• ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    За кулисами

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение Наташа » Сб май 02, 2009 1:42 am

    assol писал(а):кому как...
    мне как раз наборот

    Ассоль, я хотела сказать, что меня из состояния "книги" выводит только современная стена.
    Если бы не она, то я бы осталась с убеждением (исходя из написанного), что Елена Макарова умеет пользоваться машиной времени или пишет новый роман.
    Но на самом деле очень завидно ;) , т.к. и интересным делом занимаются, и стены красят, и на тракторе катаются, и придумывают, и тут же реализовывают... и люди вокруг и замечатльные и умалешенные...
    Словом - жизнь! что радостно!!! ;-D
    Изображение
    Изображение
    Аватара пользователя
    Наташа

     
    Сообщения: 355
    Зарегистрирован: Чт апр 10, 2008 9:32 pm
    Откуда: Москва, Отрадное

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение Елена Макарова » Сб май 02, 2009 9:57 am

    Вот еще чуток, спозаранку.
    Дом, в котором мы живем. Наши три окна над воротами на втором этаже.

    Изображение

    Дом напротив

    Изображение

    Маня нас с Георгом уже не раз изобразила в таком вот виде,
    эти картинки украшают стену, но их Маня еще не сфотографировала.

    Изображение

    Зато Франта запечатлел процесс печати.

    Изображение

    А теперь, наконец, покажу вам самого Франца Петера Кина, из за которого все это тут и происходит в 21 веке.

    Это вот вам статья для книги, которая уже вышла в трех изданиях (английский, немецкий, чешскоий), 240 страниц большого формата, Ремка ее получит и изобразит как-то на экране. В статье, имейте в виду, стихи Кина переведены подстрочно, они на самом деле по-немецки прекрасные (он писал по-немецки), но, поскольку книга не по-русски, мне нужны были отобранные стихи для связи прозаических текстов.

    Статью мы писали вместе с Ирой Рабин, для которой немецкий и русский родные языки, и знает она прорву всего.


    Верните мне мои дни!

    Ты подумай о том, кто в зеркало глядя,
    Безотрывно рисует себя самого.

    Франц Кин,1935

    Читая Кина, рассматривая его картины и рисунки, невольно задаешься вопросом, а что же своего, киновского привнес он в литературу и искусство, можно ли поставить его в ранг осуществившихся? Есть ли у него законное место на небосклоне Клио?
    Как называть нам его? Франц Петер Кин? Франц Петер Кин? Франтишек Петер Кин? Или Давид Франтишек Петр Кин, как значится в заявлении о приеме в сионистскую организацию «Ахшара»? Или просто Петр Кин, как он подписывал свои работы в Терезине?
    Трансформация имени связана с самой историей Первой Республики, со становлением Кина как личности, его самоидентификацией. Он свободно владел чешским, письма писал, придерживаясь языка адресата, но языком его литературы оставался немецкий.
    «Родился 1-го января 1919 года в Варнсдорфе. Посещал реальную школу в Брно. Аттестат с отличием + особая похвала по трем предметам. Шесть семестров Академии в Праге. В прошлом году одна картина куплена Министерством образования. Одновременно я посещал чешский киносеминар, где выучился на сценариста, и Официну Прагензис. Последние политические события ставят под вопрос мое развитие как художника». На этом и обрывается автобиография, начертанная на оборотной стороне альбома для набросков. 1939 год. Через пять лет история выставит в его биографии окончательную дату. Незадолго до этого, в минуту отчаяния, Кин напишет любимой женщине: «Как слепые у Брейгеля погружаются в трясину, следуя за слепым поводырем, точно так же тонут в дерьме все мои надежды, планы и виды на будущее, невозможно это остановить. Мне 25 лет, я 8 лет учился, но так и не постиг смысла этой простой профессии. … Неудача, которая постигает художника в его высоких намерениях, прибавляет ему чести; увы, в моем случае это не так».
    Из дошедших до нас произведений – более 2000 рисунков, сотен картин и стихов, десятков рассказов и сказок, пяти пьес, либретто оперы «Император Атлантиды», – вырисовывается огромная личность, имя которой Петр Кин.

    Сегодня луна холодна как лед, глаза замерзают, если долго на нее смотреть! Когда я был маленьким, я боялся стать лунатиком.

    Из рождественского письма Ильзе Странской

    Впервые Францель увидел масляные краски в ателье художника Гарри Бартеля, куда пятилетним был приведен за ручку отцом. «Варнсдорфский Ван Гог», как величали Бартеля местные знатоки живописи, дал ребенку задание – нарисовать петуха в реалистической манере. Задание было выполнено, но мастера в восторг не привело. Больше к нему Францика не водили.
    Этот и прочие эпизоды из жизни вундеркинда будут описаны отцом в шутливых стихах весной 1942 года и посланы в подарок на день рождения невестке, Ильзе Странской, и ее бабушке Кларе в Прагу. Кин к тому времени уже будет в Терезине. Рифмованная одиссея не только развеселит адресатов, но сослужит и нам неоценимую службу.
    В неудачном уроке Лео винит «мазилу». Францик – вне подозрения. «Он с детства был очень умным, и его нельзя было заставить делать то, что не казалось ему правильным или хорошим». На самом же деле, ребенка, в котором живет художник, не могло не потрясти ателье живописца с его мольбертами, холстами и запахом красок. Чтобы быть принятым в этот мир мечты, чтобы стать там своим, всего-навсего нужно нарисовать петуха, похожего на петуха! В доказательство того, что он, Петер, на это способен, он с десяти лет упрямо рисует с натуры.
    «Я рисую очень много, но все мои коллеги из академии презирают меня, потому что реализм – фуй». (Из письма Рене Странской 15.8.1941).
    Возможно, насладившись живописанием реальности, он с возрастом стал бы другим Кином? Так случилось, например, с Малевичем, который в юности создавал прекрасные реалистические полотна, но, отчаявшись от невозможности, а может, и ненужности отражения реального мира, пришел к черному квадрату.

    «Картина так отдаленно напоминает то,
    Что ты мечтал нарисовать,
    Лишь маленькие островки грез
    Плавают в окаменевшей ночи

    Каждый мазок кисти – это горсть земли
    На могилу картины, которой бы надлежало жить
    И вся красота того, что еще не родилось,
    Прячет чистый холст в самом себе».

    Красота чистого холста – оборотная сторона черного квадрата.

    Но сколько бы Кин-поэт ни предостерегал Кина-художника, тот упрямо натягивал холст на подрамник и доставал тюбики с красками. Трансформация самого материала жизни в произведение, будь то пьеса, картина или рисунок, была для него захватывающим приключением. Возможно, нечто похожее, испытывали герои Джека Лондона, пробирающиеся сквозь пургу к невидимой цели. Всегда ли он был доволен результатом этой «трансформации»? Нет, конечно, он был чрезвычайно взыскателен к себе. «Петер пишет портреты всех своих друзей и подруг, безусловно, он делает успехи, хотя иногда он в совершенно невменяемом состоянии и сомневается в своих способностях», – сообщит Марта Странская в апреле 1940 года.

    Талант Кина-художника развивался стремительно и при этом совершенно естественно. Он рисовал, как дышал, уже в рисунках пятилетнего ребенка виден этот свободный полет линии. Схватывая на лету движение, он не пригвождал его к листу. Кажется, отвернись от рисунка, и нарисованный объект изменит позу, а может, и вообще покинет лист. Похожее ощущение создают у зрителя и барочные деревянные скульптуры богемских мастеров. Сегодня умение точно выхватить фрагмент приписывается фотографии, и ее детищу – кино. Известно, что Кин подростком много фотографировал и писал сценарии. Возможно, благодаря этому, у него практически не случалось промахов в композиции; даже на листах, заполненных всевозможными набросками, всегда есть воздух и ощущение бескрайности.

    Учась передавать движение, он рисовал по своим собственным фотографиям футболистов и прыгунов с шестом во время тренировки; учась рисовать фигуру в разных ракурсах, он срисовывал ее с фотографии, на которой видны одни пятки, и его задачей было восстановить по пяткам всего человека.
    Альбомы по искусству, иллюстрированные журналы и газеты – все служило ему учебным пособием. Копируя портреты знаменитых людей, он к 14-ти годам так поднаторел в рисунке, что несколькими линиям мог создать шарж, в котором протагонисты безошибочно узнавали себя. По словам его родственницы Кэте Стрениц-Фишл, Кин рисовал весьма нелестные карикатуры на ее отца, который, после обеда разваливался в кресле и курил сигару. В Терезине, по воспоминаниям Х.Г. Адлера, он создавал поразительные по точности карикатуры. «Если ему хотелось кого-то нарисовать, отвертеться было невозможно. Он усаживался перед «жертвой» и буквально поедал ее взглядом». Вера Женатова позировала Кину, будучи пятнадцатилетней девушкой. «Он так на меня смотрел, что-то особенное было в его темных глазах... Я краснела с головы до пят... Представьте, я все еще это ощущаю, а мне уж скоро девяносто!».

    Несмотря на близорукость, Кин обладал уникальным зрением. Внутреннее схватывало самою суть предмета, внешнее же, фотографическое, одновременно делало «раскадровку». «Он умел смотреть на вещи пристально и подолгу», – рассказывала его приятельница Вера Неванова. Во время длительных прогулок по Праге Вера вела его за руку, а он смотрел в маленькое зеркальце, которое держал в руке, на плавную смену кадров, в которых, как в кино, отражалась жизнь улицы».

    По словам отца, Кин начал говорить в 12 месяцев и 12 недель и говорил много. С трех лет он занимался рифмоплетством, в пять лет свободно читал и писал. Он так увлекся этим процессом, что ему прописали очки. При этом ребенком он был неуемным, и, если уж расходился, угомонить его можно было лишь строгим наказанием. Однажды Лео пришлось привязать его веревкой к скамейке. «Сиди, маленький преступник», – повелел он сыну, на что тот, с полным сознанием собственного достоинства, заявил: «Преступников запирают, а не привязывают».
    Неудивительно, что «Преступление и наказание» Достоевского станет одной из любимых книг, а на афише к фильму «Раскольников» Кин изобразит самого себя.

    Кин говорил безудержно, что вообще-то не очень свойственно художникам, но зато весьма свойственно писателям. По рассказам Лео, в Варнсдорфе они вдвоем отправились на праздник, где собрались все друзья-евреи. Франц разговорился, и никто не мог заставить его умолкнуть. Но тут вступил другой говорун, Фриц Лёви. «Я куплю тебе яблочный сок, чтоб ты замолчал, хотя бы пока будешь пить». Дали ему стакан соку, он выпил и снова стал говорить. Следующая идея Лёви: «Получишь пять крон, если промолчишь 5 минут». Но Франц не согласился: «Я буду говорить столько, сколько хочу, и заплачу 5 крон, чтобы вы молчали».
    Этот шквал красноречия выбрасывал наружу поток подчас бессвязных мыслей, позже он обрел форму, разделившись на рукава поэтический и прозаический. Плывя по ним свободно и часто одновременно, на что не способно физическое тело, но способна мысль, Кин учился облекать свои размышления и чувства в слова, не гнушаясь при этом ни прямым подражанием, ни интерпретацией прочитанного.

    В первом классе Кин пропустил по болезни целую четверть, судя по табелю, болел он много и подолгу. «Когда мы встретились с ним впервые, у него была гнойная ангина, – вспоминает Кэте Стрениц-Фишл. – Ему было где-то лет 10. Он свесился из окна, воздушный, тонкий, с большими ушами и толстым желтым компрессом на шее, наверное, у него очень болело горло». Частые ангины, по всей видимости, и привели к пороку сердца. Летом 1940 года его освободили от сельхозработ в Ахшаре, которая упорно продолжала готовить еврейскую молодежь к отъезду в Палестину – даже тогда, когда Палестина уже была закрыта для имиграции.

    «Тяжелая книга мягко выскальзывает из рук/ и медленно смежаются веки», – писал Кин о своем детстве в юношеских стихах. В периоды острого недовольства собой он видел в книгах – вечных спутниках его короткой жизни – причину творческой несостоятельности.
    «… Книги формируют твою душу, и ты снова изображаешь то, что усмотрел у других или из книг. … Ты вечно повторяешь слова, сказанные до тебя и не тобой, у тебя целый мешок цитат, которыми ты умеешь жонглировать, ты совращаешь меня, мерзавец, я бы с удовольствием наплевал на тебя, но тут я ловлю сам себя на том, что вру как по писанному».

    О правде и лжи ведется диалог в первой неоконченной пьесе 13-летнего драматурга, где известные литературные герои действуют наряду с вымышленными. С одной стороны Дон Кихот и Санчо Панса, с другой – шеф-повар – Тощая Курица и Король страны Тьмутаракань. Здесь явно прослеживается то, что он тогда читал: Шекспир, Макиавелли, Сервантес и немецкие романтики. Эту комическую пьесу, написанную то прозой, то стихами (похожая форма будет использована Кином в Терезине при создании «Марионеток»), отличает живая простонародная лексика и раблезианский натурализм.

    Дон Кихот и Шут рассуждают:
    «Дон Кихот: Для Бога 1000 лет – это краткий срок, несправедливость же может торжествовать долго. В страну, которая основана на насилии, однажды постучится месть. Ложь – зыбучий песок, тот, кто на нем строит, в нем и утонет. … Пожинать плоды лжи, чтобы погибнуть от их тлетворного яда? Я бы предпочел умереть за правду.
    Шут: На тех, кто живет по таким принципам, судьба обрушивает все кошмары и мерзости, она терзает их хуже, чем сатана. Умный сподличает и спасется, а дурак останется стоять столбом на посту и погибнет… И то плохо, и это нехорошо».

    Кин уже догадывается, что в мире, основанном на насилии, честность и прямодушие вовсе не ведут к благополучию – дабы выжить, надобно изворачиваться. Эта спонтанно возникшая в пьесе тема станет актуальной в Терезине. Не раз и не два придется Кину взвешивать каждый свой поступок, каждое решение, каждый разговор с высокопоставленными деятелями еврейского самоуправления. Не родился он дураком, вот беда! Но ни один самый что ни на есть циничный шут на свете не мог понять, что убийцам все равно, умен ты или глуп.

    В 1933 году Гитлер выдает еврейскому подростку волчий билет. Пока не на руки. Пока еще можно посмеяться над безумными речами косноязычного ефрейтора. В рассказе «Война с Абецедой», то бишь с алфавитом, написанном на ломанном немецком, без труда угадывается образ фюрера. Нарушение порядка букв в алфавите ведет к тотальному хаосу, к войне против всех – вот до чего додумался Кин, и эту мысль он подчеркивает в названии рассказа. Кин предвидел и следующий шаг – война всех против всех. Эта тема прозвучит позже в «Императоре Атлантиды».
    Пока война с алфавитом не приносит ощутимых результатов. Все по мелочи – там 50 человек угрохал, там отвоевал маленький кусочек земли, и семья недовольна, зачем затеял он войну с алфавитом!
    «О боже, боже! Какой все же я несчастный человек, даже несчастье другого не делает меня счастливым. … Паж говорит, что я своими дневниками доведу страну до банкротства. Ничего, выпущу новые облигации, пока следующая война не закончится».

    В пародийном рассказе-письме, написанном в нарочито витиеватом восточном стиле, шестнадцатилетний Кин описывает тюрьму, которую посетил в Брно некий Scmuss ben Quatschi с целью изучения тамошних методов пыток для последующего применения их на его родине.
    «Мне сказали, что заключенным нельзя говорить, пока им не зададут вопрос, что им не дают спать насильственным образом, причем надсмотрщик особо монотонно поет или допрашивает. Короче, все пытки как в нашем любимом отечестве. И женщины есть в тюрьме, и им, о, стыд, обрили головы. Далее имеются принудительные поселения, там томятся несогласные с государством. Еще я видел кое-что, такую жестокость, от которой сопли стынут: всех заключенных отпускают домой, однако на следующий день они должны вернуться. Какая великолепно гениальная пытка! Более изощренных адских пыток, чем полусвобода этих несчастных, нельзя и представить. Я позабочусь о том, чтобы нечто подобное было введено и у нас».
    Тюрьма, созданная его воображением, увы, материализуется, только домой его оттуда уже не отпустят. Даже на день. Несвобода как система, при которой никто не задается вопросом о смысле жизни, станет позже одной из основных тем его литературных произведений. Несвобода страшнее смерти – таков будет вывод автора «Императора Атлантиды». Смерть объявляет об этом сама:

    Я полное свободы торжество,
    Я торжество последней колыбельной.
    Покоен мой гостеприимный дом.
    Придите в тихий дом и отдохните.

    Мысли о смерти естественны для всякого подростка. Не по годам зрелый и начитанный Кин то предается философским размышлениям о неизбежности смерти, то открыто против нее протестует.

    Мы сняли в аренду
    при жизни, земле и свете
    наше жилье со всеми удобствами
    насколько? Не знаем.
    ….
    Боюсь огромной, синей всепоглощающей темноты смерти
    Меня охватывает ужас при мысли о ней
    Той которая коварно поджидает за углом
    Убивает стариков, детей и слабых женщин
    Или стирает в порошок болезнями
    Я не хочу!
    Мне страшно, когда я думаю о Ничто,
    Которое расползается в бесконечность
    По ту сторону всех границ
    Я не хочу!
    Еще нет!
    Никогда!

    Кин постоянно рисовал себя, словно бы всякий раз пытаясь убедиться в реальности собственного существования. Композитор Шёнберг тоже чуть ли не ежедневно фиксировал свое присутствие в этом мире. То он в галстуке, то без галстука, то в шляпе, то без шляпы. Для него и для Кина автопортрет стал одним из способов самоутверждения – я есмь.
    Частенько это «я есмь» принимало шутливый облик. На одном из его рисунков смешной старичок читает книгу с золотым обрезом, на котором написано имя автора – Кин. Понятно, Кин лелеял мечту стать настоящим писателем, и не это он высмеивал, но свои амбиции.

    Критик, оппозиционер и ворчун
    Любитель и заемщик карандашей
    График и живописец, говорун и поэт
    Пишет немецким шрифтом,
    говорит на брненском диалекте
    Богохульник, как когда-то Тео
    Тайный читатель Бальзака – Бог, кто видит это?
    Спортсмен без всяких, но все же шарлатан
    Нет только имени, и это …… (Франц)

    «Критик, оппозиционер и ворчун» рос в Брно, центре архитектурного авангарда. С одной стороны – воздушное средневековье и пышнотелое барокко, с другой – прямостоящий конструктивизм. Город, в котором Кин провел восемь лет, запечатлен в его рисунках, стихах и прозе. Разглядывая из окна классной комнаты многоэтажный железобетонный торговый дом Бати, Кин предается размышлениям о новшествах архитектуры. Герой его рассказа, студент медицины, разумно использует огромный лес, обманом полученный в наследство: «Ему удалось построить гигантскую доходную казарму, темные и крошечные ее квартирки он обставил столами, стульями и шкафами из своей мебельной фабрики в Палусе. А для того, чтобы его квартиросъемщики не бегали черте куда за покупками, он напхал в этот квартал всевозможные магазины». (28.11.1935).

    Романтика и ирония жили в душе по соседству, частенько наведывались друг к другу, но никогда не сливались, ибо слишком тесное соединение романтики и иронии ведет к цинизму, качеству, которое Кину было чуждо. Он искренне страдал и искренне смеялся. Над собой, современной цивилизацией и самим мирозданием.
    Ему было жаль старую луну, лениво и важно инспектирующую звезды.
    «При технике современной,
    чьи скорости – чудеса,
    кому нужны во вселенной
    старые небеса?» (1934)
    К слову сказать, луна – частая гостья Кина, она освещает таинственные пражские улицы, обходит на ходулях коньки крыш страны под названием «Антлантида».
    Ему было жаль и самого господа Бога.
    «Я подобен Богу
    ты подобен Богу
    боже мой, боже, мне жалко тебя,
    если ты выглядишь так же, как я».

    Наблюдением над своей персоной юный Кин был занят не меньше, чем самим мирозданием. Будучи отличником и всеобщий любимцем, он очень боялся сподличать, осознанно совершить дурной поступок. Тема личного предательства станет сквозной в его терезинской пьесе «Медея». Но уже в шестнадцать лет он пишет об этом рассказ.
    «Мне простят, что я лишил жизни моего школьного товарища Франца Крауса, если примут во внимание то, что мне было 11 лет. Мы ходили во второй класс, он был отличником, здоровый увалень, нерасторопный и медлительный. Я был его главным конкурентом. … Однажды поздней осенью я принес в школу бумажный парашют. Мы привесили к нему большую коричневую пуговицу, и при всеобщем ликовании отправили его в полет в лестничном пролете школы. А пуговица была с пальто Крауса. Гордый владелец, я написал свои инициалы на уже грязной бумаге парашюта, и с издевкой назвал парашют "Отличником".
    Парашют спикировал на шляпу проходящего мимо господина, тот схватил Крауса и потащил его к директору. Краус оправдываться не стал.
    «Я бы мог его спасти, но молчал. Наконец, ему присудили 4-часовой карцер. Он выбросился из того же окна, из которого я запустил парашют». (Из рассказа «Парашют», сентябрь 1935 года).

    Закончив в 1936 году с отличием брненское реальное училище, куда практичные родители отдали его, дабы мальчик получил профессию, – Кин прибыл в Прагу. Прибыл без классического образования, которое мог бы получить в замечательной Еврейской гимназии, без гроша за душой и без всяких протекций. Вернее протекция была – его несомненный талант.
    В Праге все его время было отдано искусству, живопись он изучал в Академии Художеств, графику – в Официне Прагензис. Мысли, которые прежде он поверял бумаге, теперь проговаривались в беседах с новыми друзьями. Дорога от Академии в Дейвицах до школы графики на Вальдштейнской площади пролегала по самым красивым улицам и площадям Праги.
    «Я люблю тебя, Прага, – признавался ей Кин по-немецки, – … хоть и знаю, что ты не отвечаешь мне взаимностью…».
    Мезальянс. Прага 1936 года говорила и думала по-чешски. Национальное самосознание, укрепившееся в Первой Республике после тысячелетнего засилия «немчуры», возрастало с усилением фашизма в соседних странах. Но и в чешской среде Кин чувствует себя как дома. Именно как дома – у него впервые в жизни нет своего угла, квартиру снимать не на что, он живет то у родственников, то в семье своей возлюбленной Ханы Вайнбергеровой, то в мастерской у Невана, нового приятеля по Академии. Кин нуждался; по свидетельству Алены Эрбеновой, соученицы по Оффицине Прагензис, он приезжал к ним на дачу, чтобы одолжить денег. «В те несколько дней, что он гостил у нас, он отдохнул и отъелся».
    Квартира-дыра
    Никакой мебели
    Чтоб ее хотя бы временно заполнить
    А если случайно сюда приблудился бы клоп
    Каким было бы счастьем его убить
    Жарким взглядом изжарить
    И с большим почетом
    с вареной картошкой откушать.

    «Петер по запаху клея мог определить имя издателя», – вспоминала Хельга Вольфенштейн-Кинг. Бесконечная любовь к книге нашла приют в Оффицине, где «книжный червь» Кин смог вгрызться в сам процесс создания чуда. Кина пленили как искусство, так и сама личность Хуго Штайнера-Прага, певца Старой Праги с ее таинственными закоулками и еврейским кварталом, по которому бродит отбившийся от рук Голем. Темная графика, проникнутая духом немецкого мистицизма, никак не вязалась с обликом самого Хуго. Он был веселым и жизнелюбивым, своего рода идеалом для Кина. Хуго, в свою очередь, высоко ценил талант Кина. В Академии художеств Кин тоже был на хорошем счету; его безусловная одаренность была отмечена профессором Новаком.
    Профессор Вилли Новак, друг Кафки, основатель знаменитой группы «Восьмая», чье появление было прямо связано с рождением чешского авангарда, был личностью необыкновенной. Будучи импрессионистом, он не настаивал ни на каком «изме», и его студенты свободно творили в разных стилях и жанрах. Он был Учителем, и его заботило не только качество работ, но и будущее студентов. Что ждет их, изучающих законы искусства в мире, где правит беззаконие? Как оберечь их? Тем же был озабочен и режиссер Э.Ф. Буриан, сплотивший вокруг своего театра D 38 театральную и художественную молодежь столицы. Осенью 1937 года он устроил в театре выставку, на ней впервые были выставлены работы Кина.
    «Открываем «Галерею на лестнице» – писал Е. Ф. Буриан. – Неизвестные и малоизвестные молодые художники бегом бросились к лестнице; там, по соседству с буфетом, туалетом и гардеробом, они громко заявили о своем праве на жизнь. – Такая теперь система, – заявляет «Галерея на лестнице», – искусство по уши в дерьме. ... Молодые художники не нужны, не на что их употребить, они – мусор. Отвергнут народ, выброшен человек, никому нет дела ни до таланта, ни до того, в какой ситуации и зачем это искусство создано... Если сегодняшнее искусство прячется по комнатам вместо того, чтобы украшать выставочные залы, зарывается в яму, вместо того, чтобы греться на солнце, ютится на лестнице, вместо того, чтобы занимать собой галереи, если оно не способно сражаться с таким положением вещей не на живот, а на смерть – значит, что-то прогнило в датском королевстве, но никак не в самом искусстве...».

    В марте 1938 года немцы оккупировали Австрию, на очереди были Судеты. «Мы с Кином несли на выставку в Академию мою картину «Вселенский театр», – рассказывает Петер Ульрих Вайс. – Неожиданно из окна выпрыгнул человек и грохнулся на тротуар. Мы отставили в сторону картину – перед нами лежал человек с размозженной головой».
    Тесная дружба Кина с художником и поэтом Вайсом возникла как бы в продолжение дружбы с Йозефом Ханом, тоже художником и поэтом. С Ханом они учились вместе в реальном училище, с Вайсом – в Академии. В 1936 году Вайс, имевший чехословацкое гражданство, переехал из Германии в Варнсдорф, где у его отца было текстильное дело, то есть оказался в городе детства Кина. Но это был уже совсем другой город – с демонстрациями национал-социалистов, потасовками между рабочими и фашистами Хейнлайна, свастикой на флагштоках.
    «У меня в комнате был граммофон, пластинки, любимые книги, там я писал и рисовал…», – рассказывал Вайс впоследствии. Теми же словами Кин мог описать свою комнату в Брно.
    «Кин был в том же классе, тоже еврей, он был на меня похож, родственная душа. В то время и он находился под влиянием Кубина. Он познакомил меня с произведениями Кафки, я прочел «Замок», «Процесс» и «Америку».
    Друзья обменивались подарками – Вайс подарил Кину художников Баухауза, Шлеммера и Фейнингера, Кин подарил Вайсу Кафку. Кубин был их общим любимцем – он не только рисовал, но и писал.
    В 1938 году Вайс уехал Швецию, и Кин по его просьбе переправил туда оставшиеся в Праге картины: «Это был поступок, – говорит Вайс. – Я получил от него свои картины, а его захлестнула волна уничтожения». Через год Кин напишет своей будущей жене Ильзе Странской: «Петер Ульрих! Как это уже все далеко, и каким чужим это стало! В июле исполнился год с тех пор, как мы с ним попрощались»… Тем не менее, последнее письмо Вайса он возьмет с собой в лагерь в качестве талисмана: «Я постоянно перечитываю его, хоть и помню наизусть каждое предложение, – пишет Кин из Терезина. – … Ему исполнилось три года, оно уже несколько утратило форму, слегка обветшало и истончилось, как все фетиши, которыми слишком часто пользуются. Но это делает их только более дорогими, благодаря сумме желаний, мыслей и воспоминаний, которые перетекли в них через пальцы».
    Вайс, сумевший вовремя уехать из Праги, в будущем прославится на весь мир своей пьесой «Марат/Сад», его будут издавать и изучать. Кин же, не вняв словам друга «Беги, Кин, беги!», разделит участь тех, к кому история культуры лишь начинает подбираться.

    «Я люблю тебя, изгиб бедер реки,
    блеск великолепных глаз Градчан
    Я больше люблю тебя не в роскоши, а в тихой улыбке»
    Тихая улыбка покинула лицо Праги в марте 1939 года, померк великолепный блеск глаз Градчан, теперь завязанных полотнищем со свастикой. Путь в Академию художеств заказан, куда деваться?
    3 апреля 1939 года Американское консульство вносит имя Кина в лист ожидания. «При благоприятном решении вопроса о возможности вашего содержания в Америке, если вы все еще будете в очереди, вам будет послано приглашение на выдачу официального разрешения. Приглашение вам будет послано в надлежащее время еще до того, как истечет срок проверки документов».
    Но поручителя для получения визы в Америку у Кина не было. Податься в Палестину? Для этого, по меньшей мере, нужно вступить в Хехалуц. 23 мая 39-го года Кин заполняет анкету, из которой следует, что он парень крепкий, с развитыми мышцами рук, с нормальным слухом и некоторой близорукостью, что легкие и сердце у него в норме и нервная система в порядке. Зовут его Франтишек Петр Кин, еврейское имя Давид, и по профессии он художник. При этом знает несколько языков: немецкий, чешский, английский, французский. В Брно он уже состоял в Тхелет Лаван, в Праге тоже, до 1937 года. В Ахшаре он хочет посвятить себя земледелию и садоводству.

    В августе 1939 года он перевозит родителей из Брно в Бзенец. Сборы, прощание с домом, где он провел столько лет. «Вам будет интересно узнать, что первое время я тут много рисовал, – пишет Кин своим друзьям Вере и Эвжену Неванам, – теперь мама это дело приостановила, поскольку мы должны переезжать к дяде в Бзенец, и довольно скоро; все тут выглядит, как в военном лагере: вещи вывалены из шкафа на постель, ковры на стуле, а на стене, где четыре года висел прекрасный персидский ковер, остался лишь тонкий орнамент, нарисованный пылью. Повсюду стоят огромные чемоданы, белье разбросано по квартире, да, весьма уютно. Книги тоже запакованы, так что читать нечего».
    «Вчера до поздней ночи рассматривал репродукции картин Коро, мне так неспокойно, я как жеребенок на привязи, который видит пред собой бегущих лошадей, их аристократическую красоту и силу, они бегут... а за углом стоит палач».
    Родители вернулись в Бзенец, туда, где 21 год тому назад сыграли свадьбу. В доме Рихарда, брата Ольги, они чувствовали себя куда более защищенными. Сколько счастливых воспоминаний было связано у Кина с этим домом, дядюшкой Рихардом и его женой, чешкой Марией Кудровой, которая до замужества служила в семье Франкловых прислугой. В трудные для евреев времена она вышла за Рихарда замуж и тем уберегла его от гибели.
    В Бзенце Кином был обсмотрен и обрисован каждый уголок. С дядюшкой Рихардом они ходили на пленер, «ассистент» помогал юному художнику укрепить треножник и восхищался каждым мазком, притом, что был почти слеп.
    Накануне депортации в Освенцим Кин попросит свою подругу позаботиться о его полуслепом дядюшке, который, по его сведениям, неминуемо окажется в Терезине. Рихарда устроят помощником санитара, что позволит ему получать рабочий паек и выжить.
    Всю свою оставшуюся жизнь Рихард и Мария посвятят Петеру: они будут хранить каждый росчерк его пера, без них мы сегодня не узнали бы и десятой части его творческого наследия.

    «… Мысли о «вчера» и «завтра», как черные очки между мной и прекрасным, тихим, зеленым миром. Зачем познал я столько счастья? Неужто лишь затем, чтобы так мучительно не хотелось уходить?» (Август 1939, из письма к В. Невановой).
    И в этот, быть может, самый безнадежный момент его жизни, Кин стоит за мольбертом, и в его летних акварелях столько света и радости – никогда не догадаешься, что они были написаны тогда же, когда и письма Невановым. Да и тут он не перебарщивал, знал меру.
    «Я люблю жизнь, глупую, безобразную грубую, мучительную, великолепную, нет никакого «почему», просто люблю – и все. ...», – напишет он вскоре своей будущей жене Ильзе Странской.
    Новая любовь, возможность, хоть и недолгая, учиться и работать в Оффицине Прагензис у Ярослава Шваба, – примиряет Кина с жизнью и самим собой. Если в живописи Кин был поэтом, а в литературе – художником, то в книжной и промышленной графике он был драматургом. Он точно «выстраивал историю», в его арсенале было множество стилей и приемов, которые он использовал строго по назначению. Просматривая эскизы оберточной бумаги, рекламы лекарства ангинол и бюро путешествий, обложки книг, которые и сегодня выглядят совершенно современно, поражаешься невероятной свободе и лихости его композиций. Это мастерство послужит ему в Терезине, где придется решать совсем другие задачи.

    Кин появился в доме Странских поздней осенью 1939 года. «В последнее время Петер приходит к нам каждый день, водит Ильзу на концерты или показывает ей свои картины. Он очень интеллигентный и приятный молодой человек» (из письма Марты Странской от 28.11.1939).
    Рене, младшая дочь Марты, уехавшая в Лондон в сентябре 1938 года и знавшая Кина только по переписке, рассказывает: «Петер жил в квартире с моими родителями. – Моя сестра Ильза не была того типа девушкой, около которой вьются ухажеры, он была серьезной, вдумчивой, старше него года на четыре. Портреты, им написанные, как нельзя лучше отражают вдумчивую сущность Ильзы, ее особый характер. Кину повезло – он попал в высшей степени образованную семью. Литература и искусство пользовались здесь огромной любовью, у нас было множество книг» (из интервью, данного Глории Теслер).
    С Ильзой он не разлучается: «В это время, когда никто не хозяин своей судьбы, и никто не знает, куда подует ветер завтра, для меня невыносимо расстаться с Ильзой, – пишет Петер в июле 1940 года». Вместе с ней они отправляются на сельхозработы в Ахшару. «К сожалению, у Петера начались проблемы с сердцем, и нам пришлось уехать, – пишет Ильза. – Очень жаль, потому что жизнь в деревне мне очень понравилась, особенно потому что местность очень красивая. Я даже попробовала доить, и молоко пошло. Но в качестве профессии я бы это не выбрала – уж очень воняет.
    Петер, кстати ни на что не жалуется, просто ему нельзя тяжело работать. Он такой яркий и интересный человек. Благодаря ему я узнала много нового, познакомилась с милейшими людьми, великолепными книгами. У тебя хватает времени на чтение? Мне бы очень хотелось знать, довольна ли ты своей жизнью. Можешь ли ты долго жить с таким количеством людей? Они не начинают тебя раздражать? У вас бывают ссоры? У нас их было предостаточно» (Август 1940 года).

    Кин не был воспитан в еврейской традиции. По воспоминаниям его кузины Рут Рейнхорн, родители регулярно присылали Франца к ним в Зноймо на пасхальный седер, полагая, что таким образом он приобщится к еврейству. Отец Рут читал Агаду за праздничным столом, а бедный Франц скучал. «Помню его взгляд из-под очков. У него почти всегда глаза были красными, он слишком много читал».
    21 июня 1939 на территории Протектората вошли в действие Нюренбергские законы. Община становится вторым домом для всех людей, назначенных евреями.
    Упрочились и связи Кина с общиной: она обеспечивала работой, готовила к эмиграции. При ней и открылись знаменитые курсы переквалификации, где можно было научиться всему на свете. Кин выбрал фотокурс, Ильза – изготовление корсетов, массаж и уход за больными.
    Дабы люди не утонули в море предлагаемых профессий, община открыла курс психотестов. Все объявления публиковались в «Еврейской газете». Ее первый номер на немецком и чешском языках вышел в свет 24 ноября 1939 года. Будучи объединенным органом печати еврейской общины и сионистской организации Праги, эта газета-перевертыш на деле подчинялась центру эмиграции, основанному нацистами, то бишь Адольфу Эйхману. С одной стороны, в ней публиковались указы – по какому адресу и до какого часа евреи должны сдать кошек, собак и канареек в клетках, с какого и до какого часа им дозволяется покупать продукты, и какие именно, – и этому они обязаны были следовать неукоснительно. С другой стороны, она призывала евреев уезжать в разные страны. Под газетным рисунком, символизирующим розу ветров с направлениями Нью-Йорк, Шанхай, Буэнос-Айрес, Сан Паоло и Тель-Авив, стояла подпись – «Сегодня это символ евреев». Газета была наполнена фотографиями прекрасных уголков мира, особенно радовала глаз Палестина с ее кибуцным изобилием и гордыми евреями с вилами на плечах. «В будущее с Хехалуцем», «Иврит – наш родной язык», «Со здоровым телом на новую родину»!
    Напечатанные в газете литографии Фритты с изображением садовниц, нянечек и портних, имели общее название – «Женщины на пути освоения новой профессии», а его рабочие с рубанками и пилами воспевали труд «еврейской молодежи, идущей своим путем». Весь этот ужас будет продолжаться и в Терезине, в графической мастерской, где Кин станет правой рукой Фритты, оба они будут выполнять заказы нацистов, и при этом создавать самые что ни на есть свободные произведения искусства.

    Еврейская община предложила Кину работу – преподавание на курсах графики. В черновике, составленном для объявления в газете, он пишет: «Занятия будут проводиться по известной методике проф. Хуго Штайнера (ныне профессор Гарвардского университета), под руководством которого я занимался в Оффицине Прагензис. Это обучение в первую очередь направлено на развитие индивидуальных творческих способностей, при этом всем даются практические навыки, которые позволят работать в разных видах прикладной графики.
    Разнообразие самих видов работ даст возможность каждому определить ту область, в которой он захочет специализироваться. Плата за курс будет достаточно низкой, максимум 800 крон за полный день, информацию об этом можно будет получить, когда сформируется группа (в зависимости от числа учащихся). Желающие начать учиться, записывайтесь сразу, это даст возможность быстро приступить к занятиям. Из-за большого количества желающих введен отборочный экзамен».

    5 января 1940 «Еврейская газета» успокаивает подписчиков – Американское Консульство не меняет своего адреса, остается на прежнем месте в Праге-Дейвице, в двух шагах от дома Странских. В двух шагах – да визу получить невозможно. Остается надежда на Палестину, хотя последний многострадальный транспорт в Палестину уже отбыл из Праги 30 ноября 1939 года и на него попало чуть больше 1000 человек из многих тысяч желающих.
    7 января 1940 года Петер пишет Рене: «Сегодня все невеселы – мы сидим и рассматриваем картинки, Ильза изображает белого медведя, прильнув к горячей стройной печке. Георг в Братиславе, Цахи – в Брно, рассеянье близких ужасно. Каждый день уносит еще одного друга в далекие края. И мы чувствуем себя как крысы, у которых есть выбор между прыжком в море и ожиданием, пока море не явится за ними. Мы решились на прыжок».

    1 октября 1940 в присутствии Ярослава Шваба и Марты Странской был зарегистрирован брак Петера Кина с Ильзой. Может, вдвоем им удастся спастись?
    «Мы поставили среднеевропейский рекорд по скоростному венчанию, 26 часов с момента принятия решения до его претворения (С 11 часов утра в понедельник до часа дня во вторник), – пишет Ильза сестре в Лондон сразу после свадьбы. – При этом жених чуть не оставил меня на бобах – он едва успел вернуться домой к обеду. Пытаемся получить студенческие сертификаты [для выезда в Палестину], но с оплатой дело обстоит не просто».
    В тот же день Кин начал преподавать в Виноградской синагоге, и едва не опоздал на свою собственную свадьбу. Регистрация, по рассказу новоиспеченной тещи, заняла 15 минут, после чего, съев дома тарелку супу, он помчался к своим студентам.
    «Я сейчас преподаю, – пишет Кин сестре Ильзы в Лондон. – Это довольно сложно, и гораздо более утомительно, чем я предполагал. Ко всему прочему это большая ответственность. И меня не утешает тот факт, что и другие не справляются с этим мастерски. Надеюсь, что моя собственная работа от этого не пострадает. Вот уже полтора года как у меня нет своей настоящей мастерской (здесь это зовется ателье). Не слишком уж приятно быть выкинутым из собственной среды. Распростившись с дилетантством, я занимаюсь поисками в одиночку, нет у меня ни критиков, ни союзников. Может это и к лучшему, я буду сражаться в тени». (Из письма Кина свояченице, Рене Странской). «Сражаясь в тени», он пишет портреты, словно бы пытаясь таким образом запомнить всех тех, кто ему дорог.
    «Петер по натуре энтузиаст и всегда приносит с собой доброе настроение», – пишет Марта Странская 12 января 1940 года. В незапамятные мирные времена, когда Петер приезжал из Праги в Брно навещать родителей, он вместе с «добрым настроением», вносил в их дом суету и художественный беспорядок. «Все заляпано масляными красками, пол в ошметках глины, повсюду разбросаны мелки; по дому бродят незнакомые люди, одни уходят, другие приходят, чайник кипит и бурлит, без конца звонит телефон. «Петер здесь, Петер там!»
    В квартире Странских разве что глины не было. «Квартира выглядит как рабочий цех: Карл дает уроки, Петер пишет картины или рисует, мы с Ильзой шьем. Петер усердно трудится. Сегодня, например, он ушел в полвосьмого утра, а вернулся в пол-одиннадцатого вечера, поскольку ему дали большой заказ из общины. Его ученики помогают, они его очень любят». (Из письма Марты Странской, декабрь 1940). Сегодня у нас просто чудесная вторая половина дня – сначала Петер прочитал доклад об истории и задачах фильма, очень интересно, а потом мы славно побеседовали. (Из письма Ильзы, август 1940).
    С января 1941 года Кин вел два курса в день, утренний и вечерний. Помимо практических занятий, в программу входили теория композиции, история искусства и прикладной графики, учение о красках, материалах и стилях, а также применение разных шрифтов в оформлении рекламы. Среди его 44 учеников были люди разного возраста и профессий. В Виноградской синагоге он познакомился с художником Ф. Блохом, вместе с которым они нарисовали пародию на курсы в виде книжки-раскладушки. В Терезине они будут работать вместе в Графической мастерской. Блоха убьют на полгода раньше, чем Кина, за «пропаганду ужасов».

    В Праге Кин сочинял мало, сохранились лишь несколько стихотворений и сценарий, видимо, написанный по заданию сценарных курсов. В Терезине он вернется к литературе; непрекращающийся диалог с самим собой и системой закрытого общества откроет в нем талант драматурга.
    Все любили Петера и верили в его звезду. Родители трепетно хранили все его произведения, полуслепой отец собственноручно переписывал его детские пьесы и стихи. Теперь его таланту предстояло выдержать последнее испытание – неволей.

    Ранним утром 4 декабря 1941 года Кин с вещами прибывает на сборный пункт, расположенный в помещении Велетржинского дворца. Актер Фишер, которого Кин позднее изобразит в роли Чубкина во время репетиции «Женитьбы», тоже был в этом транспорте. «В Терезин мы ехали как люди в нормальном поезде, – вспоминает он. – Потом все было ужасно. В Терезине нас всех запихали в какой-то склад с бетонным полом, и мы положили на него наши матрацы, уборные были на нижнем этаже, умывальня не работала, везде грязь, умыться невозможно, обходились, чем могли. Это мучение, которое мы испытали в эти три дня, казалось нам невыносимым, смешно, мы не знали, что нас ждет дальше».
    С первого до последнего дня Кин проработал в графической мастерской при Техническом отделе в доме Q 209 напротив Магдебургской казармы. Отдел возглавлял инженер Цукер, правая рука главы Совета Старейшин Якоба Эдельштейна. Заручившись поддержкой начальства, Цукер предоставил художникам «свободу» пользования художественными материалами и совместное проживание с семьями в Магдебургских казармах – административном центре гетто. Немаловажно и другое – члены строительных бригад AK-1 и АК-2 в то время были защищены от депортации на восток. Графическая мастерская выполняла заказы отделов статистики и строительства. Кин, в основном, был занят иллюстрированием таблиц и недельных, месячных и годовых отчетов лагерной администрации, для чего ему приходилось делать множество набросков.

    В этих целенаправленных прогулках по гетто его постоянно сопровождала Хельга Вольфенштейн: «Мы тотчас подружились с Петером. Он был светлой и радостной личностью, с прекрасным, но несколько странным, чувством юмора; он прочел множество произведений мировой литературы (в немецких переводах) и помнил длинные пассажи на память. … Мы были вместе 8 часов в чертежной мастерской, а затем еще час или два сидели друг подле друга, рисовали или писали маслом. Петер меня учил, он давал мне книги для чтения. Я его обожала… Пришел день, когда из Праги прибыла его жена Ильза (в девичестве Странская). Петер был очень взволнован и без конца говорил о ней. Очень скоро после ее прибытия Петер впервые поцеловал меня… Родители Петера, Странские, Ильза и Петер все жили в маленькой комнатке в «правительственной» Магдебургской казарме – отнюдь не идеальная ситуация для молодой пары. Однако Петер пытался устраивать с Ильзой свидания в комнатах друзей, где он позднее рисовал меня обнаженной».

    Личная драма, случившаяся на фоне трагедии Терезина, с его транспортами, казнями через повешенье молодых людей, которые незаконным путем передали письма на волю, голодом, теснотой, очередями за едой, – уносит его за пределы гетто. Неслучайно первой пьесой, написанной Кином в Терезине, стала «Медея». «Лишь теперь [читаю] античных авторов, – писал Кин в феврале 1941 года. – Историческое получает для меня все большее значение. Становлюсь старше». Возможно, одной из прочитанных тогда книг и была «Медея». Кин-драматург ставит во главу угла Ясона, блистательного победителя многих сражений, который рвется в следующий бой, но Медея не отпускает его от себя.
    «Наслаждайся моментом, – говорит она ему, – отдыхай под сочными пиниями, плавай в море, играй с детьми, ухаживай за красивой Глауке, что ты хочешь отвоевать у судьбы? Почет? А разве ты не самый знаменитый герой столетия? Славу? О тебе говорят в каждом городе и каждой деревне больше, чем о знаменитых тореадорах. Богатство? С каких это пор в войне завоевывали богатство? Разве с поля боя и победитель, и побежденный не возвращаются полными развалинами? Чего ты собственно, хочешь?»
    На это Ясон отвечает так: «Почет, слава, богатство, бабы, дети, сладострастие, комфорт, на черта все это нужно? Называя тщеславием то, что сжигает мне сердце, ты думаешь, что тем самым погасила огонь? Да назови это честолюбием, поисками приключений, жадностью, обругай это на всех языках, разве ты меня этим излечишь? Что заставляет коня бежать вперед? Почет, богатство, жратва, шпоры наездника, что ведет юношей и стариков на поле битвы, если они могут там все потерять и ничего не получить? Что заставляет изобретателя просиживать ночи напролет с открытыми глазами? Что посылает первооткрывателей за смертью в чужие страны? Почет, слава, богатство? Какой ничтожный словарь! Можешь ты остановить ветер тем, что назовешь его по имени?...»
    Сотворяя мир, Господь всему давал имена, но место, где теперь находился Кин, было созданием Дьявола, который заменил имена на номера, да и вообще лишил человеческое существование всякого смысла. «Более изощренных адских пыток, чем полусвобода этих несчастных, нельзя себе представить».

    В технический отдел Кин попал благодаря Фритте. Возможность рисовать на время затмевает все остальное. «Как и прежде я рисую в техническом отделе, – пишет он родителям в сентябре 1942 года. – Работа интересная, я многому учусь. Папочка бы удивился всему тому, что может теперь его Францпетер». Его рисунки коренным образом отличаются от правдиво-фантасмагорических рисунков его коллег и друзей – Фритты, Блоха, Унгара, Фляйшмана. У Кина в рисунках много воздуха, света, и улыбки. Разумеется, он рисовал так без всякого намерения «приукрасить действительность», даже трагические по смыслу работы нарисованы им при дневном освещении. Разве что люди, которых он рисовал и писал с натуры, выглядят растерянными и грустными.
    «Я сопровождала Петера повсюду, где он делал зарисовки, – вспоминает Хельга Вольфенштейн. – Мы рисовали и в театре, и во время разных культурных мероприятиях, разрешенных немцами, на репетициях спектакля «Ты этого хотел, Джордж Данден» Мольера и «Женитьбы Фигаро». … Я повстречала много талантливых музыкантов, друзей Петера, среди них Гидеона Кляйна, одного из самых молодых и самых почитаемых музыкантов в Терезине».
    А еще Кина сопровождали любимые поэты и художники. Поэтов он цитировал, художников копировал. Когда смотришь на его терезинские копии Гольбейна, Гойю, Эль-Греко, Веласкеса, Домье, Коро, Пикассо, Ван-Гога, Руссо и Ренуара, – понимаешь, насколько глубоко проник их мир в его мир.

    Кин не отказывался от заданий, возлагаемых на него администрацией, он не изображал героя. Но то ли по наивности, то ли по умыслу, удовлетворить заказчиков не мог. Он согласился написать сценарий для первого нацистского пропагандистского фильма, но его забраковал Берлин. Согласиться-то он согласился, но сцены, им описанные, были уж слишком похожи на Терезин.
    «Шлойска. В тесноте и духоте сидят служащие за свежеструганными столами, народ все прибывает, становится еще тесней, люди наталкиваются друг на друга. Неописуемый шум, путаница, неразбериха. Перегородка прогибается под давлением толпы, в неистовой поспешности пишутся бумаги, загромождая все вокруг.
    Заключительный кадр (монтаж): невыносимый темп, опустошенные работой люди, падающие с ног старики. Группа усталых рабочих, возвращаясь домой, должна идти на новую, срочную работу, они медленно проходят через ворота и уходят тяжелыми шагами».
    При создании терезинского банка Кину поручили сделать эскиз терезинской гетто-кроны. Кин согласился. Пражский гравер Индра Шмидт превратил библейского Моисея в жителя гетто.
    Когда в июле 1944 года его ближайших друзей и соратников по графическому отделу, арестуют за «пропаганду ужасов», он каким-то образом сможет остаться в стороне. «Мы жили все вместе в большом помещении, разделенном перегородками, – рассказывает вдова художника Унгара. – Половина принадлежала Фритте с семьей, половина – нам. В прихожей жил Кин с семьей (жена и родители с обеих сторон). Однажды в комендатуру были вызваны все художники. Они туда пришли, помещение было пустым, никого. На столе лежали их рисунки (Унгар, Фритта, Хаас, Кин)… Пришел эсэсовец, спросил, чьи это работы, кто их нарисовал. Каждый признал свои вещи. … Как удалось Кину из этого спастись, не знаю». По воспоминаниям Хельги Кин не одобрял действия своих друзей, подвергавших опасности жизнь близких. Он делал все возможное и невозможное, чтобы спасти тех, кого любил. Будучи накоротке с еврейской администраций он наверняка знал, что ждет депортированных на восток. «Я уверена, что Петр это знал, но мне не говорил. … Он потратил целую ночь, пытаясь вызволить меня из транспорта, и утром, когда он, в конце концов, этого добился, он … упал в обморок». (Хельга Вольфенштейн-Кинг).

    Но не чувство самосохранения, ни благие намерения не властны над поэтом, и каждое из произведений, выходящих из-под его пера, могло привести его на плаху.
    Летом 1942 года Петр Кин пишет пьесу «Марионетки», текст ее, к сожалению, не сохранился. По воспоминаниям Мирко Тумы, в пьесе говорилось о принцессе и двух ее любовниках; первая часть пьесы была рифмованной и романтической, а вторая прозаической – в ней трое измученных людей мечтают о приходе революции, реальной и духовной. Историки считают, что поводом к написанию пьесы послужило убийство «гауляйтера» Протектората Гейдриха, повлекшее за собой страшные казни. «Марионетки» в переводе Зденека Ледерера и в постановке Густава Шорша были сыграны 25 раз.
    Цикл «Чума» в чешском переводе, положенный на музыку другом Кина, композитором Гидеоном Кляйном в 1943 году, вполне подходит под статью «пропаганда ужасов».

    Вряд ли осмелится кто обозреть
    город чумной – эту полую сеть, –
    там смерть.

    Флагами траура воронов тьмы
    реют. Завидует со стороны
    коршун – попутчик чумы.

    Лугом обходит испуганный смерд
    вал, за которым хозяйствует смерть, –
    в темени ужас, и косит он
    под музыку хриплых ворон.

    «Страшный сон» – это реалистическое описание дилеммы, перед которой стояли люди, занятые в еврейской администрации. Быть убитым или сотрудничать с убийцами? Для новичка, доктора Бенды, тюрьма, в которую он попал, выглядит чистым безумием. В ней все оказываются заключенными, и никто не знает, почему они там оказались. Но их это почему-то не удивляет. Занятые выживанием, они не задают лишних вопросов. «Не во сне ли мне все это снится? – думает Бенда. «Нет, это прежде вам сны снились, а это наша действительность», – объясняет ему сокамерник. Тогда Бенда задает вопрос начальнику тюрьмы, тоже заключенному, но рангом повыше. Тот тоже не знает. В этом случае он, Бенда, просто обязан найти того, кто выдумал эту ужасающую машину и не желает ее остановить! На это начальник тюрьмы отвечает: «К счастью, такие взрывы сумасшествия предусмотрены. Никто не смеет говорить с комендантом…». Бенда не сдается, и обращается к тому, с кем никто не смеет говорить. Их беседа напоминает диалог жертвы и палача в Набоковском «Приглашении на казнь».
    «Комендант. Я – самое низшее звено между вами и государством – я знаю лишь моих непосредственных начальников, которые передают мне команды сверху, с более высокопоставленными чиновниками я практически не знаком. А о наивысших знаю лишь то, что они существуют. Кто стоит во главе этой бесконечной лестницы, да и стоит ли там вообще кто-то, я знаю так же мало, как и вы. Несите ваш крест с достоинством!
    Доктор Бенда. О Господи, это же чистое безумие! Тысячи людей помогают преследовать другие тысячи, не знают почему, не имеют от этого никакой выгоды и радости, однако не могут вырваться из заколдованного круга. Господин комендант, а у вас отца и матери не было? Мой отец был бедным человеком и отдал последнее, чтобы позволить мне учиться. … Я полюбил свою маленькую комнатку с железной кроватью и печкой в углу, раскаленной докрасна и похожей на индюка, а также картины на стенах, и спокойный серый цвет жалюзей. Верните мне все это – смеющуюся девушку на моей руке, друзей, тихую радость родителей, когда я приходил их навещать! Верните мне ласковую женщину, которая так часто приходила ко мне в гости и влюбленно глядела на меня. Избавьте меня от этого кошмара ненависти. Я требую. Слышите, я требую!
    Комендант. Ну да, вот я здесь стою, чудовище, тиран. Должен ли я возвратить вам вашу жизнь, а свою уничтожить?
    Доктор Бенда. Да! Да! Мне и всем остальным! И себе самому! Не только тот арестант, у кого на одежде нарисована железная решетка! Вы точно в такой же тюрьме как мы все, только оковы вы несете в себе! Пойдемте же! За окном дождь, и ветер, и ночь, они нас ждут. Разве я хочу богатства? Я хочу брести по улице куда глаза глядят и не хочу, чтобы мой взгляд натыкался на решетки и тюремные ворота. Я хочу честно зарабатывать на скромную еду и питье, я хочу смеха и слез, я хочу свободу, свободу для своих ног, своего языка и своего сердца!“

    Параллельно Кин работает над сказкой-аллегорией, послужившей основой для либретто к опере Ульмана «Император Атлантиды», которое и прославит его имя.
    Император объявляет тотальную войну всех против всех до полной победы, чтобы искоренить «испорченность», а заодно уничтожить весь род людской. Он призывает Смерть нести свое знамя во главе войска. Но она устала, эта машина уничтожения ей не по плечу. Смерть покидает свой пост, и люди перестают умирать.
    «ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ: Смерть явится сию минуту!
    ИМПЕРАТОР (смотрит на часы): Что значит «явится сию минуту»?
    В каком часу исполнен приговор?
    ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ: В четыре тринадцать.
    ИМПЕРАТОР: Уже пять тридцать пять!
    ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ: Смерть явится сию минуту!
    ИМПЕРАТОР: Вы что, рехнулись? За восемьдесят две минуты
    палач не может свершить казни …»

    Император в ярости, как же теперь вести войну? Смерть должна вернуться к своему делу. Та согласна, но лишь при одном условии: Император должен принести себя в жертву – умереть первым. Император соглашается.

    «Но даже боги не умеют беспечально сказать: прощай!
    Пока еще, как прежде, моя рука покоится в твоей, –
    и жизни моей тьма твою тьму ощущает.
    Не плачь ты обо мне».

    В финале Жизнь примиряется со Смертью.

    «Войди же Смерть
    высокочтимой гостьей в сердца людей.
    Освободи от бремени земного,
    дай отдохнуть от горести и боли.
    Ты научи нас радоваться жизни,
    делить по-братски тяготы ее,
    святой нас заповеди научи:
    не произносить имя Смерти всуе!»

    В начале 1944 года режиссер Карл Мейнхард приступил к постановке, Франтишек Зеленка нарисовал к ней эскизы, дирижер Рафаэль Шехтер занял свое место «за пультом» колченогой фисгармонии. Но до премьеры так и не дошло. Считается, что опера была запрещена за чересчур явные аллюзии на фашизм и самого фюрера. Мы не нашли ни одного документа, подтверждающего это общее мнение. Скорее всего, во время репетиций углублялся конфликт между режиссером и авторами оперы. «Петр принес мне карикатуру, изображающую все перемены, которые вносили в его либретто ответственные за постановку», – пишет Вольфенштейн-Кинг. – На карикатуре явственно видно, как скруглялись острые углы в тексте.
    По мнению Гантшахера, исследователя и постановщика «Императора Антлантиды», опера имеет много «скрытых источников». В ней слышны отголоски первой мировой войны, на фронтах которой сражался композитор Ульман, Кин знал о ней немало от отца, вернувшегося с войны инвалидом. Батарейный наблюдатель Ульман использовал для связи с батарейным расчетом телефон или радио и всегда начинал сообщение со слов: «Алло! Алло!» Опера «Император Атлантиды» так и начинается. «Алло! Алло!» – произносит персонаж по имени Громкоговоритель – «реально не существующее радио».
    С другой стороны, в Терезине существовало подпольное, то есть, «реально не существующее радио», мы знали его создателя инженера Франца Вайса. Правда, работало оно только на прием, никаких «Алло! Алло!». А может Кина впечатлил роман Марка Твена «Янки при дворе короля Артура»? Героине романа настолько понравилось техническое выражение «Алло, центральная!», что она называла так собственную дочь.
    Одним из «скрытых источников» мог бы быть и пересчет в Богушовской котловине 11 ноября 1943 года. Десять часов весь лагерь стоял в строю под прицелом конвоиров, лил дождь, старики падали с ног, дети плакали. Между рядами ходили эсэсовцы с собаками. Никто не понимал, что происходит, почему их снова и снова пересчитывают. Стоя между жизнью и смертью в этой котоловине, которая вполне могла стать для всех братской могилой, заключенные мечтали о том, чтобы поскорее оказаться дома – в гетто.

    Музыковед Инго Шульц обратил наше внимание на трагедию, скрытую за пятнадцатью страницами машинописи либретто «Императора Атлантиды».
    По указанию SS еврейское самоуправление вело учет прибывших и убывших узников. Личные дела обычно закрывались после смерти или депортации на восток. 4 октября 1942 года прибыл транспорт из Берлина.
    В его составе было «6 старых дам, чьи личные данные сохранились только потому, что на обратных сторонах их карточек пропечатался через копирку машинописный текст оперы «Император Атлантиды». Поверьте мне, пожалуйста, что даже исследователь, знающий в деталях многие терезинские события, при виде такой связи впадает в оторопь: выходит, что машинописное либретто печаталось на обратных сторонах смертных приговоров. Картотека, вероятно, заполнялась в середине июня 1944, и бумага освобождалась для новых надобностей».
    Тем же способом мы установили, что «Медея» была написана в мае 1942, на бумагах из личного дела Фридриха Гюнстлинга, депортированного в Собибор 9.5.1942, а «Марионетки» – в августе 1942 года, поскольку владелец этой папки Карел Гюнзберг был депортирован в Собибор 4 августа 1942.
    На некоторых Киновских открытках 1942 года значатся имена отправителей, депортированных на восток. Таким образом, ему удавалось посылать весточки на волю чаще, чем допускалось режимом. 13 марта Кин пишет две открытки, Ильзе – от имени Труды Зингер, и родителям – от имени Франтишки Тюркель, депортированных в Избицу 11 марта: «Любимая, солнце светит, я думаю о тебе, о тысяче вместе прожитых с тобой часов – со мной, и – друзья. Я здоров. Папа учится? Мама варит? Бабушка выздоровела? Целуй всех очень нежно…». «Любимые, думаю о вас с нежной любовью. Как поживает мамина голова, как папины боли в спине… Я продолжаю рисовать в техническом отделе…».

    Время – центральный персонаж Кина. Уже с самого детства он как скопидом ведет ему учет: «Ненасытно пожирает стрелка минуты…». Как всякий художник он был рожден для бессмертия и примерял себя к вечности или вечность к себе. Ему нужно было успеть не только научиться всему тому, что умели великие, но и сказать свое слово.
    Л
    етом 1939 года в его время вторгается чуждая сила: «Движения жизни сделались механическими, стою, сняв перед временем шляпу, удивляюсь и восторгаюсь, и весь страх и все надежды собраны в тревожный комок, маленький шарик подвижной ртути».

    В Терезине, где время поэта узурпировано, оно оживает в стихах: дни прячутся в углу, взвиваются в высь как цветные ленты, часы парадом проходят по улице, они плачут и смеются, и зовут за собой. Но Кин на этот парад не успеет, он не успеет стать тем Кином, которому он воздвиг памятник в юношеской карикатуре. И потому, обращаясь к вещам, созданным им в неволе, он произносит горькую фразу: «Вы должны пропасть во времени».

    № 3. Дуэт
    АНГЕЛ СМЕРТИ и АРЛЕКИН: Дни, дни, кто купит наши дни?
    красивые, свежие и нетронутые; все как один.
    Кто купит наши дни?
    Быть может, удача зарыта в одном из них –
    Станешь ты королем!
    Кто купит дни? Кто купит дни? Старые дни по дешевке!»

    «Прикажите же расстрелять меня на месте, – говорит коменданту д-р Бенда в «Страшном сне». – Право и правду вы уже расстреляли на месте и превратили в фарс. У меня украли мои дни, и вы укрываете краденое! Вы укрыватель краденого. Вы прячете ворованное! Отдайте мне мои дни!»

    А жизнь идет. Старательная Ильза работает в швейной мастерской, где мастерит кукол по рисункам Петера. «Когда у них не хватало еды, Петр рисовал картину или портрет, и у них снова все было. Марта не работала, она была «денщиком» у Петера и шила оригинальных кукол, особенно одна – «старая дева» – осталась в моей памяти. … Родители Петера жили в той же комнате, все располагались на нарах друг над другом, Ильза с Петером на «третьем этаже». Как и все, они страдали от клопов, в одну ночь Карл поймал 150 и на следующий день был очень нервным. Вначале взаимоотношения этих шестерых человек были прекрасными, но впоследствии сильно пострадали оттого, что Ильза не ладила с тестем и свекровью, что при такой тесноте неудивительно». (Из письма Хедвиг Шнайдер, сестры Карла Странского).
    16 октября транспорт Er увозит 1500 человек в Освенцим, среди них – создатели «Императора Атландиды» вместе с их семьями.
    Перед депортацией Кин подарил Хельге чемодан с эскизами и рисунками, который она спрятала в инфекционном отделении – эсэсовцы туда не заходили. 14 писем, написанных на прощание, он велел прочесть и уничтожить.
    «Они бы непременно выжили, – пишет сестра Карла Странского, – они были в хорошей форме, но осенью 44-го начались транспорты в Освенцим.
    Когда их отправляли, Ильза была лежачей, … она вообще в последнее время много болела. Она стала очень красивой и элегантной – у меня есть карточки Ильзы и Петера. … Ты бы очень полюбила Петера, мы все его очень любили – сердечный, милый, талантливый юноша».

    ***
    Часы, которые не делил ни с кем
    Не могут уплыть
    Раны, которые не заживили
    Не могут не зарубцеваться.

    На редкость разнообразное и не по возрасту совершенное творчество возводит Кина в ранг осуществившихся. Однако у него отняли время, необходимое для претворения в жизнь огромного художественного замысла.
    Со школьной скамьи Кин упорно совершенствовал свое мастерство, осваивая различные техники; с их помощью учился запечатлевать мысль в рисунке. Это видно по его книжной и промышленной графике, где уже есть синтез повествовательного и изобразительного. Мостом от слова к изображению служил сценарий: зарисовка словами на бумаге – сцена из фильма – фотография – рисунок.
    На все происходящее Кин, в первую очередь, отвечал словом, зачастую это и оказывалось его последним ответом. В искусстве он настойчиво искал адекватную форму выражения мысли и чувства.
    «… Я слишком поздно научился применять верные методы работы в живописи, не под силу мне реализовать это знание в нынешних обстоятельствах… (Из письма к Х. Вольфенштейн, Терезин, 1944 год)
    Кин был физически уничтожен в тот момент, когда он научился применять «верные методы» в работе. Что это были за методы? Каким бы он стал художником? Сослагательное наклонение к прошлому не применимо.


    Вот вам акварели Кина, 1939, т.е. ему 20 лет.

    Мама с папой

    Изображение

    отец

    Изображение

    Вот вам его книжная графика

    Изображение


    рисунок 1937 года

    Изображение

    последний авторпортрет на воле, 1941

    Изображение

    И привет из Терезина

    Изображение

    Ну все, бегу на стройку!
    Аватара пользователя
    Елена Макарова

     
    Сообщения: 50610
    Зарегистрирован: Вт апр 08, 2008 2:42 am
    Откуда: Иерусалим-Москва

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение remka » Сб май 02, 2009 7:08 pm

    Слово-то какое точное - ОСУЩЕСТВИВШИЕСЯ ...
    А представляете, если бы Кину сейчас не зеркальце - а маленькую цифровую камеру... Сразу почему-то подумалось, что он обязательно бы сделал так. Знаете, как в танце - один человек спирально закручивается внутрь другого. И когда второй рывком разворачивает - тот с силой раскручивается. А если в это время снять движение!

    Какие фотографии. Лен, спасибо огромное за эти рассказы с фотографиями. Они нам так нужны!
    Аватара пользователя
    remka

     
    Сообщения: 2477
    Зарегистрирован: Чт апр 10, 2008 10:43 am
    Откуда: Germany, Hildesheim

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение Елена Макарова » Сб май 02, 2009 7:53 pm

    Ты знаешь, и мне тоже! Ярешила каждую свободную секунду что-то записывать.
    Вот сегодня, например, мы встретились с Иржи Смутным, котрый вырос в Терезине, который организовывет все эти костюмированные шествия и рекоструирует тоннели под крепостью, он 12 лет тому назад, когда мы снимали фильм про Швенка, показывал мне подземнып ходы - царство Харона, он нает каждую загогулину в Терезине, - я ему показала рисунки Кина терезинские, он взял меня с собой на те места, откуда точно они были нарисованы, и по дороге говорил, что Терезин как историческое и архитектурное место затирается из-за того, что здесь всего какие-то 5 лет жили евреи, и они, коечно, умирали тут, но в газ их тут не засовывали, тут у нас не Освенцим, а уникальный город, такая крепость во всей Европе есть только в Йозефове ! А ездят сюда только из-за евреев, потому что у них есть деньги.
    Тем не менее, места он указал мне точно и заодно пообещал дать 2 лампы точно такие, как на рисунке, а я их искала.
    Аватара пользователя
    Елена Макарова

     
    Сообщения: 50610
    Зарегистрирован: Вт апр 08, 2008 2:42 am
    Откуда: Иерусалим-Москва

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение remka » Сб май 02, 2009 8:04 pm

    Место, откуда сделаны рисунки. Да, это может сделать только тот, кто хорошо знает и любит эти места.

    Затирается.Хм. Всегда виноваты...
    Лампы? Вот повезло! Ищите да обрящите :)
    Аватара пользователя
    remka

     
    Сообщения: 2477
    Зарегистрирован: Чт апр 10, 2008 10:43 am
    Откуда: Germany, Hildesheim

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение rosen » Вс май 03, 2009 4:45 am

    Лена, вы пишите, а мы будем читать. Статью про Кина я распечала, поеду в конце недели в Ереван, буду читать в дороге. Эх, приехать бы к вам в Терезин, вы бы все показали не так, как мне показал Терезин 4 года назад очень болтливый чешский экскурсовод...

    А что было раньше в том доме, где вы сейчас остановились?
    Юля Розенблат
    Аватара пользователя
    rosen

     
    Сообщения: 963
    Зарегистрирован: Вс июн 29, 2008 2:07 am
    Откуда: Израиль

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение Елена Макарова » Вс май 03, 2009 9:02 am

    В этом доме жили, во дворе была и есть подпольная синагога, которую теперь показывают туристам.
    Аватара пользователя
    Елена Макарова

     
    Сообщения: 50610
    Зарегистрирован: Вт апр 08, 2008 2:42 am
    Откуда: Иерусалим-Москва

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение remka » Пн май 18, 2009 12:39 pm

    Как интересно! Теперь фотографии Лены смотрятся совсем по-другому, я в них была...

    Рисунков на стене - прибавилось :)
    Изображение

    Рисунки Кина - рассмотрены до малейших деталей. Какой талантливый художник. Иллюстрации, афиши, пейзажи, портреты, зарисовки, сцены из жизни - все удивительно пластичное и живое.

    Елена Макарова писал(а):В этом доме жили, во дворе была и есть подпольная синагога, которую теперь показывают туристам.


    Она здесь, около дерева в правом верхнем углу.

    Изображение
    Аватара пользователя
    remka

     
    Сообщения: 2477
    Зарегистрирован: Чт апр 10, 2008 10:43 am
    Откуда: Germany, Hildesheim

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение Сладкоежка » Пн май 18, 2009 2:04 pm

    Ощущение от фотографий в ящиках просто фантастическое даже здесь, а как же это воспринимается там?!!! Это же как окна в прошлое.
    Лена, какая удивительная сила в Вас, сколько энергии. Вы для меня как ориентир, как гора, к которой надо идти и идти и карабкаться. Спасибо
    Аватара пользователя
    Сладкоежка

     
    Сообщения: 10
    Зарегистрирован: Сб май 31, 2008 9:28 pm
    Откуда: Владимир Россия

    Re: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ТЕРЕЗИНЕ

    Сообщение Елена Макарова » Пн май 18, 2009 2:21 pm

    Спасибо, какая же я гора!
    Пригорок разве что.
    Леночка, я все читаю, радуюсь за тебя, но писать не успеваю, вот уже переведу дух...
    Аватара пользователя
    Елена Макарова

     
    Сообщения: 50610
    Зарегистрирован: Вт апр 08, 2008 2:42 am
    Откуда: Иерусалим-Москва

    Пред.След.

    Вернуться в Личные страницы Елены Макаровой



    Кто сейчас на конференции

    Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 7