мама Инна Лиснянская сказала сегодня:

[tonya]

дорогая Леночка Макарова , светлая память вашей маме.
Какие прекрасные стихи, мудрые и в них вся любовь!
Все мерки жизни и координаты
Смерть изменяет быстро и легко:
Теперь ты от меня настолько близко,
Насколько от тебя я далеко

[mio89]

Светлая память...

[Наталья Югонсон]

* * *

Забвенья нету сладкого,
Лишь горькое в груди, –
Защиты жди от слабого,
От сильного не жди.

Такое время адово
На нынешней Руси –
Проси не у богатого,
У бедного проси.

Наглядны все прозрения,
Все истины просты, –
Не у святых прощения,
У грешников проси.


1967

актуально

[Наталья Югонсон]

* * *

Не затем я шла,
Чтоб тебя обидеть,
А затем я шла,
Чтоб тебя увидеть.

Не затем жила,
Чтоб не знать о боли,
А затем жила,
Чтоб не знать неволи.

Не затем ушла,
Чтобы схоронили,
А затем ушла,
Чтобы не забыли.


1967

[yulusia]

Светлая память, слезы на глазах...

[Елена Макарова]

Мы улетаем в Москву. Кто не фейсбуковец - вот информация:

Дорогие друзья!
Все, кому дорога Инна Львовна Лиснянская и ее поэзия!
Гражданская панихида состоится 16 марта, в воскресенье, в Малом зале ЦДЛ. Начало в 12.30.
Отпевание в переделкинской церкви - в 15.00.
Похороны - там же, на переделкинском кладбище, рядом с могилой Семена Израилевича Липкина.

От ЦДЛ будет 2 автобуса в Переделкино.

[Просто Лю]

Леночка, легкого перелета вам всем, а Инне Львовне земля пухом...

[Наталья Югонсон]

Elena Makarova
Options for this story
Инна Лиснянская
НЕЧТО ВРОДЕ АВТОБИОГРАФИИ
Что есть автобиография человека, особенно если этот человек прожил шестидесятилетнюю жизнь? По установившимся понятиям - это есть та, хоть и большая, часть формальных сведений, которая не входит в паспорт из-за его малого формата. Был бы паспорт размером хотя бы с писчий лист, в него, думаю, уместилась бы любая автобиография. Если это относится к поэту, то достаточно добавить к паспортным сведениям очень немного: в каком возрасте начал писать, какие книги и когда вышли в свет.
Мне, например, заполнить стандартную биографическую анкету чрезвычайно легко:
- год рождение - 1928,
- место рождения - Баку,
- мать - Раиса Сумбатовна Адамова,
- отец - Лев Маркович Лиснянский,
- национальность - соответствующая.
На все остальные вопросы у меня почти сплошные “нет”:
- высшее образование - нет,
- была ли в комсомоле - нет,
- партийность - нет,
- семейное положение - нет,
- дети - слава Богу, могу с гордостью написать “ДА”! - есть дочь, Елена Макарова.
- судимости - нет,
- звания, заслуги, награды - нет,
- была ли за границей - нет (теперь оскоромилась, была летом 1989 по попущению судьбы в США).
И на прочие вопросы, как и на те, что я привела не в должной последовательности, также - нет. А что есть, если это биографическая анкета писателя? Семь сборников стихотворений: “Это было со мной” - Баку, 1957; “Верность” - Москва, 1958; “Не просто любовь” - Москва, 1963; “Из первых уст” - Москва, 1966; “Виноградный свет” - Москва, 1978; “Дожди и зеркала” - Париж, 1983; “Стихотворения” - Анн Арбор, 1984. Ещё - с какого года публикуюсь? - с 1948-го. Вот что означает биография или автобиография в привычном смысле.
А на самом деле биография - это судьба и характер человека. Счастливая или несчастливая у меня судьба? Трудно ответить, но, пожалуй, из как бы заполенной мною анкеты можно сделать вывод - нелепая. И это будет правильно. И я сама - тоже нелепая. Почти во всём. Левша - первая моя нелепость, с которой боролись, как могли, да не справились. Ни дома, ни в школе. Я оказывала упрямое сопротивление и победила!
Правой рукой - только крещусь. Крещена тайно от партийных родителей бабушкой и няней. Единственно, кому я подчинилась, это “кассирше”, - так я про себя назвала ту женщину, что продаёт свечи. Это моё первое и самое яркое воспоминание: мне около трёх лет. Мы с няней Клавой (прибившейся к нашей инженерно-врачебной семье во время раску-лачивания) - в церкви. Стоим на коленях. Я перекрестилась - левой. И тут ко мне подошла “кассирша”: “Девочка, это делается вот так и другой рукой”. Сама не пойму, почему я покорно послушалась. Может быть, оттого, что всё вокруг было золотистого цвета: свечи, картины (иконы), дымок от кадила, похожего на мамину шкатулку, и сам воздух. Когда я повыше подняла голову, то увидела Бога. В золотистом длинном платье он ходил и что-то говорил. И очень мне захотелось познакомиться. Но как? Дома, в огромной многонациональной коммуналке у меня уже был опыт проникновения к соседям: я приходила и спрашивала: “который час?” В церкви я поступила так же. Пройдя сквозь редкую толпу старушек (молодых не помню), я подошла и громко спросила: “Боженька, боженька, который час?” - “Я не боженька, а батюшка”.
Неужели, - подумала я, - боженька умеет врать, ведь “батюшка” - Клавино слово. Когда, например, на кухне горят котлеты, она обеими руками бьёт себя по коленям - “Ой, батюшки!” - и мчится к керосинке.
“Неправда! - сказала я священнику упрямо. - Вы не батюшка, а боженька”. Тогда он обратился к подоспевшей Клаве: “Подождите меня, служба кончается, я скоро к вам выйду. Очень мне нравится твоё дитя, хочу с ней поговорить”.
Опять потрясение: служба. На службу ходят и папа и мама, а он - не на службе, а на празднике. И всё же мы познакомились, и батюшка мне так хорошо всё объяснил, что мы подружились. Потрясло меня и то, что я - хорошее дитя. Так обо мне не могли сказать и не говорили ни дома, ни после - в школе. Всегда и всюду про меня говорили - упрямая, трудная.
Да и жизнь с моих шести лет началась трудная. Но о трудностях жизни я вспоминать не люблю. Всё тяжкое ушло в стихи, всё смешное и нелепое - осталось со мной. А смешного и нелепого было в моей жизни - хоть отбавляй, всего не перескажешь. В жизни я если и бралась за что-либо, то всегда всерьёз. (Если бы в анкете спрашивалось: “Обладаете ли чувством юмора?” - я бы также ответила - “нет”.) Всерьёз в детстве я относилась и к играм. Сколько раз мама с ужасом заставала меня жующей и глотающей пляжный песок - это я пекла пироги с помощью игрушечных песочниц и, конечно же, съедала своё “испечённое”. И мне было вкусно.
Смешно и нелепо и то, что, начав сочинять стихи с десяти лет, читать стихов не любила (только - Корнея Чуковского в более ранние годы и “Дама сдавала в багаж” Маршака). Этой нелюбви способствовало и нелепое обучение декламации в начальной школе, а в старших классах - уж совершенно смехотворное определение поэтических ценностей: образ такого-то в стихах такого-то. Живя в атмосфере даже не столичного, а провинциального невежества 30-40-х, я и Пушкина поздно начала читать. Тайком, взахлёб - читала запрещённого и кем-то подаренного мне Есенина. Из-за долгого нечтения поэзии я и считаю себя стихотворцем позднего развития. (Назвать же себя Поэтом - всё равно, что сказать о себе: “Я - красавица”.) Если в моих стихах и есть хоть какое-нибудь музыкальное начало, то оно - от моей матери. Она училась одновременно и на инженера, и в консерватории - пению. В доме по вечерам над фортепиано жил чудный мамин голос. Но чего только не заглушила страшная нелепость тридцатых годов! Вот и мама тогда сорвала голос, хотя и сейчас по телефону она звонко и весело разговаривает со мной, - жизнелюбия не утратила. От моего отца я могла унаследовать его беспредельную доброту к людям, но такая доброта - ещё более редкое свойство, чем дивный голос. И этого отцовского качества я, увы, не унаследовала, - иначе бы мои стихи были всецело обращены к внешнему миру, были бы куда светлее.
Если спросите, почему у меня нет высшего образования, то я отвечу: ещё в школе студенты казались мне некими высшими существами, до которых мне - как до звёзд. И после десятилетки, когда мои школьные друзья втайне от меня послали мои стихи в Литературный институт им. Горького, и пришло мне приглашение приехать, я очень обрадовалась, решила, что принята без экзаменов. Но, прибыв в Москву и придя в Литин-ститут, я узнала, что допущена по конкурсу к экзаменам. И страшно испугалась: нет, экзамены на студента я не выдержу. И как меня ни уговаривал Николай Тихонов, что эти экзамены, в сущности, - чистая формальность, что главное - понравились стихи, я едва сданные документы тут же забрала. “Ну что вы за нелепая!” - угадал Тихонов. В конце концов приехавший в Баку на какое-то торжество Павел Антокольский поинтересо-вался, почему я не учусь в бакинском университете. И уговорил ректора принять меня без экзаменов. И я пошла. Но тут вскоре у меня родилась дочь. Я же умею заниматься только одним делом на любом этапе жизни. И я занялась материнством, а не латынью. И счастлива до сих пор, такая у меня выросла замечательная дочь: и прозаик, и художник-педагог, и добрый человек, - вот кто пошёл добротой в погибшего на войне моего отца.
Но и материнством я занималась недолго, всего пять лет, отдавая большую часть времени и души другим своим новорожденным - стихам, они были так беспомощны! Опять же, один из моих друзей послал эти стихи, ещё беспомощные в смысле формы и отсутствия истинной поэтической школы, в “Новый мир”. Однако что-то в них привлекло Твардовского, и меня начали публиковать. Напечатала меня и “Юность”. В 1957 году меня приняли в Союз писателей, в 1961 году я переехала в Москву. До книги “Из первых уст” всё - плохо. Плохо по моей вине. А книга “Из первых уст” плоха уже по вине издательства “Советский писатель”. Снова - нелепость: Борис Соловьёв, отлично и почти наизусть знавший русскую поэзию, был отцензурный человек. И как главный куратор поэзии в издательстве, сказал мне с весёлым цинизмом: “Эти - хорошие, но чересчур опасные, - не пойдут. Я знаю, что вы пишете много и у вас много и плохих стихов, вот и принесите мне”. Почему я, упрямица, не воспротивилась и не забрала рукопись? Стыдно и сказать - из-за денег! Дочь - в больнице, а я - только из больницы. Не устояла, каюсь, - и вышла четвёртая плохая книга.
Шестидесятые годы были во всех отношениях моими переломными годами. Судьба оказалась благосклонна ко мне, ия - нелепая - в 1967 году встретилась с Семёном Липкиным, с которым и сеёчас - под одной крышей. Липкин очень многому и быстро научил меня: порядку в стихах, где, скажем, две строки хороши, а одна присобачена не в угоду смыслу, а рифме. И ещё - не растекатьбся по древу, писать об одном. Так упорядочилось моё стихотворчество и совершенно распорядочилась внешняя моя литературная жизнь. Печатать перестали. Вышла из печати только ободранная и общипанная многоступенчатой редактурой книжка “Виноградный свет” (1978).
И опять - десятилетний перерыв.
Период, связанный со скандалом вокруг “МетрОполя” и моим выходом из СП вместе с Аксёновым и Липкиным, конечно же, был нелёгок и полон разных видов преследования - от запрета на профессию до хулиган-ских нападок на улице, телефонных угроз, разбоя в моей квартире в наше отсутствие, вызовов меня “куда надо” и прочего. Однако какая это изоляция по сравнению с тем, что творили в Горьком с Андреем Дмитриевичем Сахаровым или с Ириной Ратушинской, поэтессой, отбывавшей тогда срок в потьменском лагере (сейчас она в Америке)!.. Несмотря на всяческие трудности, я лично этот период моей жизни считаю благословенным. Внутренне я чувствовала себя свободной, как никогда. Да и разрушенная связь с издательствами прибавляла к этой свободе свободное от переводческой работы время. Очень много писалось, а это для меня наивысшее наслаждение. Разочарование приходит потом, а пока пишется - пусть ты самого наискромнейшего, самого зыбкого представления о себе пепер образцами русской поэзии, - ты об этом не думаешь и веришь в себя. Мания письма, т.е. графомания, - одна из сильнейших на свете маний. Об этом и Толстой говорил. Смешно сказать, но я даже благодарна тем, кто не давал мне житья. Могу рассказать такой случай. Мы с Липкиным в июне 84-го года устроились в пансионате “Отдых” в Рузском районе. В конце июня меня по телефону из Москвы уведомила соседка, бравшая тогда для нас почту, что мне пришла повестка. А на другой день наш общий с Липкиным друг Галина Балтер, живущая на даче в деревне Вертушино, рядом с Домом творчества в Малеевке, сообщила нам, что к ней приезжали на чёрной “Волге” и искали меня (видимо, знали, что зимой мы у нее на даче жили недельки три). Тут Семён Израилевич за меня испугался: “Дело, видно, серьёзное, если за сто километров искать тебя приехали, может быть, стоит явиться?” Я отвечала, что ни в коем случае спешить мне не стоит, тем более если действительно дело моё - швах. Очень хочется подольше в этой красоте поблаженствовать. И мне удалось уговорить директора пансионата продлить нам путёвки до сентября. Поспособствовало его великодушию и то обстоятельство, что незадолго до разговора с директором нас навестила Ах-мадулина, чей поэтический певческий дар меня всегда пленяет и завораживает. Весь пансионат был её приездом к двум безвестным пенсионерам приятно взбудоражен. А я-то ещё недоумевала, когда Белла говорила мне, да и писала, что тревожится о нашей сохранности и хочет всё время держать нас под своим крылом (это при том, что всегда была абсолютно равнодушна к моим стихам).
Поскольку я обычно избываю стихами всё тяжкое, меня посетила муза, и начав со стихотворения “Повестка”, я написала большой цикл стихотворений. А “Повестку” переписываю, чтобы было понятно, как счаст-лива я была до середины сентября:---------
И вот теперь, когда я восстановлена в Союзе писателей, и меня пу-бликует периодика, и запланирована моя книга в “Советском писателе”, я не очень-то счастлива. Мысли о публикации, об откликах или неоткликах на них, нервность по поводу книжки, которая выйдет малым объёмом и тиражом, вся эта недостойная стихотворца душевная суетность не даёт мне того необходимого внутреннего равновесия, которое было в годы моего “отщепенства”. И значит, пишется реже.
Но, может быть, это не главная причина? Главная, наверное, - сегодняшняя сверхтревожная жизнь. Тогда я знала: я - пария, и со мной могут сделать что захотят. Ну и что с того? Это - ничто по сравнению с тревогой нынешней, глобальной, всенародной.
А смешное и нелепое всё равно в большом количестве как пребывало, так и пребывает в моей жизни. Например, в период так называемого застоя я обожала смотреть фильмы, в которых всё было прекрасно. Я сидела перед телевизором и радовалась хорошей жизни, счастливым концам кинолент. Это я, забывшись, как в детстве, жевала и проглатывала пироги из песка.
29 октября 1989 г.

[Наталек]

Грустно...
Мои соболезнования...

[Юлия Ремпель]

В тот памятный день я не взяла с собой фотоаппарат. Но очень хорошо помню, что фотографии были. Нашла! вытащила их из старого телефона.

Это был конец января 2010го. Инну Львовну перевели в реабилитационную клинику. Лена, практически, жила в больницах с ноября месяца.
Через день после моего приезда была чудеснейшая погода. Но она была там, за окном.
Лена сказала:
- Повезем маму на море. Есть шашлыки. Чтобы захотелось жить, нужно почувствовать жизнь. Она так любит шашлыки. Сейчас вызываю такси, а ты прикати коляску.

Шашлыки???? Функция глотания у Инны Львовны восстановилась всего три недели назад. И все это время она ела только протертую еду. Для меня, выросшей в врачебной семье это было за гранью понимания.

Но Лена уже договаривалась с таксистом. Мы усадили ИннуЛьвовну в кресло и спустились в лифте вниз. Таксист помог сесть Инне Львовне поудобнее, погрузил кресло в багажник - и мы поехали на море.



Кафе на пляже. Музыка играет, люди гуляют, бегают, целуются, играют дети. Невероятной яркости море. Ветерок.
Принесли заказ. Разговариваем. Жмуримся на солнце. Вкусная еда. Не больничная.







Лена с мамой сели под навес, посмотреть на море.


Я ушла на пирс, посмотреть на них издали. Стояла и думала - еще один урок Лены Макаровой. Чтобы человеку захотелось жить дальше, ему нужно дать почувствовать эту жизнь.