мама Инна Лиснянская сказала сегодня:

[Наталья Югонсон]

Elena Makarova
Мама писала 31-го января 2001 г

В ВАННОЙ КОМНАТЕ

Я курю фимиам, а он пенится словно шампунь,
Я купаю тебя в моей глубокой любви.
Я седа, как в июне луна, ты седой, как лунь,
Но о смерти не смей! Не смей умирать, живи!

Ты глядишь сквозь меня, как сквозь воду владыка морей,
Говоришь, как ветер, дыханьем глубин сквозя:
Кто не помнит о гибели, тот и помрет скорей,
Без раздумий о смерти понять и жизни нельзя.

Иноземный взбиваю шампунь и смеюсь в ответ:
Ты, мой милый, как вечнозеленое море, стар...
На змею батареи махровый халат надет,
А на зеркале плачет моими слезами пар.

[Наталья Югонсон]

Инна Лиснянская

В ЛОДКЕ

Музыка жизни одна и та же,
Но, что ни день, словно море, другая -
Цветом, дыханьем, повадкой, походкой волны.
Люди слабы, как все люди. Я же,
Странною слабостью располагая,
Многих прельщала доказывать мне, что сильны.

Что за подробность души? Однако
Даже добрейших друзей искушала
Выказать силу, - и все мне давали под дых.
Если была б у меня собака,
То и она бы меня искусала,
Хоть не кусают собаки хозяев своих.

Я - неудачница высшей марки,
А неудачники толка иного
Верят в посмертность свою, в золотое "авось".
Море подъемлет белые арки, -
Жизнь, если ты не совсем бестолкова,
Сбрось меня с лодки, а там - со счетов меня сбрось.

1983

[Наталья Югонсон]

Инна Лиснянская

Рождественские бабочки

В этом лесу не нашли бы волхвы ночлега.
Но, не забывшие с горней средою родства,
Кружатся бабочки, кружатся бабочки снега —
Нежные вестницы русского Рождества.

Кружатся так, что рисуют мне влажные лица, —
Мать и младенца в овечье-воловьем тепле.
...Гусь, начинённый яблоками, лоснится
Лишь на имеющем твёрдый достаток столе.

Есть и такие столы в этой лиственно-хвойной,
В смешанной местности, но не о них разговор.
Мы разговляемся в складчину у хлебосольной
Нашей коллеги, живущей через забор.

Нам обсусоливать беды России обидно,
Вот и болтаем о всяческой ерунде.
Кружатся снежные бабочки так первобытно,
Словно пора не пришла заветной Звезде.

Мрут на стекле шестикрылые бабочки снега,
В окна смотрю, очевидные мысли тая.
Да неужели Звезда нас не видит с неба
И неужели иссякла вера моя?

2000

[Наталья Югонсон]

* * *
Сергею Макарову

В качестве гостя, туриста и пилигрима
Славлю апостольские и людские труды.
Трубы-цилиндры на крышах Иерусалима —
Ловчие солнца для нагреванья воды
В каменных стенах с каменными полами —
Ведь и в Святых местах бывает зима,
Особенно зябко под храмовыми куполами,
Где пламя свечи подчёркивает полутьма
Особенно в будние дни, по которым обычно
В церковь люблю заходить. Да простят небеса,
Я не умею ни жить, ни молиться публично,
Поэтому мне подмосковные любы леса,
Где я в бревенчатых стенах одна обитаю,
Из-под кирпичной трубы выгребаю золу,
Днём за экраном сижу, Библию на ночь читаю
Перед иконою Троицы в красном углу.

Инна Лиснянская

[Наталья Югонсон]

Sergei Makarov
28 ноября 2014 г.
Не выдерживаю из Чемоданных Сканов Переделкино-Домика: Мама Инна и дочка Лена:

[Наталья Югонсон]

В 1997 г. мама отвечала на анкету: "XX век: вехи истории — вехи судьбы"
Публикация А. П. Николаева. Интересная история...
4) Кто были Ваши родители (их имена, происхождение, род занятий) .
Мой отец, Лев Маркович Лиснянский, был врачом, добровольно пошел на Отечественную, числится как погибший на фронте, хотя умирать его привезли в Баку. Мой дед, Марк Яковлевич Лиснянский, сын крепостных Фонвизина из имения Лиснянка, принял иудаизм, чтобы жениться на моей бабушке, Евгении Моисеевне, дочери шинкаря. Таким образом, я себя вправе считать потомственной дворовой девкой Фонвизина. Моя мама, Раиса Сумбатовна Адамова, родила меня, еще будучи студенткой технического вуза. Получив два образования, инженерное и консерваторское по классу вокала, работала инженером. Какое уж пение в 30-е годы? Бабушка по материнской линии Софья Мартыновна преподавала русский язык в начальной армянской школе. Но моя добрая, чудесная бабушка не могла не только избавиться от яркого армянского акцента, но и знать русский язык как следует. Во время войны бабушка, уставясь в окно вечно смеющимися, даже когда плакала, глазами, вопрошала: “Мечты, мечты, где наши сладости?” В Баку все виды сахарных изделий, чаще всего — “подушечки”, именовались “сладостями”. Софья Мартыновна не обладала слухом на неродную речь, даже на русскую, хотя в нашей семье все разговаривали только по-русски, зато обладала тонким душевным слухом, — повинуясь настояниям моей няни Клавы, вместе с ней, втайне от моих родителей-комсомольцев, крестила меня, свою первую внучку, во младенчестве. Представляете себе, каково было моему деду, Сумбату Николаевичу, обармянившемуся французу, жить рядом с любимой, но глухой к иностранной речи женой? То, что мой дед, банковский работник, кажется, бывший социал-демократ, француз, я узнала от мамы только в 1971 году. Все скрывалось. Долго жил страх. Еще бы! Почти всю родню с материнской стороны и с отцовской пересажали в 36—37 годах и поубивали. Помнится, в 1963 году на вопрос психиатра — а не было ли в моем роду наследственных странностей — я ответила с пугливой, с напускной веселостью: Увы, есть. Мой дедушка то и дело говорил сам с собой по-французски и, играя на скрипке, напевал исключительно французские песни. Слава богу, врач оказался умным и пристрастье моего дедушки не расценил как душевную болезнь. А если еще раз вспомнить русского по крови дедушку, мастера по бурению, то он был единственным в нашей атеистической семье верующим. Каждую субботу надевал талес, ермолку и отправлялся в синагогу. А бабушка Евгения Моисеевна от своего еврейства сохранила только кухню: фаршированную рыбу, кисло-сладкое мясо, штрудель с маком и т.д. Такой парадокс! Оба мои деда умерли рано, в 1937 году, вскоре после того, как разошлись мои родители. Развод спас их от неминуемого ареста. Но это уже совсем другая история. Итак, в 1936 году кончилось мое детство. Кончилось фактически, но не во мне.

[Наталья Югонсон]

http://www.stosvet.net/12/weissbort/index2.html

[Наталья Югонсон]

Elena Makarova
Мамина речь на вручение премии, 1999 г.

ИННА ЛИСНЯНСКАЯ

РОСКОШЬ ПРОСТОТЫ

Многоуважаемое жюри, президент солженицынского фонда Наталья Дмитриевна, почитаемый всем моим существом Александр Исаевич, господа. Позвольте выразить мою благодарность, которую можно измерить разве что длиной моей жизни. Судьба меня не баловала, и сегодня я праздную час, говоря строкою Ахматовой, — Победы моей над судьбой. Дожила я до первой, самой для меня почётной премии — премии Александра Солженицына. Эта премия крайне ответственна, ибо даруется из гонораров Солженицына за «Архипелаг ГУЛАГ», — за этот памятник невинно осуждённым и убиенным, воздвигнутый из вечно живых слов.
У меня есть строка: «Беда под силу мне, а радость не в подъём». Не знаю, что случилось бы со мной, если бы мне была оказана такая честь, скажем, лет двадцать или десять тому назад. Наверное, от радости и ответственности мне не в подъём была бы шариковая ручка, я опасалась бы коснуться пером тетради. Но сейчас, когда мне семьдесят, и почти всё, что могла, я, как мне кажется, уже написала, я не боюсь. И даже могу безбоязненно оправдать своё существованье на земле тем, что с тринадцати лет жила, следуя первому Псалму Давида. Конечно, на путь грешных я вставала, но не ходила на совет нечестивых и не сидела в собрании развратителей. Помню, как прочтя «Жить не по лжи», восходящее к этому Псалму, я возликовала: не хожу на собранья, не голосую, не лгу, — минимум, что предложил Солженицын в условиях несвободы человеку, чтобы человек остался порядочным, я соблюла. Но так ли это?
Я не только впервые в жизни получаю премию, не считая двух журнальных, но впервые в жизни выступаю с речью. Свои нехитрые мысли я буду перебивать своими же стихами. Я дерзнула пойти на эту нескромность не для того лишь, чтоб не читать стихи отдельно, а чтобы объяснить некоторые мотивы моего стихотворчества и даже разоблачить себя. В 59-м году Твардовский предложил мне от «Нового мира» командировку, куда захочу. И я, южанка, выбрала Север: Хатангу, остров Диксон, Енисей, города и селенья на Енисее. И вот тут-то я и ступила на тропу грешников. Самозащитно позволила себе забыть, что хожу не просто по слегка оттаявшей мерзлоте, а по костям гулаговцев. Я позволила себе забыть и написала цикл пейзажно-романтических стихотворений типа: «Гудит над Арктикой антенна — единственное деревцо». Таким образом, не куря фимиама советской власти, я его постыдно воскурила. Описать, как олени щиплют ягель, и забыть, что под этой травой — для стихотворца умолчание, равное лжи, и непростительный грех. Само понятие блуда, греха, особенно если речь о женщине, в наше время изменилось, приобрело несколько иное значение. В 72-м году от лица Магдалины я написала стихи, в которых попыталась искупить свой грех и, быть может, не только свой.

Напрасно выбили
Из рук моих вино!
Я чашу гибели
Пригубила давно.
И не цыганская
Влечёт меня гульба,
А каторжанская
Мерещится тропа.
Средь снега вешнего
На третью на зарю
Я обрусевшего
Христа на ней узрю.
Магдальским мирром
Здесь не пахнет и в жару,
Оленьем жиром
Я ступни Ему натру.
Власы распустятся,
Прильнут к его ступне, —
Ужель отпустится
Моё бесовство мне,
И с успокоенным
Я упаду лицом,
Когда конвойные
Прошьют меня свинцом?

Есть литераторы, которые утверждают, что словесность, в особенности изящная, должна пребывать вне гражданственности, так сказать — над схваткой — даже у бездны на краю. Понятно, что это реакция на соцреализм. Кстати, справлять поминки по советской литературе более чем смешно. Не было советской литературы, а был призрак, который бродил из книги в книгу, под разными фамилиями, но с одним лица общим выраженьем. Как можно справлять поминки по мнимости? Разве мы по ней скорбим? Не было советской литературы, а жила в эпоху советской власти, властью этой убиваемая, попираемая, загоняемая в подполье, изгоняемая из отечества и не пущаемая на родину, великая русская литература в лице Гумилёва и Манделыштама, Платонова и Зощенко, Ахматовой и Цветаевой, Булгакова и Гроссмана, Пастернака и Заболоцкого, Набокова и Зайцева, Клюева и Шаламова, Замятина и Ходасевича, Бунина и Бродского. «Я список кораблей прочёл до середины», — сказал Манделыдтам. А я сейчас назвала, видимо, половину флотилии ярко светящихся имён русской литературы, правда? Назвала вразброд, не соблюдая ранжира и грузоподъёмности и к тому же не придерживаясь хронологии. Но к чему мне здесь хронология? К чему, если эти имена — часть славной флотилии русской словесности нашего века, вместе с веком уходящая в третье тысячелетие. Вот по ним, ушедшим из земной жизни, уж никак нельзя справлять поминок. Они живы в сознании и в обиходе читателя. Да я бы в свой праздничный день и не вспомнила о поминках, если бы не попытки некоторых поминающих заодно устроить похороны традиционного слова.
Сейчас Россия переживает острый кризис, экономический и политический. По моему слабому разумению, этому кризису предшествует кризис творческой мысли. Это нам известно по нашей же многострадальной истории. Кризис мысли сказался и в том, что многие из нас, далеко не худшие литераторы, на первом гребне перестройки провозгласив поминки по несуществующей литературе, выдвинули термин «другая литература» уже не как альтернативу соцреализму, а как противостояние всей традиционной словесности. Алкая нового, запамятовали (перефразирую Чехова): не всё, что ново, талантливо, но всё, что талантливо, ново. А новое, как, например, поэзия Бродского, становится жизненосным сосудом в организме традиции.
Да и что есть другая литература? Никакой другой литературы, кроме русской литературы, у нас нет и быть не может. По простой причине: каждый Божьей милостью творец — всегда другой по отношению к писателю-современнику или соседу по времени. Гоголь другой по отношению к Пушкину, Достоевский другой по отношению к Гоголю, Лев Толстой — по отношению к Достоевскому, Набоков — по отношению к Толстому, Солженицын — по отношению к Набокову. У каждого из этих других своя содержательность, а значит, и форма, музыка слова, то есть предмет и способ его называния. Это и есть суть традиции. Первосоздатель, творя нас из глины, вдунул в неё душу, состоящую из мысли и чувства, вдохнул в нас Себя. По отношению к Богу, начиная с Адама, давшего вещам имена, каждый, наделённый Божьим даром, — второсоздатель гармонии. А ищущие лишь дисгармоническую музыку хаоса не второсоздатели, не художники. Но что интересно — отрицатели традиционного слова без этого слова обойтись не в силах и питаются им, образуя центоны или формальные пустоты. Их борьба с традицией напоминает богоборчество. Но богоборец всё-таки не атеист, ибо нельзя бороться с тем, чего нет. Поэтому богоборцы не безнадежны. И, к счастью, самое молодое поколение уже отказывается от ёрничества и начинает заниматься развитием традиционной словесности, а не переиначиваньем, к примеру, Пушкина вот на эдакий манер. Импровизирую: Зима. Никто не торжествует, никто не обновляет путь. Русский писатель, болеющий за судьбу своего народа, не может не откликаться на злобу дня, он ищет, как обновить путь, ища и ошибается, ведь не Бог, но всё же намечает дорогу Исхода. Такой писатель не злободневен, а добродневен.
«Теперь у нас не то в предмете» — эта строка из «Евгения Онегина» очень подходит к текущему дню, который мы, пишущие, упустили в запальчивых поисках другой формы в убыток содержанью. Я должна пояснить своё понимание другой формы, обновляющей традиционный путь, хотя бы на одном из примеров. Ахматова искала для «Поэмы без героя» новую музыку, чтобы вдохнуть в неё ясное для Ахматовой содержание исторического времени и текущего дня. Но счастливо найденная музыка в свою очередь начала диктовать поэту тайнопись, литературные реминисценции, цитатность, предвосхищающую центонность, наконец, герметичность. Эта ахматовская чудесная вещь в себе — уже не её открытый «Реквием». Формальную новизну «Поэмы без героя» и стали развивать многие вослед идущие стихотворцы. Но, восприняв скупо перечисленные мной новшества, словно бы забыли о новой, о другой содержательности, без которой невозможно движение времени и традиции. Да, теперь у нас не то в предмете. Я в своих бедных попытках обновления традиционного пути нередко приходила в отчаянье. В 89-м я записала стихотворение, показавшееся одному из немногочисленных моих друзей декларативным бредом, — дескать, нет видимых причин к такому предчувствию. Вот оно:

Я пишу никому, потому что сама я никто,
Я пишу никуда, потому что сама я нигде,
А как вспомню про страх и про совесть, про это и то, —
Пузыри на воде, пузыри, пузыри на воде...

И в смятенье терзаю видавшую виды тетрадь:
Неужели опять кто-то трубку закурит в Кремле,
Ну а мы в табачок да и в дым превратимся опять, —
И пойдут пузыри по земле, пузыри по земле...

Что ответит бумага на этот вопрос непростой?
Ничего. Ей неведом ответчик, неведом истец,
Не поймёт, почему, как невесту под белой фатой,
И сегодня старуху-идею ведём под венец,

А как станет вникать — удивительно, чёрт побери! —
Пузыри в небесах, пузыри в небесах, пузыри...

Как же быть? Остается уповать на Господа! Существует рифмованная русская пословица «Во времени подождать, у Бога есть что подать», но есть и такая: «Богу молись, а в делах не плошись». Соединить бы в своём сознанье хотя бы две эти народные мудрости, они помогли бы найти нам Исход и Воскресение.
У любого народа время художественной литературы начинается с устной народной поэзии. Я думаю, что русская литература началась с пословиц и поговорок. А ещё мне сдается, что Ломоносов, создавая русскую версификацию на основе немецкого стихосложения, использовал богатые закрома сочных пословиц и поговорок северорусской деревни, откуда сам вышел.
Что ни пословица, то притча, — отмечал их собиратель Даль и приводил слова Пушкина: «А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей, что за золото! А не даётся в руки, нет!» Но Пушкину эта роскошь простоты и золото смысла давались. И в нашем столетье Пастернак, отдавая дань поговорке, например — «Жизнь прожить — не поле перейти», мечтал впасть, как в ересь, в неслыханную простоту. Но почему — как в ересь? Ведь о простоте поэтического высказыванья не скажешь: простота хуже воровства, а скорее вспомнишь пословичное изречение Амвросия Оптинского: «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там нет ни одного».
Спасибо вам всем, кто пришёл сюда разделить со мною Победу мою над судьбой. Я вот ещё задумалась над второй частью формулировки высокого жюри насчёт сострадания в моём стихотворчестве. И пусть я вам покажусь хвастуньей, да что греха таить, так оно и есть, нашла, нашла в своей книге строфы, сострадающие судьям и преследователям, которые тоже часть нашего народа. Это стихотворенье написано в 81-м, когда мы с Семёном Липкиным подвергались гонениям.

Как странно думать, что на главной площади,
В родильных и в смирительных домах,
В смирительных, куда меня вы прочите,
Одно и то же время на часах.

И я твержу вам, точно заведённая:
Кто прав всегда, тот никогда не прав!
И мечется душа уединённая,
От времени всеобщего устав.

В испарине мой лоб и щёки впалые,
И на погибель мне и возглас мой:
Ах, судьи мои злые, дети малые,
Задумайтесь над собственной судьбой!

Рот закушу до самой чёрной алости,
Моё молчание — моя броня.
Не мучайте меня — умру от жалости,
Мне жалко вас, не мучайте меня.

Если есть ещё одна минута для моей затянувшейся речи, то позвольте мне прочесть одну из моих стихотворных молитв.

Возьми меня, Господи, вместо него,
А его на земле оставь!
Я — легкомысленное существо,
И Ты меня в ад отправь.

Пускай он ещё поживёт на земле,
Пускай попытает судьбу!
Мне легче купаться в кипящей смоле,
Чем выть на его гробу.

Молю Тебя, Господи, слёзно молю!
Останови мою кровь,
Хотя бы за то, что его люблю
Сильней, чем Твою любовь.

Ещё раз — огромное спасибо.

[Наталья Югонсон]

Elena Makarova
Стихи Гануша Гахенбурга (1929-1944), погибшего в Освенциме, в мамином переводе:
(из нашего четырехтомника "Крепость над бездной", том 2.

х х х

Жалкое я созданье — у мира прошу подаянья:
в землю меня не втопчи шагом своим слоновым,
о, не спали меня жаром своим багровым,
будь милостив, жить оставь, чтоб смог бы я возмужать
и на старой, как мир войне, мог бы я воевать.

Я голоден! Жить хочу и набираться знанья!
Выстлала мне судьба ровный и мягкий путь,
словно кулек конфет, только с начинкою мерзкой.
Я — лакомка, с жадностью детской
схватил ту конфету познанья и надкусил чуть-чуть,
а эта сладость-обманка застряла в моем зобу.
И волны жизни взъярились — ах, искушать судьбу?! —
и ну надо мной измываться. Снег из туч повалил.
И понесли меня волны, разинули рты…
Времени колесо с пылью смешало сухие цветы,
а я помню многих, многих из тех, кто здесь прежде жил.

Грудь мне дает судьба, да прогоркло ее молоко,
я и мысли мои, одиноко живущие рядом,
сосем судьбы молоко, но это нам нелегко —
оно горчит, будто дым, нам столько дыму не надо.

Жизнь и смерть

Весь мир — это жизнь и смерть:
солнечный луч, обжигающий твердь,
дикая буря в морях,
заливающая острова,
вечна любовь — кровью земля жива.

Когда в зеленую жизнь одеваются дерева
и понедельник следует за воскресеньем,
когда ветерок повторяет слова
книги, заполненной сердцебиеньем,
когда юный моряк, силы недюжинной полн,
насмерть сражается в море с гробами волн…

Кровь, вечно алая, вечно живая кровь
пока не устанет в стенах холодных биться
из праха народ восставать будет вновь и вновь
чтобы жить —
и жизни учиться.

Сердцевина черна. И это ничто — есть круг
это ничто есть пространство Бог и закон
белые облака к правосудью плывут пыля
острым градом насмешек.
А там, где Право, коричневая земля
а потом, а потом — красного цвета любовь и розовый сон!

Цвет — это всё. Серенькая река,
зеленая заводь дядюшки Века
желтой скалы тоска
чернильного круга тьма —
во Вселенной тюрьма
синее небо — лучистая вязь
черно-алая казнь.

Шло время глядя само на себя и видя
как вьется оно спиральною черной нитью
на миг застывает и над руинами виснет
и начинает петь свою песню жизни,
покуда не примется снова душить спиральною круговертью.
И тут раздастся печальная песня смерти.

Из лона Земли жизнь рождена
и с умением редким
отдается плодится себя пожирает она
себе расставляя сети.
Так задумано биоклеткой —
Время для жизни и — время для смерти.

Жизнь с удивительным постоянством
шла по своим дорогам,
чтоб овладеть пространством
и сделаться Богом.

А это и есть человек. И стал он
хозяином смерти и жизни, плеч и боков.
Время идет неустанно и странно
все по тому же кругу, по той же спирали веков.

Смерть занесла грязную руку над нашей
юдолью и над душою моей
переполняется черепа чаша
высохнет мозг и всей массой костей
крови мускул и жил
плоть закричит:
«Жизнь! Жизнь! Жизнь?!»

Время себе спиралью путь пробивает
люди рождают людей и умирают,
происходят события или они только сон
на последнем витке обрывается цепь времен
освобождая от денег и прочих пут
а нити любви в бесконечность спиралью идут.

[Наталья Югонсон]

АНТОНИНА
У нянюшки, у Антонины,
Для смерти припасено
И "беленькое" для помину,
И белое полотно,
И туфли на номер побольше,
И кофта пошире чуть-чуть,
Чтоб можно ей было по-божьи
В дубовом гробу отдохнуть.
Всю жизнь прожила одиночкой,
При людях в чужой стороне
Приблудной кулацкою дочкой,
Пожарницею - при войне.
И снова растила, крестила,
Приладилась к разным печам,
И тайно о смерти красивой
Мечтает она по ночам:
Чтоб всё было чисто и чинно,
Чтоб всё подобало лицу,
У нянюшки, у Антонины,
Всё как у невесты к венцу.

Инна Львовна Лиснянская
1966