Страница 1 из 1

Лекция в Сахаровском центре. Москва. Лето 2000 года

СообщениеДобавлено: Вс июл 31, 2011 2:13 pm
Дилайла
Лекция в Сахаровском центре. Москва. Лето 2000 года.
Русский, иврит.
http://vimeo.com/6795196

Re: Лекция в Сахаровском центре. Москва. Лето 2000 года

СообщениеДобавлено: Вс июл 31, 2011 2:13 pm
Дилайла
Елена Макарова писал(а):Елена Макарова. Про работу со взрослыми.

Была у меня идея - рассказать о занятиях со взрослыми, разогналась, было, но в силу нынешних обстоятельств, не продолжила.

Вот нечто вроде вступления.

Во всех своих книгах о детях я так или иначе пинала взрослых. Они у меня играли роль Бабы Яги. Некоторые, правда, в этой роли закрепились, и тут уж ничего не поделаешь. Бывают такие взрослые. Однако, чтобы помочь детям отпихиваться от зловредных, я решила начать с ними заниматься. И выяснилось, что взрослые вовсе не такие зловредные. Многие просто симпатичные и замечательные, просто ребенок в них свернулся в клубок, подчас очень колючий. Если найти способ размотать этот клубок, и в самой его сердцевине найти ребенка, тот радостно протянет к тебе руки.

И выяснится – одного запугали в школе на уроках рисования, другого обругали за плохой рисунок, который был на самом деле, хорошим, над третьим посмеялись, и т.д. Однако, при всех полученных в возрасте 5-11 лет травмах, есть одна общая не сказать ошибка, но крупная неприятность. С пяти лет бывших взрослых учили не тому. Их учили сюжетному рисованию, пересказу увиденного в картинках, а рисование куда ближе к музыке, чем к литературе. Это вовсе не мое утверждение, почитайте Иттена, Клее, Кандинского – великих педагогов, а не только художников, и вы увидите, что я не брежу.

Со взрослыми я впервые начала заниматься в израильском музее, это были, правда, весьма специфические взрослые, умственно и душевно больные, которых на мои занятия привозили воспитатели из разных домов-интернатов.
Эти взрослые отличались от детей разве что самой длиной жизни, количественное накопление жизненного опыта не приводило к качественному осмыслению, этим заняты люди, относящиеся к категории нормальных.
Им, как и многим детям, нравилось рисовать и лепить вместе, нравилось повторять то, что у них наверняка получается, нравилось, когда их за это хвалят, нравилось пить на переменке чай с печеньями, нравилось устраивать спектакли по праздникам. Воспитателям тоже было хорошо – они обязаны были сидеть в классе, мало ли, вдруг агрессивные больные кого-нибудь поколотят, меня, например, но, поскольку все, в том числе и агрессивные больные, были заняты творческим процессом, то никто никого не побил, - и они тихо кемарили.
Разумеется, взрослые эти и вели себя часто как маленькие – обижались, если у них не оказывалось под рукой то, что им в этот момент было нужно, плакали, если у них не получалось слепить или нарисовать так же хорошо, как у соседа, но все эти недоразумения и обиды легко снимались – иногда просто одним движением руки, которая ложилась на плечо обиженному, или на произведение, которое чудом начинало получаться – еще лучше, чем у соседа.
Самое сложное было увести их с занятий. Зачем? Если им хорошо здесь. Никакие объяснения – автобус ждет, ужин ждет, - не работали. Приходилось воспитателям прибегать к угрозам, не страшным, конечно, но все же неприятным. Угрозы на больных действуют.

Однажды Дуду, двадцатилетний олигофрен, спросил у меня: "ты постриглась"? Я поймала его взгляд – он смотрел мне в бок, где обычно была прицеплена "визитка" израильского музея – фотография с именем. На этой фотографии у меня были длинные волосы. Я сказала "да". Он спросил, а зачем ты это носишь. Я сказала, чтобы знать, что я это я. Он подпрыгнул на месте, замахал руками. "Я тоже хочу знать, что я – это я".
Я предложила ему нарисовать себя, принесла из учительской пластмассовые корпуса для визиток, он сам написал "Дуду", мы вложили его "фотографию и имя" в корпус и прицепили на грудь. Понятно, все захотели такие же свидетельства. Кончился урок, воспитательница той группы, в которой был Дуду, велела снять "визитки", в автобус с этим нельзя.
Только что все готовы были уйти с урока без всяких уговоров, с радостным самоощущением "Я – это я", - но нельзя. Почему, это же не огнестрельное оружие?! В конце концов, я сказала, что поеду вместе со всеми, и со своей "визиткой" на груди. Воспитательница сдалась. Как весело было в автобусе, уставшие после рабочего дня люди улыбались нам, и, кто знает, может, в глубине души и завидовали – ведь знать, что я – это я – дано, увы не всем, подлежащим к категории нормальных.

К счастью, я не педагог и не психолог по образованию, и мне не нужно давать определений ни больным, ни здоровым. Все мы, такие и сякие, плачем, когда нам больно, смеемся, когда смешно, грустим, когда грустно. Однако, бывает, мы вдруг мрачнеем, когда все веселятся, слезы не пророним, если больно и т.д. Значит ли, что наше поведение идет в разрез с ощущениями? Возможно. Но все же лучше ничего не обобщать. Работать по факту. Что есть на сегодня, с тем и иметь дело. В основном, на уровне чувств, и, наверное, опыта, накопленного годами и имеющего некое качество цельности.

После израильского музея я стала проводить семинары для студентов, изучающих еврейскую историю, конкретно, историю концлагеря Терезин. Эта работа меня невероятно увлекла. О ней можно много рассказывать, но не здесь. Здесь для меня важно одно – история оживает в сознании только в том случае, когда она проживается – театральной постановке, рисунке, лепке, выставке.
Делая упражнения, которые давала Фридл Дикер-Брандейс своим ученикам в Терезине, мои студенты проникались ее идеями, работы погибших детей получали осмысление. Дневники погибших мы развернули в пьесу, и их авторы стали для нас живыми людьми, которые влюблялись, решали мировые проблемы, раздумывали над режимом и существованием социума. Мы даже сняли фильм, без монтажа, и даже самые шумные, самые амбициозные ребята, которые приехали на семинар, чтобы "хорошо отдохнуть после сессии с друзьями", отыграв свой кадр, ходили на цыпочках по коридору, чтобы не помешать съемкам очередной сцены. Мы взяли за основу нацистский пропагандистский фильм. Выбрали сцены. Всю ночь шли съемки, а в 6 утра мы пошли смотреть в зал наше кино. Мы сняли за ночь всего пять минут! Но эти пять минут перевернули нашу жизнь. Мы поняли, что способны понять уму не постижимое.
Потом мы все поехали в Терезин. У ребят было ощущение, что они здесь были, они узнавали все улицы, они не знакомились, а удостоверялись в том, что вот в этом доме жил автор вот этого дневника, а вот в этом доме жила Фридл, здесь она учила рисовать.
У каждого было свое задание, по вечерам ребята читали лекции друг другу, как это и было в концлагере Терезин.

Рядом с нами жили студенты из Америки. Они изнывали от тоски, у них было пять учителей по разным предметам, и они во время занудных лекций играли в "крестики-нолики", чтобы не уснуть, и страшно завидовали этим русским, которые целый день ходят по архивам, что-то пишут, фотографируют, рисуют.
Американцы попросили меня прочесть лекцию их студентам про Фридл и детские рисунки. Спросили, могу ли я оставить своих студентов на полтора часа. Разумеется. А вот они ни на минуту не могут своих оставить – сбегут в соседний город пить пиво. Такое уже случалось дважды. А ваши не сбегают? Да нет, они же заняты!

Американские студенты приготовились рисовать крестики-нолики, но я предложила им диктант Фридл. Они растерялись. Рисовать? Да. Они стали рисовать и не могли остановиться. Потом мне было просто рассказывать им про Фридл, а им – понимать, что она делала с детьми, и как это им помогало жить, пока они жили.

Данной историей я не хочу проиллюстрировать глупость американских педагогов, скорее, порочность метода преподавания данной темы. Можно, да и нужно ли молодому человеку знать цифры уничтоженных, не лучше ли открыть их глаза на выдающиеся вещи, которые люди создали в таком не располагающем к созиданию месте как концлагерь. Да еще и на пороге депортации в лагеря массового уничтожения. И как об этом рассказать, если не через то, что они там создали?

Но вернусь к заданиям, которые давала Фридл в Терезине. Разумеется, они были и базовыми, теми, что она сама выполняла в Баухаузе, на звук и линию, на мелодию и цветовые тона, и тематическими. Базовые, в виде упражнений, предшествовали любому тематическому заданию. Понятно, что МП3 у них в лагере не было, поэтому Фридл "пропевала" линии и тона, пела она хорошо, это известно.

И вот мне пришло на ум – а что, если начать преподавать взрослым рисование, по методу Фридл, а значит, Клее, Кандинского и Иттена, у которых она училась. Вдруг, ощутив, что они могут нарисовать круг, который сразу же отделится от плоскости, они смогут освободиться от комплексов, заработанных при неправильном обучении рисунку, и увлекутся искусством? И тогда их дети не будут страдать. А что, если они смогут "отправится в увлекательную прогулку", как называл рисование Клее, и ощутить радость просто от самих сочетаний цветов, что если они смогут образовывать форму движением руки, ведь мы запросто можем образовывать разные формы кручением руки в воздухе, а если в руке будет кусочек угля, то эти формы отпечатаются на бумаге.
Но не слишком ли это просто?
Все же стоит попробовать.

Проба 1.
Москва. Лето 2000. Сахаровский центр. Проведение через разное. Семинар для педагогов и воспитателей

Я собиралась в Москву, и рассказала об этом своей израильской подруге Вики, потрясающей певице, с которой мы вместе чего только не делали: снимали и снимались в фильме про кабаре в гетто, ставили спектакли, иногда занимались с детьми в Израильском музее. Вики любила заходить ко мне во время занятий, и тотчас вовлекалась в происходящее. Бывают же такие люди, которых жизнь одарила по полной программе – красавица, певица, пишет стихи, сочиняет мюзиклы, поет с симфоническим оркестром, не зная нот, никому и в голову не придет, что она запомнила свою партию после двух репетиций.
А что ты там будешь делать? – спросила она.
Я ответила – заниматься с учителями и воспитателями.
Чем?
Не знаю пока.
Вики сказала, что она тоже едет в Москву, заниматься со мной не знаю чем не знаю с кем, это у нас получается!
Но как же с визой, с билетами?
Вики сказала, что обратится в министерство иностранных дел, скажет, что едет давать концерт в Сахаровском центре. Поскольку она известная певица, ездила в Индию по приглашению самого Далай Ламы, ей поверили, и она прилетела в Москву. Первое, что мы сделали - отправились в школу для детей с нестандартным поведением, так, наверное, можно определить то учебное заведение, в которое я ее привезла.
Вики заикается, когда поет не заикается, когда говорит – заикается. Она спросила меня, а заики тут тоже есть. Разумеется, заики там были. И вот эта красавица начинает рассказывать о том, как над ней в детстве издевались, как ни у кого не хватало терпения ее выслушать, и как она от этого страдала. Пока, в один прекрасный день, не начала петь. Пела и не заикалась! Все ее обидчики услышали, как она поет, и попросили у нее прощения. Я, понятно, выступала в роли переводчика. За полчаса она превратила зал в хор, тамошние заики потеряли голову от счастья, они пели и не заикались. И те, кто над ними прежде подтрунивал, попросили у них прощения. Потом мы "искали голоса" разных предметов – стола, отопительной батареи, плинтуса и т.п., еще чего-то там понатворили, и довольные, пошли к метро.
По дороге Вики говорит – но все же, что ты собираешь завтра делать в сахаровском центре. На самом деле, я написала программу, но, поскольку не была уверена в том, что буду ей следовать, сказала, что на месте разберемся. На месте, так на месте.

А сама думаю – интересно, как все складывается – единственное, что я не подготовила к занятиям, так это музыкальную часть. Улитка, нарисованная просто так или под "сворачивающийся" звук – это две разных улитки, "немая" будет выглядеть как абрис, силуэт, вторая будет объемной. Теперь у меня есть Вики, которая способна спеть любую линию. Говорить ли об этом сейчас? Нет, не буду. Это ее может напрячь, вроде как я ставлю перед ней задачу. Лучше вообще не говорить о предстоящем занятии, меня это может сбить.

Перед работой с детьми мне всегда нужно было полчаса пешего хода в полном бездумье. Наверное, это своего рода медитация, ведь занятие начинается с того момента, как входишь в класс. Если я знаю, что буду делать, я этого никогда не сделаю. К моменту, когда мне нужно будет воплотить задуманное, я уже буду такой уставшей от желания достичь поставленной цели, что и сама цель и движение к ней обесценятся – ведь я уже все проиграла в уме. Совсем другое – когда не знаешь, что произойдет. Это интригует.

По моей просьбе мне прислали списки и краткие биографии участников семинара. Там числилась и учительница рисования из Грозного, в то время шла война, и я думала о теме контрастов, которую разрабатывала на занятиях Фридл. В экстремальных ситуациях важно определиться, что да, что нет, что свет, что тьма. Тут не до сложносочиненных композиций.

Выходит, с одной стороны я готова – расписана последовательность действий на два дня, изучены биографии участников, но тут появляется Вики. Все надо переводить... Не люблю говорильни во время занятий, а с переводом количество слов удваивается.

Зачем люди записываются на подобные семинары? Хороший вопрос. Ну а зачем они записываются на йогу или на психотренинги? Наверное, чтобы чему-то научиться у профессионалов. Но я не профессионал. У профессионалов есть наработанные методики, у меня, говорю без всякой рисовки, - нет таковых. Но раз записались – значит, на что-то рассчитывают. Отчасти их чаяния были изложены в кратких рассказах о себе. Главное – запастись методиками. Как работать с аутистами, слепо-глухо-немыми, даунами, детьми в стрессовой ситуации, пребывающих в специзоляторах (родители находятся в тюрьме, но еще не осуждены), подростками в специнтернатах, детьми в Грозном, живущих на военном положении, детьми с раковыми заболеваниями, детьми-сиротами, детьми, усыновленными из домов ребенка, - невероятный перечень трудностей и несчастий, с которыми записавшиеся на семинар как-то справляются. Да не как-то, а растрачивая бездну энергии. При той жизни, которую они ведут, непросто ее восполнить. Те, кто всем этим занимается, с трудом зарабатывают на пропитание, мало кто из них может принимать на дому или давать частные консультации, на это не остается сил. Среди семинаристов были и те, кто безвозмездно помогал детям, которых готовили к пересадке костного мозга, и те, кто работал с детьми в специзоляторах.

Что я думаю? Эти люди очень устали. У меня большое желание дать им возможность забыться, потанцевать, посмеяться.
Выговориться. Усесться в круг, и докладывать о себе, кто я, что я, чего хочу.
Нет, это в минус, большие волнения, растрата энергии. Не пойдет.
Моя-то душа сейчас наполнена огромным сочувствием, таким сочувствием, что дышать становится трудно. Какой тут говорить! И мы все начинаем дышать. Мы глубоко дышим, Вики затягивает песню без слов, мы рисуем в воздухе круги, дуем на воображаемую свечу, которую якобы держим на расстоянии вытянутой руки, Вики стучит кулаком между ключицами, и ее голос начинает вибрировать, и все мы делаем то, что Вики, и наши голоса вибрируют в унисон. Мы пытаемся ходить с закрытыми глазами по огромной комнате, но так, чтобы не задеть друг друга, рассаживаемся вдоль стен на матах, открываем глаза.
Мы смотрим друг на друга, и улыбаемся. Изменилось общее состояние. Вот что случилось.
Последние два предложения я произношу вслух. И все кивают. Да. так оно и есть.
Пока еще не пора разговаривать, нужна другая энергия. Деятельная. Расстелить рулонную бумагу, достать уголь. Во время подготовки начинается общение – дай мне скотч, придержи бумагу, задаются вопросы – на каком расстоянии должны быть раскатанные полосы бумаги, как садиться, лицом друг к другу, или еще как-то, - а я приглядываюсь. Вот женщина покрылась краской, волнуется? Наверное, это Хана из Чечни. Кровь. Кровь приливает волнами. Хана! – говорю, глядя на нее. Да, это она. Стройная, высокая, в белом свитере, открывающем шею и плечи. У нее "нервная кожа", она кожей чувствует. Как же ей тяжело сейчас работать с детьми в Грозном!
Я усаживаюсь рядом с ней и начинаю рассказывать о Фридл, о том, как она работала с детьми в лагере, и что мы сейчас будем делать те упражнения, которые в тех условиях помогали детям внутренне собраться, вводили их в общий ритм.
Я говорю, и вижу - краснота отходит, Хана успокаивается. Теперь и я могу отойти от Ханы, стать "общей собственностью". Говорю Вики, что сейчас нужен звук, который нарастает и сходит на нет. Главное – чтобы движение руки совпало с "движением" голоса, голос нарастает, линия усиливается, голос подымается вверх по спирали, вдох, с нажимом, выдох, отпустить руку… Лучше с закрытыми глазами. Чтобы не отвлекаться. Откроем – и увидим, что вышло. Вышло здорово. Почти у всех линии получили объем, оторвались от плоскости. Но кое у кого они не получили наполнения, и выглядят, скорее, как кардиограмма. Не беда. Попробуем спираль еще раз. Как же здорово, что со мной Вики, и не только потому, что ее голос способен рисовать и живописать, а потому что она чувствует людей. Чувствует именно на той глубине, где не нужны слова. Я видела, как она смотрела на Хану.
За 20 минут 40 метров бумаги закончились. Мы ходим и смотрим, у кого что получилось.
Круги, спирали, бесконечности, их можно пропеть, - и мы поем. И снова каскад упражнений, без передышки. Форс мажор под Викино пение. Джазовые импровизации. Те, кто никогда в жизни не нарисовал ни одной абстрактной композиции, превращаются на моих глазах в этаких Кандинских, никто не спрашивает, что это у них нарисовано, люди отдались музыке, если бы кто-то посторонний вошел к нам в класс, подумал бы, что здесь происходит сеанс гипноза.

Сделать паузу? Нет. Сменить материал. Перемена материала – это тот же перерыв. Лепка. Спирали, круги, абстрактные композиции, - мы переводим им в объем, кто-то хочет делать это в глине, кто-то в одноцветном пластилине. Лепка сбавляет скорость, в ней задействована не вся рука, с плечом и предплечьем, а мелкая моторика, во время лепки люди начинают болтать. Дать им поболтать? Нет. Включить Вики. Она может и лепить и петь, у нее великолепная концентрация. Вики поет нам потрясающую цыганскую песню на ладино, это меняет настроение, движения становятся упругими, возвращается та энергия, которую мы бы утратили в словах.
А теперь то, что слепили, превратить в коллаж. Все по-деловому раскладывают на полу наборы цветной бумаги, клей, ножницы, всматриваются в то, что слепили. Как же это сделать?

Ну как? Подобрать цвета, формы… А, тогда понятно! Неужели понятно? Коллажи заняли еще полчаса. Теперь диктанты, расстилаем рулонную бумагу, берем уголь.
Диктую предметы, из которых нужно составить композицию, это тоже задание Фридл, - возвращаемся к звуками и линиям, теперь каждый, кто хочет, поет свою мелодию, и все мы под нее рисуем, - и Хана, кстати, поет, и не краснеет, и Мария, мадонистая мать огромного семейства, четверо своих детей и шестеро приемных, и Галя с Машей, которые работают с аутистами, и Николай, который работает в специзоляторе, - словом, все семинаристы, рисуют, напевая себе под нос.
Переходим к контрастам. Раздаю каждому лист, на котором написаны контрасты – большой-маленький, толстый-тонкий и т.д., - все заняты рисованием.

Пришла корреспондентка журнала "Семья и школа", пожилая милая женщина, хотела сделать со мной интервью, но я предложила ей пока позаниматься вместе со всеми. Она прозанималась целый день, в конце дня подозвала меня и шепчет на ухо: "Правда, я здорово леплю"? Потом по нашу душу явился корреспондент из педагогической газеты, высокий худой мужчина в маленьких очечках. Сказал, что пока понаблюдает. Но наблюдал он недолго. Вскоре я увидела его, сидящим на корточках и рисующим корабль в море, а часом позже – радостно танцующим около своего рисунка!

Мы устроили обеденный перерыв в саду. Вот тогда и пришло время поговорить. И сколько же рассказов я услышала! О том, что действительно происходит с детьми, о миллионах беспризорных, о детях-сиротах, которых по выходу из детдома обязаны обеспечить жилплощадью. На всех не напасешься, и выпускников провоцируют на хулиганский поступок, с тем, чтобы сдать в дурдом, и таким образом снять себя ответственность за обеспечение жилплощадью, Николай рассказывал, что у него дома живет беглец, он сбежал из дурдома, без протеза, совершенно нормальный парень, и Николай теперь ищет кого-то, кто может мальчику поставить бесплатно новый протез, у него таких денег нет. То, что у него таких денег нет, ежу понятно, достаточно посмотреть на его одежду, которой лет тридцать, не меньше. Разумеется, мне это уже рассказывают как иностранцу, я прекрасно помню, как живя в Совке, грузила иностранцев нашими проблемами, но те, сколько их не грузи, все равно не понимают, чтобы понять такое, надо было тут родится и мужать много лет.

Николай с беглецом приезжали ко мне домой, в Химки, -нужно было оценить глубину педагогической запущенности этого беглеца, ведь не мог же он остаться на иждивении Николая, который, как потом выяснилось, тоже был из Грозного, и в Москве скитался по знакомым правозащитникам, и сироту поселил на квартире у одной из них. Запущенность была основательной, но схватывал он быстро, так что мы решили, что если правозащитники позанимаются с ним пару месяцев, он сможет поступить в кулинарный техникум и получить общежитие. Так, собственно, и вышло. А деньги на протез собрал Отец Георгий Чистяков, замечательный священник, увы, ныне покойный.

Еще Вики на глазах изумленной публики избавила от заикания пятилетнюю дочь одной из наших семинаристок. На следующий день несколько человек пришли с детьми, так им хотелось, чтобы "покайфовали", и они покайфовали.

Приезжая в Москву, я продолжаю заниматься с педагогами, которые работают с непростыми, так скажем, детьми, с ними же мы ездили на Валдай, с кастрюлями, баками, поварешками, глиной и прочими предметами, там я познакомилась с потрясающими мамами больных детей, с которыми не расстаюсь по сей день.
Ни один семинар не заканчивается после отвальной.