассказом об одном эпизоде из моей жизни, который как бы не относится к теме выступления... В тридцать пятом году я написал книгу о производстве пушнины. Как вы знаете, это было моим бизнесом. Мне отказали в публикации. Дословная формулировка, – такие тексты запоминаются наи-зусть не хуже Фауста: «По воле Фюрера и Рейхсканцлера управление немецкими культурными ценностями должно быть вверено исключительно друзьям народа, пригодными и надежными в смысле параграфа такого-то, не помню, какого точно, о распоряжении и претворении Закона о Писательской Палате. Из-за высокой значимости духовной и культурно-творческой работы для настоящего и будущего развития немецкого народа, подобные функции без сомнения должны отправлять подходящие личности, которые имеют отношение к не-мецкому народу не только, как граждане одного государства, но и через глубокую культурную и кровную связь. ... Я вынужден оспорить Вашу благонадежность и пригодность ... и на основании параграфа опять-таки не помню какого распоряжения утверждаю Ваше исключение из Государственного Союза немецких писате-лей…» Получив отказ в такой форме, я впервые подумал о самоубийстве. Конец, – подумал я, – конец. Не только мне, немецкому еврею, но всей Германии. Теперь, здесь, с вами, я благодарю публично свою жену за то, что она смогла выходить мой упавший дух... Ведь наше собрание здесь не случайно. Это плен для тела – и свобода для духа. Когда, в какие еще времена, могли бы мы все, расово-чуждые, собраться вместе по принципу духовной общности? И, чтобы не случилось с нами, наша души всегда будут рядом... В тридцать пятом году я не мог знать того, что случится с нами в сорок третьем. Если бы тогда мне сказали, что я буду заключен в каком-то гарнизоне, я бы точно наложил на себя руки. Теперь этот гарнизон стал для меня, может быть последним, и самым богатым источником приложения духовных сил. И за это я навек благодарен вам, мои друзья. Вы одарили меня великой возможностью – творить добро, быть, наконец, востребованным на этой земле, моим народом!»
    Даже генерал всхлипнул от такой речи. Его точеный профиль, словно бы вырезанный из картинки стиля бидермеер, был едва различим во тьме. Он, австриец, христианин, генерал, дослужившийся до звания фельдмаршала и приехавший в Терезин со своей женой-еврейкой, – обрел в этой среде настоящих друзей. Не только католиков, в общине которых генерал молился и читал катехизис, нет, всякий человек круга Манеса был также любезен его сердцу. У жовиального фельдмаршала была весьма невзрачная жена, старше его на целых шестнадцать лет. Дамы мечтали о том, чтобы он после войны развелся, нашел себе достойную пару. И домечтались – жена Фридлендера заболела и померла. Генерал тужил по жене, и не обращал внимания на настойчиво-призывные взгляды дам. Он понимал – здесь, в транзите, и глубоко верующие грешат, надеясь на то, что мера их страданий гарантирует царствие небесное. Они заблуждаются, – там иной суд, и потому осо-бенно важно бежать искушений.
    Галантный фельдмаршал хотел было вставить Манесу шпильку – когда воюют, не до литературы, – но обуздал себя, – тема по сути дела была невоенная. И сам Манес чудесный, превосходный человек! Насколь-ко фельдмаршал чувствовал родство со всеми сидящими здесь, в потемках, настолько претила ему фашист-ская военщина, жополизы, убийцы. Свое маршальское презрение он демонстрировал при любой возможно-сти, – не поклонился Эйхману, не поздоровался с начальником лагеря. Маршал, единственный из здешних проминентов (узников, имевших высокие заслуги перед рейхом), отказался от всяческих привилегий, – раз попал в такое дело – пей из общей чаши судьбы.


    8. ХУГО ФРИДМАНН ПОПАДАЕТ ВО ВНУТРЕННЮЮ ТЮРЬМУ ГЕТТО, ГДЕ ЕГО ВСТРЕЧАЕТ СУДЬЯ КЛАНГ

    Хуго угодил в яму. Оступился. Здесь если кто и зряч, так только Всевышний. Будучи в яме, Хуго воздел ис-пачканные руки к черному небу, – смотри, Всевышний, вот он я, – невидимый сам себе, но созерцаемый То-бой... И только он произнес эти слова – вспыхнул свет. И почудилось Хуго – сейчас он получит Скрижали За-вета, Всевышний услышал мольбы избранного им народа... Ты здесь? – воскликнул Хуго из ямы. Но это был геттовахе. Он стоял над ним, светил фонариком в лицо. Видя, как Хуго пытается выкарабкаться из скольз-кой жижи, он протянул ему руку, вытянул его наверх и сообщил радостную новость – арест. Хуго арестован за нарушение внутреннего распорядка гетто!
    В таком случае было бы предпочтительней переночевать в яме. Оказаться во внутренней тюрьме гетто – это шанс получить повестку на ближайший транспорт.
    – Начальник внутренней тюрьмы гетто, господин Кланг, участник нашего кружка, он меня знает... – Хуго трясло от страха и холода. – Отведите меня к господину Клангу! Я – старший библиотекарь!
    Геттовахе молча освещал фонариком дорогу к Ганноверским казармам, к тюрьме.
    «Который час, что за день недели? Год 1943, месяц ноябрь, а Ганноверские казармы, да будет вам из-вестно, любезнейший, никогда не служили подобным целям, здесь располагался магазин и склад для фура-жа…» Свет от фонаря раздвигал тьму, здания распознавались, «ритмическое ведение линии» терезинских построек собиралось в пучок света.
    – Что вы знаете про этот город? – обратился Хуго к стражу порядка.
    Тот остановился, направил свет в лицо Хуго. Судя по номеру транспорта – сумасшедший из Вены.
    – Неужели вас нисколько не занимает история нашей с вами крепости, когда она была возведена, и что явилось этому причиной? Поразительно отсутствие любопытства... При том, что человеку отпущено так мало времени... Вот, даже этот фонарик, которым вы нещадно палите мне в глаза – его кто-то создал, и вы этим созданием пользуетесь, – неужели вас не интересует, как он устроен? Нет! Вы освещаете путь в тюрьму, куда я явно не хочу направляться, – что за удовольствие вам в этом?

    Господин Кланг, выдающийся венский юрист, профессор, сидел в тюремных потемках при свече и безо всякого дела. Из-за отсутствия света его доклад о кражах в Терезине на закрытом юридическом собрании от-менился, тьма его застала здесь, и хорошо, наконец-то он один, наедине со своим славным прошлым. Будет ли у него время оформить письменно свои воспоминания хотя бы о самых выдающихся случаях, которые он разбирал, будучи секретарем судебной палаты Австрии? Или о Морице Бенедикте, незабвенном издателе «Новой свободной прессы». К своим семидесяти судья Кланг имел серьезный послужной список – ответст-венный секретарь одной из самых важных газет, ключевое место в самом престижном суде – но и здесь он не сдал своих позиций. Главный судья внутренней тюрьмы гетто, то есть Главный Судья Тюрьмы в Тюрьме. И об этом следует поведать потомкам. Оказывается, и в тюремной тюрьме судопроизводство происходит согласно цивильному праву. Кража есть кража, где бы и во имя чего она не была произведена. Оскорбление выше-стоящего лица карается точно также как и на воле. Человек – универсален. И потому за совершение противо-законных действий он обязан нести наказание везде и всюду. Разумеется, он может быть и помилован, если на то есть смягчающие обстоятельства. Интересная деталь – за все это время в гетто не было ни одного слу-чая убийства. Много самоубийств, правда, – но он им не судья. Ни одного убийства! Это несомненный показа-тель нравственной жизни общества. Правда, случаи краж, особенно продуктов питания…
    Судья Кланг замерз. Тюрьма в подвальном помещении, здесь всегда холодно. Летом, в жаркие дни, здесь даже приятно, свежо, но поздней осенью... Он зажег керосинку, поставил на нее кастрюлю с водой, и стал прохаживаться по комнате, от угла к углу. Вход в тюрьму, как и полагается этому заведению в любой точке земного шара, был зарешечен, и на входе дежурил охранник, тоже из своих, из внутренней службы. Поначалу немцы хотели поставить свою вооруженную охрану, но Кланг убедил их этого не делать. Простая логика, – сказал он Моссу, – если из тюрьмы и будет совершен побег, беглец далеко не уйдет, если же житель гетто совершит побег, то он попадет в руки жандармов, но в таком случае внутренняя тюрьма не несет никакой от-ветственности. Вода закипела, судья Кланг растопырил руки над паром, разогрелся, налил воды в кружку. Теплая вода заменяет ему здесь чай и кофе, ни то ни другое невозможно пить. Он сковырнул с листа бумаги застывшие капли стеарина. Писать ни о газете ни о венском суде не хотелось. Регулярное чтение лекций на юридических советах и в кружке Манеса помогло ему извлечь из забвения интересные моменты былого, предпринять небезуспешную попытку перекинуть мостик между прошедшим и настоящим. Будущее же пред-ставляется туманным. И не только ему одному. Но будущее и на воле предугадать не дано. Всю свою жизнь отдав правосудию, он, Кланг, к семидесяти годам сам угодил в тюрьму. В еврейское поселение, в гетто. Разу-меется, в юридическом смысле это классическая тюрьма. Здесь находятся люди, осужденные за принадлеж-ность к еврейству. Пусть и неправедным судом. Они не имеют право покидать эту территорию, они подчиня-ются тюремным законам, ограничивающим свободу. Когда все это кончится, он напишет научный труд, где докажет, что название «гетто» совершенно не соответствует правде.
    Один умный чешский раввин дал Клангу разъяснение с точки зрения еврейских традиций, которые он, Кланг, никогда не изучал. Вот что нужно записать, пока не стерлось из памяти.
    1. Из еврейского гетто человек может уйти и в него вернуться. Также каждый человек со стороны может прийти туда и уйти оттуда.
    2. В еврейском гетто было множество магазинов, ларьков. Терезин обнесен колючей проволокой, никто не приходит сюда извне за покупками, а то, что здесь продают за геттовские кроны, было отнято у тех, кого де-портировали.
    3. В гетто были школы. В Терезине обучение запрещено.
    4. В гетто соблюдали субботу и все религиозные праздники. В Терезине – нет.
    5. В гетто было достаточно еды, кошер. В Терезине – нет.
    6. В гетто была прекрасная, полная семейная жизнь. В Терезине – семьи разделены.
    7. Суд в гетто осуществлялся по талмудическим законам. В Терезине – по гойским.
    8. В гетто хоронили по еврейским законам. В Терезине – сжигают, что запрещено еврейским законом.
    9. В гетто было еврейское самоуправление. Терезиным управляют немцы.
    Вывод – Терезин – это концентрационный лагерь, никакое не гетто.
    У Кланга есть и свои, «гойские» доказательства. Но нет при себе бумаги, чтобы записать.
    В тюрьме стояла мертвая тишина, время от времени нарушаемая чьим-то храпом. А что если взять и вы-пустить всех этих, по существу, невинных воров и нарушителей дисциплины? В темноте, пока никто не видит! И разбредутся они по местам... А когда будет формироваться новый транспорт, и, как всегда, будет недоста-вать людей, тогда по списку... Наверное, это храпит тот мужлан, который украл доски, чтобы надстроить ман-сарду. Здесь крадут много. Но тот, кто пойман – пойман... Преступить закон? Какой он тогда судья? И что бу-дет завтра? И как объяснят отпущенные, почему их вдруг отпустили? На такой должности ни в коем случае нельзя давать волю чувствам. Ведь их источником может быть и старческая сентиментальность, и усталость, и даже несварение желудка или цистит, – но, однажды потеряв контроль над чувствами, можно совершить поступок, который несмываемым пятном ляжет на всю твою предыдущую жизнь, замарает биографию. Нет, надо быть начеку!
    Раздался скрип отворяемой двери, какие-то разговоры, Клангу послышался знакомый голос. Со свечой в руке он двинулся к двери – поприветствовать правонарушителя. Им оказался Хуго Фридманн, человек, почи-таемый всеми. Вываленный в грязи старший библиотекарь вызвал в душе главного судьи чувства противоре-чивые: предвкушение удовольствия от беседы с незаурядной личностью и досады при мысли о возможном наказании.
    Дабы не испачкать стул для подследственного, Хуго изложил причину привода стоя. Попросил судью Клан-га немедля известить жену, – не хотелось бы волновать ее по мелочам.
    По мелочам? – воздел брови судья Кланг и, достав из тумбочки какую-то робу, положил ее перед Хуго..
    Хуго протер очки. Водрузив их на место, он с сожалением отметил, что яснее от этого не стало. Но стало виднее. Например, он заметил, что судья небрит, и от того выглядит дремучим стариком, на вечерах у Мане-са он выглядел лучше. Переодевшись в сухое тряпье, что, с одной стороны, было приятно, с другой – нет, он сел против Кланга. Так у старшего библиотекаря и главного судьи появилась возможность изучить друг друга с близкого расстояния. Судья Кланг просто забыть не может тот вечер – венское рококо под управлением Ху-го, чтение – судья рассмеялся и хлопнул себя по колену – Хуго Фридманн и Хуго Хофмансталь, и вы, наш Ху-го, в двух ролях одновременно – главный придворный церемониймейстер герцогини... и скромный нотариус... А ваше скерцо для флейты, а ляргетто для кларнета, а канцонетта для скрипки, а пение Гизы Вурцель... А Мирабель! Ох, ах! Кавалер Розы, – судья Кланг сложил пальцы в бутон и растопырил их, – бутон и роза – ка-кая сладкая эпоха... Да, чуть не забыл о прологе к смерти Тициана... в вашем исполнении такая легкость, я бы даже сказал, легкомысленность в отношении к смерти... словно бы это перелет на крыльях в розовое небо, словно бы все в букетах, молодые розы, розовые бутончики, – какое было время, а, Хуго! Розовенькие фин-тифлюшки Буше...
    – У меня была большая коллекция австрийского рококо... Зальцбург, Франц Иосиф в золотой раме, виды пасторальные…, редчайший Шребл... страсбургские часы настенные, полные великолепия... Этого всего уже не вернуть…
    – Неправда ваша! Я гарантирую вам возврат всего вашего имущества, до последнего карата. По списку! Надеюсь, у вас есть копия списка.
    – Он остался у матери. Вместе с описью на мою текстильную фабрику «Трифа».
    – Как только у вас будет в руках список, звоните. Вы знаете, как это делается. Открываете телефонный справочник, на «К», находите «Доктор Профессор Генрих Кланг»... Если только за время нашего отсутствия в Вене не поменяют номера. Это было бы ужас как неудобно...
    Их беседу внезапно была прервана – в тюрьму влетел глава гетто Якоб Эдельштейн. Раскрасневшийся, полнолицый, в круглых очках, он склонился над ухом главного судьи, шепнул ему что-то полными губами, и они улетели, вдвоем.
    Розовенькие Буше! Хуго налил себе воды в клангову кружку. А нет ли здесь для главного придворного це-ремониймейстера герцогини... чего-нибудь, случайно, кусочка хлеба, корочки? Где судья прячет съестное? Влезть в чужой ящик? Раз уж угодил в тюрьму...
    В верхнем ящике стола Хуго обнаружил сухую серую горбушку, но если макать ее в воду... Да, человека надо посадить в тюрьму, чтобы он начал воровать. Никогда прежде он не брал чужого, – боже упаси! Хуго пе-режевывал малюсенькие кусочки, посапывал и постанывал от наслаждения. Ну, не досчитается судья Кланг сухой горбушки, велико дело!
    …И вот я одинок... В мерцании свечи чужой день догорает мой... в грязюке и нужде... – Подбирая языком крошки с десен, Хуго сочинял – …Редут краснокирпичный, шестнадцатый редут... могила крепостная – Йозе-фовская блажь... Иль я еще живым утащен буду... Прощай, редут, убьют меня, убьют, иль так перевезут, в вагонах для скотины в какую-то страну, неведомую мне, по прихоти судьбы... жестокой и враждебной... судь-ба... иль призраков приют…
    - Нельзя, чтоб страх повелевал уму! – громко произнес Хуго, – и эхо, чужим голосом, ответствовало – Нельзя, чтоб страх повелевал уму! Кажется, сам Данте пожаловал сюда... Хуго обернулся на голос – это был Кланг, разве что лица на нем не было. Судья свалился на стул, против Хуго, глаза его были глазницами слеп-ца, тонкие губы побелели... Или они в гойском аду? Не выжить, – подумалось Хуго. Так просто, ни с того ни с сего.
    Хуго с малолетства изучал еврейскую мистику у своего дяди – известного каббалиста. Тот говорил: «Изу-чая, ты можешь прийти и не прийти к знанию. Это от тебя не зависит. Легко и опасно кажущееся принять за знание. Но можно себя проверить. Если ты знаешь – ты не боишься. Если тебе кажется, что ты знаешь – то-гда ты боишься. «Кажется» – продукт воображения. Воображение – не знание. Именно оно и страшит». – А если я знаю, и все равно боюсь? – думал Хуго, поднося кружку с теплой водой судье. Тот кивнул, но до кружки не дотронулся.
    – Господин Кланг, что с вами? – прокричал ему Хуго в самое ухо, – очнитесь!
    – Вы свободны, – произнес судья, – на сегодня все свободны. Идите!
    Хуго схватил пальто, надел его на тюремную робу и выбежал вон. Что случилось? Тьма тревожна, безот-ветна. Иль попросту равнодушна? И это мы, люди, заполняем все вокруг своими страхами и тревогами. Что этой крепости, воздвигнутой в защиту, враги бессильные... Стояла, и стоит, природа равнодушная сопит, по-койно ей, ведь знает, где проснется...


    9. О ЧЕМ ДУМАЮТ ЛЮДИ, ПОКА ИХ ПЕРЕСЧИТЫВАЮТ В СЛЯКОТНОЙ КОТЛОВИНЕ

    Наутро живые проснулись. Опять по сирене. Выходить, строиться в колонны! Без вещей! Эсэсовцы, лай овчарок... На расстрел? Эти слова не произносятся вслух. Что это, как это – раздастся выстрел и ты – не здесь, переместился в никуда, стал ничто. Оборвалась хроника, прекратилась связь того, что вокруг с тем, что является тобой. Тут-то и покидает человека ощущение причастности к другим... Куда деваться, чтобы сохра-нить себя для себя? Шнель, шнель! В колонны по четыре, и вперед!
    Манес втискивает дневник в расщелину между кирпичами, – не входит! Не помещается! Есть, вероятно, и более глубокие щели – да только где? Есть ли такая щель, куда бы он сам, весь мог уйти?
    – Ты думаешь, он сохранится? – спрашивает Манес жену.
    – Сохранится, – отвечает она уверенно.

    – А что с больными?
    – Больные остаются на местах.
    – Значит, от нас останутся лишь больные?
    – Или их расстреляют в индивидуальном порядке?
    Дождь, слякоть, все идут, – где взяться надежде, эсэсовцы с револьверами, овчарки... И тут по колоннам пробегает весть – ведут на пересчет. Но зачем вести – можно пересчитать по домам, на месте. Нет, нельзя. А если кто-то спрячется? К тому же в гетто нет такого места, где все разом могут встать. И стоять. Стоять, пока 46 тысяч человек не будут сосчитаны. Но зачем, если староста каждого помещения подает ежедневные ра-порты о количестве проживающих?

    «Что такое искусство, откуда оно взялось? Сколько ни исследуй, с каких сторон не заглядывай, все равно нет объяснения – когда и почему возникла эта тяга к обнаружению, к запечатлению красоты... – думал Карел Фляйшманн, двигаясь в колонне врачей. Тяжело больные остались в лагере без медицинского присмотра, здоровые шлепают по грязи под мелким колючим дождем... – У древнего человека было столько забот – до-быча еды, защита своего племени от невзгод, холода, дождя, всевозможных опасностей... У древнего челове-ка!»
    Первые самые дальние ряды уже остановились в котловине, остальные подтягивались. Гул чешской и не-мецкой речи волнами прокатывался по колоннам, – куда и зачем идем, потерялась какая-то старушка по фа-милии Прохазка, из Кавалирок... Люди говорливы. Слова заполняли котловину, оседали на дно... А вот, види-мо, и потерявшаяся старушка – стоит в дожде и тумане, заглядывает в лица идущих. Налетел эсэсовец, уда-рил ее прикладом, та упала прямо доктору в ноги. Везучая старушка – осталась цела и невредима. Очнулась от нашатыря и как пошла говорить... благодарить... Фляйшманн этого не терпел. Слова отвлекают, воруют время, единственную ценность.
    Собираясь в этот странный поход, доктор поставил перед собой две задачи – подготовиться к докладу об общем и разном в науке и искусстве, и рисовать... Рисовать! Убьют – не будет лекции, но останутся рисунки... Непозволительно тратить драгоценные часы на бесплодные размышления. Убьют – не убьют?! Разгадывать планы неандертальцев!
    Доктор Эрих Мунк рядом. Высокий, стройный, с непокрытой головой, – полоска мокрых черных волос обру-чем лежит на огромном лысом лбу. Между ним, доктором Цвейгом и знаменитым профессором доктором Штраусом из Берлина шла оживленная беседа, скорее напоминающая выездной семинар на тему «специфи-кация заболеваний в гетто», нежели поход в страшную неизвестность. Доктор Цвейг, знаменитый лекциями по психосоматике, считал, что чесотка, экземы, то есть большинство кожных заболеваний носит здесь психо-соматический, а вовсе не инфекционный характер. Доктор Штраус возражал – вши, клопы, вся эта нечисть – вот причина. Мунк, наклоняясь к коротышке Цвейгу, возразил – кривая кожных заболеваний резко упала по-сле учреждения отдела дезинфекции...
    Встали, подравнялись. Карел Фляйшманн достал из сумки больничные формуляры и карандаш. Доктор Цвейг как завороженный следил за мгновенно возникающими линиями, – овальными, прямыми, резкими, поч-ти незаметными, – впервые довелось ему присутствовать при натурном рисовании!
    Где-то далеко на противоположном склоне, в колонне мальчиков, был его сын, и доктор Цвейг боялся. А что, если? И они, находящиеся сейчас в пятистах метрах друг от друга, никогда не увидятся? Фляйшманн ри-совал головы и спины стоящих перед ним людей, фигуру эсэсовца с автоматом. А что если тот обернется? Что будет? Фляйшманн взял следующий бланк. Эсэсовец повернулся, Фляйшманн быстро нарисовал его, в лицо, но тут доктор Мунк выхватил из рук друга рисунок, спрятал в сумку и выпрямился. Эсэсовец шел к ним. Ну все! Нет, ему нужен бинт. Зачем? – спросил доктор Фляйшманн. У него с собой один бинт, и он может по-надобиться. Эсэсовец оторопел от дерзости. Фляйшманн достал бинт, намотал себе на руку. У доктора Цвей-га занялось дыхание – щуплый человек небольшого роста, с горбом, выпирающим из-под плаща, не бросился отдавать эсэсовцу весь бинт, чтобы только тот ушел поскорей, – а что, если он обнаружит рисунки?! Получив остаток мотка, эсэсовец ушел.
    «А что, если причина поисков человеком искусства с его красотой заключается в первобытном страхе пе-ред бесконечностью. И не потому ли первобытный человек рисовал на стенах своей пещеры явления приро-ды – закат солнца, плывущие облака... Феномен света и тени, жизни и смерти. Стремление к документации момента, опыта, формы, фигуры, ситуации... Зачем? Чтобы удержать и сохранить, чтобы иметь возможность вспомнить опять. Скопировать действительность – в движении, в слове, в рисунке, песне, скульптуре... Сра-зиться с судьбой, сразиться с забытьем и распадом сущего... – Он достал бланки и продолжил рисование. – «В чем цель и значение искусства? Красота? Гармония?, – думал он, набрасывая женскую фигуру в профиль, – должно ли искусство быть моральным? Нет, ни в коем случае. Но почему? Да потому что искусство, само по себе, – это и есть мораль».
    «Каким образом этим неандертальцам, существам без намека на какое-либо воображение, удалось сгру-дить в этой пропасти столько думающих людей?! Собрание талантов, свободомыслия, живого воображения, пересчитывается поштучно. Люди, которые во сне мечтают о теплом душе, теперь моются холодной водой с неба, и не протестуют, не устраивают истерики, терпят. Зачем человечеству разум, развитый фантазией? Чтобы употребить его на убийство живых и думающих?» – Горькие эти мысли не по душе доктору. Не хоте-лось их думать, но они лезли из всех щелей, – и схема лекции не складывалась.
    – Почему многие врачи увлекаются искусством? – спросил его доктор Цвейг, и Фляйшманн обрадовался вопросу.
    – Во-первых, хочется разрядки, отдыха. Чтобы добыть энергию у той самой жизни, которую мы с вами по-стоянно поддерживаем и защищаем.
    – Это я получаю от собственных детей, – сказал доктор Цвейг, устремив взгляд на противоположный склон котловины. – Особенно от моего младшего, Густава.
    – У меня детей нет, это, может быть, один из аргументов. Но периферийный. Мне мало одного лишь опы-та, я ищу некоей иррациональности. Поэтому я люблю литературу, пишу прозу и стихи, рисую. Люблю живо-пись, музыку, театр... Хочется внести элемент художественного во врачевание, и немного медицины – в ис-кусство. Чтобы не законсервироваться, не стать узким специалистом...
    – По-моему, медицина скоро превратится в фабрику, – вздохнул доктор Цвейг, – машины будут ставить диагноз и выписывать рецепты…
    – Совершенно верно, – доктор Фляйшманн крепко пожал руку своему коллеге. – И умолк, придавленный усталостью. Мокрая одежда липла к спине, ноги гудели. Эрих Мунк заснул стоя, привалившись к доктору Цвейгу, – вместе они напоминали микеланджеловскую пьету.


    10. ПЕРЕСЧЕТ ОКОНЧЕН, ЕВРЕЙСКИЙ СТАРОСТА ВЫЗВАН НА КОВЕР

    Крепость, покинутая крепостными, мокла под дождем. Толстостенная, пуленепробиваемая, она отсырева-ла и просыхала согласно погоде. В ее фундаменте, под всеми фортификациями, ветвились подземные ходы. Они были прорыты так, чтобы непросвещенный враг, обнаружив вход под землю, никогда бы не нашел оттуда выхода. Схематически можно представить себе дерево с очень ветвистой кроной, где ствол – вход, а ветки, подземные пути. В самом начале продвижения по ходам было не так темно – источником света служили бой-ницы. Отсюда можно было открыть огонь по врагу. Но, после сотни метров, источник света пропадал, и, ока-завшись в духоте и кромешной тьме, неподготовленный лазутчик терял всякую ориентацию. Тщание, с кото-рым военный ум эпохи Просвещения продумывал средство гражданской обороны, снискало в потомках разве что снисходительную улыбку. На крепость так никто и не покусился, и, соответственно, ее не пришлось обо-ронять. Окопы, редуты, бойницы – все это оказалось невостребованным и служило лишь в качестве нагляд-ного образца военной архитектуры. Ни военному, ни штатскому населению Терезина не нужны были подзем-ные тоннели. Зачем? Если можно войти и уйти нормальным, наземным способом.
    В одном из покинутых местным населением домов, летом 42-го года, художник Франта Люстиг обнаружил план. Сначала он не понял, в чем тут дело – но со временем он разобрался в чертеже и нашел по нему под-земный лаз, со стороны Литомержицы, вход у мертвецкой.
    Здесь, в назначенном месте, в назначенный час ждал художник Люстиг жену с грудным ребенком. И она приходила. Они вползали под широкий свод, где можно встать в рост, обняться, и упасть на землю, лечь ря-дом. Безумна любовь. Малыш гундит себе тихонько, но не плачет...
    Отсюда же и бежала группа молодых ребят, друзья Франты. Их и недосчитались в котловине.
    «Нах Терезиенштадт цурюк, шнель!», – бледный свет от карманных фонариков рассеянный по котлови-не, собрался в пучок, прочертил в моросящем тумане линию направления. Народ сдвинулся с места. Темную лавину, перекати-поле, вынесло из ямы на дорогу, из смерти – в жизнь. Люди спешили в гетто, так и не уразу-мев произошедшего – зачем считали, досчитались или нет, будут ли считать снова, – лишь бы дойти до мес-та, снять мокрые одежды…
    Якоб Эдельштейн был вызван в комендатуру сразу же и немедленно. Всегда можно кого-то недосчитаться. Всегда! И он лично не знал о побегах. Слышал о тоннеле. Немцам не нужен чех-сионист во главе гетто. Те-перь будет умный, но вялый социолог, из Берлина, с роялем, – пусть цветут в аду все искусства! Да Мурмель, Иосиф Флавий наших дней, австрияк, хитрюга! Все пустят они под откос... А он? Не он ли подчинился Эйхма-ну – дал повесить девятерых парней только за то, что они передали письма через жандармов? Не он ли от-правлял транспорты, потел и ругался со всеми, исключая из списков сионистов и ставя вместо них прочих, прочих людей... Прямолинейный, целенаправленный, он попал в лабиринт, бился о его стены, пока не нау-чился идти вдоль них, двигаться с расчетом, к выходу, а выход оказался замурован. Скольких жизней будет стоить побег? Червям да мухам навозным – его жизнь. Но Мирьям, десятилетний Арье... А сколько народу отправят штрафным транспортом... Он проиграл. И народ его проиграл вместе с ним. Но не из-за него, нет!


    11. ОБРАТНАЯ СТОРОНА ФОРМУЛЯРА

    «Мы начинаем обзор города с портала церкви в центре. Эта часть города берет свое начало с постройки храма, в 1805 году, о чем свидетельствуют даты постройки. Продукт австрийского ампира. Прямоугольное, простое здание, типичное для гарнизонной церкви. Образчик такого рода – гарнизонная церковь в Потсда-ме...»
    Хуго пишет на обратной стороне формуляра. Книга «Жизнь в гетто», с рисунками Лильена, пропала. Но карточка осталась. Утиц отсоветовал соваться со своим прошением в инстанции. Он раздобудет Хуго печат-ную машинку. И бумагу. Пока сиди тихо, верхам сейчас не до этого. А что происходит в верхах? – волновался Хуго. И не он один. После пересчета все ждали выступления старейшин – что все это обозначало, должно же быть объяснение. Единственным человеком в библиотеке, кто мог бы дать информацию, или хотя бы намек на нее, был всеми почитаемый раввин Бек.
    «В Новом Переулке (Q400) прежде всего следует посетить дом номер 10. Одноэтажный цивильный дом в восхитительном стиле рококо относится к самым впечатляющим зданиям Терезиенштадта. Благородно изо-гнутое, симметричное расположение окон встраивается в грациозно колеблемую линию орнаментального ук-рашения фасада. Спирально собранные волюты под оконными карнизами – особенно, редкие, изогнутые ко-пья оконных решеток, превращают этот дом в явный анахронизм жизнелюбивой эпохи среди трезвого пари-ковства Иосифа. Знак на доме – черный медведь с золотым ошейником и цепью, опирающийся на черный якорь, пожирает золотой фрукт. На серединной клейме якоря – маленький позолоченный картуш с годом по-стройки: 1791. Если подумать о том, что всего двумя годами раньше подверглась штурму Бастилия, что в то время великая революция была в полном разгаре, что в области культуры вкусам дня отвечал один только классицизм – тогда мы должны принять то, что неизвестный нам хозяин дома добровольно и подчеркнуто предоставил фасад откровенно немодерному стилю, что должно было казаться чудно-реакционерским капри-зом – как мы, сегодняшние, должны воспринимать этот восхитительный домишко. Полная радость от жизни и гибкая легкость бытия того короткого культурного периода, несшего в себе росток кровавого краха, задоку-ментирована в этом доме. Часто я, переполняясь отвращением от тягот и невыносимости жизни в гетто сбе-гал к этому фасаду и черпал из него отвлечение, веру и надежду...»
    «Передайте мне сюда вот эту, большую, с золотым тиснением!» – обращается к Хуго Мойжиш Воскин, профессор-семитолог. Маленький, седобородый Мойжиш прибыл в Терезин июльским транспортом, вместе с работниками пражской еврейской общины. От его летней упитанности и следа не осталось. Не ест трефного, не ест того и сего, соблюдает все посты, в Йом Кипур он, один из немногих, не пил воды. Хуго посещает его лекции по Пятикнижию, на иврите. ... Йеменские горловые звуки, – айн – широко открыв рот и говоря в себя, внутрь, по-чревовещательски...
    «Книгу?», – переспрашивает Хуго, продолжая думать о любимом фасаде.
    «Да. Книга – это не компот. А то бы я сказал – передайте мне сюда сладкое, жидкое, с фруктами. Или яго-дами...»
    Но здесь столько книг с золотым тиснением...
    Мойжиш любит рассказывать про Палестину. Про бедуинов особенно. Палестина напоминает ему Крым, откуда он родом. Жара, пыль, песок, много солнца, – все у него определяется набором признаков.
    Так что там все-таки происходит? – спрашивает он Хуго, вытирая потрескавшиеся, в царапинах, руки, но-совым платком. – Книжная пыль, как ветер пустыни хамсин... Песок пустынь столь же невидим, как и книжная пыль... Хочется пить...
    Ну, вода-то у нас еще есть, – откликается Хуго, – знаете ли вы, господа, чем объясняется выбор места для нашей крепости? Почему он пал именно на область сегодняшнего Терезиенштадта? Да из-за земельно-водного положения региона. Лежа в преддверии Богемских средневысотных гор и у впадения Эгера в Эльбу, крепость загораживала долину Эльбы. Далее, система обоих речных потоков предоставляла естественное усиление для укреплений... Кто из вас знает, когда был заложен Терезиенштадт?
    Любопытный Мойжиш подсаживается к Хуго, заглядывает в бумаги. Не томите, читайте!
    «Как и всё крепостное строительство того времени – вплоть до конца XIX века – терезинские фортифика-ции возводились по образцам, разработанным Себасьеном Вобаном (1633-1707). великим мастером форти-фикации при великом Конде. Работы, связанные с речными потоками, были обогащены фортификационными находками, которые Лейси собирал в Голландии – в ходе учебных поездок – на строительстве плотинных ук-реплений. Работы связывались с речной системой посредством шлюзов, так чтобы их (работы) в любое вре-мя можно было устраивать ниже уровня воды. Таким образом, понятие «шлюза» стояло у колыбели Терези-енштадта».
    Тревога, разлитая повсюду, просочившаяся во все щели, проникла и в самое нутро. В животе крутит, в висках стучит. Хуго оставил работу, побрел на Третий бастион, дозволенный для заключенных. Детская и спортивная площадка пустовали. Вечер, ветер...
    «Отсюда можно обозреть восхитительный ландшафт городских окрестностей, куда жители посылают лишь далекие тоскливые взоры...» Так он писал до пересчета в Богушовской котловине. Последствия этого дня ощутимы – ноет позвоночник, болят ноги, – но, что хуже, ноет душа его в этом плену. Ну-ка, Хуго, веселей, – подбадривает он сам себя, смотри, тебе открыт привольный вид на долину Эльбы... Третий бастион – един-ственная точка, с которой еще можно найти зрительный контакт со свободным горизонтом и ландшафтными далями.
    Вернувшись в библиотеку, Хуго без спросу взял со стола шефа чистый лист бумаги, и написал: «Экзотиче-ский вид вулканических конусов Богемского среднегорья составляет фон обзора. Старая колокольня в Лито-мержице видна отовсюду, и Эльба угадывается, как ее никогда не увидеть вблизи, ранними утрами – лишь по сиренам далеких, невидимых буксиров. Вдали видны темные лески, из которых по утру на рассвете доносится зов кукушек. Знамениты и здешние закаты: их многоцветность предоставляет дивное зрелище.
    Романтическая прелесть местного ландшафта известна издавна. Людвиг Рихтер, Каспар Давид Фридрих, Филипп Отто Рунге, Керстинг и другие работали здесь. Шедевр Рихтера – это «Schreckenstein» («Ужасающий камень») неподалеку отсюда. В своих описаниях он называет Waldeg nach Kamaik одним из красивейших уголков земли. Но не только немецкие романтики ценили красоту этого ландшафта. Весной, во дни цветения дерев, сюда паломничают тысячи людей изо всей Северной Богемии, чтобы спуститься по знаменитому пути от церковки в Дупитцере до Салезеля в долине Эльбы сквозь рай цветущих фруктовых деревьев. Народное гуляние с целью, факт и регулярность которой отвечала бы разве что японскому характеру.
    Все это, разумеется, подлежит лишь умозрительному наблюдению посетителей бастиона, которые прину-ждены удовлетворяться тоскливыми взорами, бросаемыми в окрестности замкнутых ландшафтных окрестно-стей с тем, чтобы до истечения разрешенного времени выхода (летом – до 9 вечера) поспешно покинуть бас-тион, и вновь обратить взгляд к привычным красного кирпича фортификациям – редутам, равелинам, эскар-пам и контр-эскарпам, бастионам и траверсам, потернам и куртинам (для остальных фортификационных вы-ражений см. Konversationslexikon) – и к дальним, растущим из зеленой травы, скромным крепостным могил-кам...»


    ИСТОРИЯ И ИСТОРИОГРАФИЯ

    Событию, даже самому страшному, надо найти место. Историческое знание человека или народа не есть простое знание прошлого, настоящего и будущего направления – это осознание того, откуда это настоящее событие вытекает, где его корни, как оно проросло в сегодня, и к чему оно приведет в будущем. Лео Бек поки-нул закрытое собрание Совета старейшин. Ясность происходящего вызывала физическую дурноту. Эдель-штейн обречен, снова пойдут транспорты, – трагедия происходящего с народом, к которому Лео Бек принад-лежит, будет исследована историками будущего. Смотреть этой правде в глаза – значит, сделаться само-убийцей. Перестать верить в то, что право и правда управляют великими и малыми сими, живыми и умерши-ми, это значит уничтожить под собой почву. Потерять смысл. Потеря исторического смысла ведет к гибели народа...
    То, что думается и то, что видится, будто бы никак не связано между собой. Думается о бессмертной идее добра в толкучке полуживых представителей народа, который не должен, не имеет права потерять историче-ский смысл. Мысли и реальность – разнофактурны. Мысли посылаются свыше, они оседают в сознании каж-дого человека, до многих Божественная мысль просто не долетает, физическое состояние человека-приемника на сегодняшний день таково, что он ничего уже не приемлет из высших сфер. Но и всегда так бы-ло. И в период относительного благополучия народ был глух и слеп. Встряски пробуждают. Значит, чтобы че-ловек проснулся, прозрел, его надо наказать? Неужели в этом Промысел? И испытания, выпавшие на нашу долю, усилят наш дух? А что, если человек зряч, но вера его слепа? Такая мысль не по душе Лео Беку. Пока он жив и здесь, он должен выполнять свою миссию раввина, философа, историка, – он должен дать людям надежду и веру. Задача историографа – стать живым сознанием своего народа.
    Лео Бек добрался до мертвецкой. Каждый день он говорит «кадиш» над штабелями мертвецов, заверну-тых в простыни.
    Могут эти кости ожить?
    «Это сказал Господь наш: народ Израиля, я открою ваши могилы и заставлю вас выйти из могил, о мой народ... и вдохну мой дух в вас, и вы будете жить»
    Только там, где дух и идея – разворачивается история, – думает Лео Бек, возвращаясь из крематория с группой скорбящих родственников. Перед каждым народом стоит задача нахождения своего пути. Каждый народ предстоит пред добром и злом, но бывают такие ответственные моменты, когда решение не может быть оттянуто. Идея, выбирающая добро, может быть побеждена, но она остается бессмертной, непреходя-щей. Праведность – вот отличительная черта нашей истории. Истории духа.


    ЭПИЛОГ

    Хуго Фридманн дописал историю Терезина.
    Его «сценарии прогулок» не предназначались для публикации, и, видимо, потому они и лежат до сих пор в архиве, никем не востребованные. Тщательное описание 26 зданий не пригодилось даже реставраторам Те-резина. «Серый цвет Магдебургских казарм и побеленные карнизы замечательно контрастируют с располо-женными напротив на Охотничьей улице (Q200) – Гамбургскими казармами...», - писал Хуго. Нынче Магде-бургские казармы выкрашены в ярко-желтый цвет.
    Рисунки Бергеля найти не удалось.
    28 сентября 1944 года, за несколько часов до депортации, Хуго написал прощальное письмо любимому другу Филиппу Манесу :
    «В ситуации полной неопределенности, на пороге чистилища - проверки перед отправкой первым рабо-чим транспортом «в направлении Дрездена», мне доставляет особое удовольствие посвятить Вам, дорогой г-н Манес, пару слов. Благодаря Вашей неуклонно растущей инициативе, Вы сумели «из ничего» соорудить лекционную кафедру и камерный театр, которые сделались эпицентром оживленной культурной жизни в Терезиенштадте. Все это – я совершенно убежден - войдет в историю нашего геттовского поселения.
    Ваша личность заслуживает высочайшей характеристики. Вы мужественно и непреклонно боролись про-тив узколобых искусственных схем. Для наших ученых и художников Вы явились бессменным советчиком, другом и покровителем. Вы поощряли лишь Доброе и Высокое и, вопреки капканам и бюрократическим ка-верзам, всегда оставались верным своему делу.
    После почти двухлетней совместной работы, я, жертва не мною созданных обстоятельств, вынужден по-кинуть гетто, ставшее мне отечеством. Я вынужден оставить мою семью, друзей и деятельность, столь ми-лую моему сердцу. С благодарностью и преданностью жму Вашу отеческую руку и желаю лишь одного – чтобы пути наши вновь пересеклись. Ваш Хуго Фридманн.

    Их «пути пересеклись». Филипп Манес был отправлен в Освенцим 28-го октября 1944 года. Это был по-следний транспорт из Терезина. Ни Манес, ни его супруга не прошли селекции.

    Хуго Фридманн селекцию прошел. Об этом свидетельствует письмо терезинской библиотекарши Кати Гольдшмидт к родителям Хуго в Боготу (не датировано, очевидно конец 1946 г.):

    «Хуго внес радость в серую жизнь лагеря. Я познакомилась с ним в то время, когда он тяжело болел и ле-жал в госпитале с австрийским художником Альфредом Бергелем… Его все высоко ценили и уважали… В целом здоровье его было неплохим, но, из-за сильных морозов и скверного питания у него развилась анемия, обострился остеопороз. Из Вены ему что-то посылали, посылки поддерживали всю семью. Жена Хуго рабо-тала на почте, и там получала кое-какие продукты. Хуго был неплохо устроен в мужской казарме. Дети часто посещали отца в библиотеке, особенно Хансель, который стал большим и красивым мальчиком. Дочь его Ли-ло все любили. В книге есть рисунок, который Альфред Бергель подарил Хуго на день рождения в 44-м году. Семья собиралась каждый вечер у г-жи Фридманн. Не знаю, как и рассказать вам о повседневной лагерной жизни. По терезинским меркам условия, в которых жил ваш сын, можно считать выносимыми. Если бы не по-стоянная угроза транспорта, которая нависала над всеми. Хуго был защищен от транспортов, это также отно-силось и к его жене. Однако при формировании каждого транспорта были свои предпочтения. Если данным транспортом не отправляют стариков, значит, следующим именно их-то и отправят. То, например, делается исключение для легочных больных, зато в другой раз все легочные больные включаются в транспорт. Так оно и шло. Конечно, при таком положении вещей никто не мог себя чувствовать нормально. Хуго попал в транс-порт с 5000 мужчин. Большие волнения были по поводу Ханселя, ему вот-вот должно было исполниться 16 лет. 28 сентября он должен был бы ехать – в этот транспорт брали мужчин от 16 до 50 лет. Но его удалось спасти, и от последующего транспорта тоже... И наконец, настало время, когда г-жа Фридманн не могла больше оставаться на своем посту, на почте. 19 октября я проводила ее, Ханселя и Лило. Они ехали с одним человеком, который, после всех лагерей, вернулся в Терезин в конце войны. Он сказал, что в Баере, близ Аугсбурга, где он был освобожден, он видел Хуго. Хуго был настроен оптимистично, у него было хорошее на-строение, он был уверен, что все страшное осталось позади. И он выживет... Больше мы его никогда не виде-ли… Что касается его имущества, понятно, что в лагере у него не было галереи с произведениями изящных искусств…»
    Аватара пользователя
    Елена Макарова

     
    Сообщения: 50606
    Зарегистрирован: Вт апр 08, 2008 2:42 am
    Откуда: Иерусалим-Москва

    Re: Сценарий прогулки

    Сообщение эНКа » Сб дек 18, 2010 2:42 pm

    Спасибо, Лена!
    Мне кажется, что там все это чувствуется: и боль, и ужас, и бесчеловечность, и стойкость, и преодоление, и любовь.

    А почему роман не написался?
    Изображение
    Егорка
    Изображение
    Аватара пользователя
    эНКа

     
    Сообщения: 223
    Зарегистрирован: Пн июн 02, 2008 2:36 pm
    Откуда: Россия, Краснодар

    Re: Сценарий прогулки

    Сообщение Елена Макарова » Сб дек 18, 2010 2:58 pm

    Поди-знай!
    Аватара пользователя
    Елена Макарова

     
    Сообщения: 50606
    Зарегистрирован: Вт апр 08, 2008 2:42 am
    Откуда: Иерусалим-Москва


    Вернуться в Личные страницы Елены Макаровой



    Кто сейчас на конференции

    Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 4