Re: Вечер памяти Инны Лиснянской. 12 марта 18:30
Добавлено:
Вс апр 05, 2015 11:02 pm ayna
Елена Макарова: Меня просили опубликовать текст моего выступления на мамином вечере в музее Марины Цветаевой. Вот он:
"Тут я тебе еще стишок чиркала, нашла меж писем. Стишок посылаю. Но естественно в книгу он не входит.
Письмо из канавы
Ты в небе сейчас, ты летишь в Шереметьево-2,
Я в небо смотрю, и считаю часы и минуты,
Я так напряженно смотрю, что в канаве трава
Решила, что ведомы мне и такие маршруты.
На миг прекратилась незримая распря корней
Крапивы, репейника, таволги и зверобоя, -
Трава предвкушает, (ей, дуре канавной, видней),
Что небо пошлет мне счастливую встречу с тобою.
И я заражаюсь слепым предвкушеньем толпы,
Что все это сбудется или, хотя б, обойдется,
От неба глаза отрываю, ступни – от тропы,
И движусь к стеклянной таможне встречать свое солнце:
О сердце родимое, радость мою раздели, -
На склоне судьбы моей, видишь, повеяло славой!
Но вновь будет солнце куда тяжелее земли,
Пропитанной распрей корней под родимой канавой, -
Всем жалом задач, не подъемных ни здесь и нигде,
Нагрузит, прожжет, - как опять предрекала ворона,
Качаясь на ветке и дочку качая в гнезде:
«Прощай, улетай мое сердце! Твоя оборона –
На перистых высях в иссиня-вороньем дожде»!
… А я и в канаве держать себя буду в узде…
3 июля 1999 г. "
Мама, с юности мечтавшая о далеких путешествиях, обклеивала чемоданы этикетками иностранных авиалиний. Увы, душевная болезнь, сопряженная с различными фобиями, превратила ее в домоседку. Однако в периоды просвета она выходила в свет и смотрела на него как новорожденное дитя. Зрячий, широко открытый глаз, все вбирал в себя, слепой, потухший, был направлен в ночь, в темные бездны души. Физическая травма, полученная при рождении, в каком-то смысле определила дуальную сущность мировоззрения – одномоментность света и тьмы, мгновения и вечности. Мама-поэт мыслила парадоксально, эту ее земнонебесность держала в рамках классическая форма стиха. Религия дает свободу свободным и закабаляет рабов. Классическая форма стиха была маминой религией, в ней она царила.
Письма мамы обращены к моей жизни, изменившей с весны 1990 года почтовый адрес и отражающейся в окнах разных домов, городов, стран и даже материков. Свитки факсовой бумаги шестиметровой длинны с обеих сторон исписаны бегущей строкой с креном влево – мама была левшой. Она, умевшая отрешиться от событийности и вместить мысле-чувства-видения в капитальное строфическое здание, в письмах отдавалась потоку событий, мыслей и чувств.
Стихи возникали вдруг. Изнуренная длительной немотой, мама теряла веру в себя. И когда, наконец, являлись слова, стихи писались один за другим, до опустошения. Мама завидовала прозаикам – какое счастье – утром продолжать с той точки, на которой остановился вечером. Наша разлука в этом смысле была маме на руку – она могла писать каждый день. Из письмописаний родились книга «Хвастунья», повесть о Тарковском, и другие прозаические вещи. Да и стихи 90-х годов проклевывались из той же скорлупы. Большая их часть опубликована, некоторые «импровизации на тему» остались в письмах. Это те же «Египетские ночи», которые мама под настроение устраивала для друзей и близких, рифмуя вслух на предложенную тему в духе разных поэтов и поэтических школ, - с той лишь разницей, что тему я не заказывала, она выявлялась сама.
Долгоиграющие письма, как она называла их, ею не перечитывались. Этот дневник в письмах писался для нас обеих. Он служил нам подспорьем, в них длилась наша жизнь.
Мама с папой сверяли полученную обеими сторонами информацию, зачитывали друг другу по телефону выбранные места. Семену Израилевичу подавались «живописные картины» Израиля, рассуждения о жизни и литературе и пр. Некоторые образы нашли место в их стихах. У мамы – цветок алоэ, у Семена Израилевича - «коржиком верблюда кормит бедуин».
В первые годы после моего отъезда получение и доставка писем были особым мероприятием. Мама посылала гонцов. Кто-то должен был забрать у мамы письма, чтобы отослать мне с оказией или по почте, кто-то должен был доставить ей мои. Перемещение эпистолярного наследия из страны в страну иногда происходило быстро, иногда долго. В промежутках мы беседовали по телефону. В Переделкине мама ждала моего звонка в условленное время. В какой бы стране я ни находилась и чем бы ни занималась, в указанный час была на пункте связи.
В 2007 году мама потеряла на море обручальное кольцо, и я отдала ей свое золотое колечко. Мы «обручились», и она сказала: «я твоя удочеренная мать». В этой шутке была доля истины. Мама-поэт была и остается для меня недостижимой величиной, а мама по жизни - маленькой беззащитной девочкой. Поэтому и разлуку она переживала столь болезненно, как потерю части себя, как ампутацию.
Мы уехали в Израиль 20 марта 1990 года. В ноябре мама с Семеном Израилевичем приехали в Иерусалим по приглашению главы правительства, жили в роскошной гостинице с видом на Старый Город. Семен Израилевич был счастлив, мама же пребывала в тревоге. Всю жизнь перед сном она читала Библию, и оказаться вдруг в Библии стало невыносимым для ее души потрясением. Иерусалим не задался. В Тель-Авиве все успокоилось, мы гуляли по берегу моря и даже ходили в гости.
С 2003 года, после смерти Семена Израилевича, мама поселилась в Книге надолго, и теперь с липкинской мудростью перелистывала страницы Бытия. «Иерусалимские тетради» рождались в поездках на Кумраны, в Тимну и Галилею, в прогулках по оливковой роще близ монастыря Креста – мы жили неподалеку оттуда.
ТРИПТИХ ОЛИВЫ
1
Умащиваю горло пуще скрипки.
На канифоль сгодились козьи сливки
И горький мёд оставленных полей.
Кто их оставил? Век ли прошлогодний
Иль этот день, в чьей тесной преисподней
Пою, чтоб воскресалось веселей.
2
Душа твоя, покинувшая тело,
В пустыню вслед за мною прилетела,
Чтобы февральскую увидеть новь.
Смотри, как горные алеют склоны,
Их сплошняком покрыли анемоны —
Камней библейских пламенная кровь.
Ты видишь их оттуда и отсюда.
Кабы не так, мне было б не до чуда,
Тем более — не до счастливых слёз.
Пути Господни неисповедимы.
И наши встречи здесь, хоть и незримы,
Вещественней и приземлённей грёз.
3
Не отмирают на оливе ветки —
Со старыми соседствуют их детки,
Светясь молочной зеленью своей.
И старую, меня ведёт по саду,
Даруя мне ленивую отраду,
Одна из лучших в мире дочерей.
Здесь с молодостью старость неразлучна.
Конечно, мысль такая ненаучна,
Однако же спросите у олив
У гефсиманских. В опытах неспешных
Деревья справедливее нас, грешных,
И достовернее, чем всякий миф.
2004
Случилось Иерусалимское чудо – мама стала самостоятельно выходить на улицу. Однажды она вернулась из похода в новой шляпе. Вид победоносный. Сама себе купила! - повторяла она, крутясь перед зеркалом. Однажды она осмелела до такой степени, что пошла одна в кафе.
Я впервые в кафе захожу одна,
Кофе пью безо всякой на дне гадательной гущи,
И на мир смотрю из витрины окна,
Но не лица вбираю в глаза, а миндаль цветущий.
Розоватое облако миндаля
При смещении света становится голубоватым.
Так и письма к тебе в неизвестность для,
Мой язык со смещением места становится глуповатым.
А вокруг одна ивритская речь.
Что могу разгадать в её крупно-картавом помоле?
Да и надо ль? Всё, что могу просечь,
На Святой земле нахожу в каменистом подоле.
То младенцем, то ангелом мне миндаль
Представляется, ствол же — церковным пилястром.
Скоро ранняя Пасха. Цветёт февраль,
Указуя мне путь к лёгким ландышам, к острым астрам.
Скоро год, как нет тебя наяву.
Потому-то мне легче не лица разглядывать, а растенья.
И сама-то растительной жизнью живу
И завишу от света капризов и ракурсов тени.
2004
Мама мечтала, что когда-то мы будем жить вместе и читать вслух наши письма.
«Мои свитки не выбрасывай, когда-нибудь, надеюсь, жить будем рядом, вот и почитаем друг другу, я - твои письма, ты - мои. В них все наши достоинства и недостатки живут своей жизнью».
После смерти Семена Израилевича мы жили рядом, вернее, вместе. Первые пять лет мама проводила лето в Переделкине, а зиму в Иерусалиме, а с осени 2009 года до весны 2015 – безвыездно со мной и Сережей в Хайфе. Писем мы друг другу так и не прочли. Мои мама сдала в РГАЛИ. Свои же, уже в электронном виде, прочла за год до кончины.
Мама много написала в Израиле, ни инсульт, ни тяжелые болезни не омрачили ее ума, ее Муза пребывала с ней на иных широтах. Она тосковала по своему дому в Переделкине, по друзьям, но тоска эта не была лютой.
По тебе, мой дряхлый дом,
— Ах, какая жалость! —
Даже в городе Святом
Я истосковалась.
Батареи горячи.
Спичка неуклюжа.
Зажигаю две свечи,
Поминаю мужа.
На тарелочке лежит
Розовое сальце,
В рюмке водочка дрожит —
Неуклюжи пальцы.
Одиночества ковчег…
Ранний март… светает…
Тают свечи… тает снег…
Сердце моё тает…
Так вот оно и случилось, в марте.
Парадоксально, но многие стихи о смерти написаны мамой весной.
Вот и это:
* * *
Здесь, в центре Авраамовой страны
И обновляемой Христом весны
Такое впечатленье создаётся,
Что вылупилось солнце из луны,
Луна — из солнца.
Скользят по небу рыба и весло.
И днём светло и вечером светло,
По крайней мере на душе молящей:
Оставь за дверью суетное зло,
Сюда входящий!
Забудь властолюбивого раба,
Воспомни трижды грешного Петра,
Прощённого, допущенного к раю
С ключами… Вдох проходит мимо рта —
Я умираю.
2004
Это – 10 марта 2012 года:
******
От непутевых моих слов
Завяли чашечки цветов,
От непутевых моих бдений
Завяли стебельки растений.
А только лишь пройдет зима,
Вконец завяну я сама.
10 марта 2012
В марте 2013 мама подшучивала над жребием смертных:
******
Кто ищет смерть, тот жизнь найдет:
Ногами вынесут вперед,
Услышит про себя мертвец,
Что в жизни был он молодец,
что без его ударных дел
Подлунный мир осиротел.
И все же элегия оставалась музыкальной темой ее последних стихов:
******
Я возвращусь, хоть меня никто и не ждёт,
Я возвращусь, хотя никому не нужна.
Возле порога густая герань цветет,
А за порогом морская шипит волна…
Герань цветет, и морская шипит волна, все так и есть. И есть моя мама, поэт Инна Лиснянская, и пусть она пребудет вечно – ведь поэты, и цветы, и волны морские, - эта та реальность, которой не важны ударные дела людей. Она живет покуда…
